Я была телом

Наталья Полесная

Я была телом

ПРЕДИСЛОВИЕ

Десять, девять, восемь…

Под наркозом я всегда боюсь сказать лишнее. Словно в этот момент, когда граница между сознанием и телом размывается, можно проговориться. Я и сама не знаю, что я скрываю, но каждый раз, когда врач отсчитывает: «Десять, девять, восемь…» Я повторяю себе: «Молчи».

В итоге вместо того, чтобы говорить, на каждой операции я плачу.

Не знаю, что именно я скрываю.

Врачи потом смеются надо мной, говорят: «Ну конечно, опять слезы». Наверное, другие пациенты держатся, а я – да, только и делаю, что жалею себя.

Не знаю, что именно я скрываю.

После наркоза в голове туман, мне нравится это состояние, ты еще не здесь, но уже как будто бы что-то контролируешь. В этом состоянии нет боли, только тяжесть, придавливающая к койке, но тебе почему-то очень спокойно.

Наверное, я скрываю стыд.

Я в сознании, в таком положении, когда еще есть маленькая лазейка, роскошь – просто быть, ничего не говорить, не отвечать на вопросы, не слышать телефон. Все можно списать на наркоз. Просто лежать и смотреть в окно. На голубое безоблачное небо.

Вот бы всегда так: никто ничего не требует, никому ничего не должна.

Во мне нет ничего, кроме стыда. Такого липкого и вязкого, что хочется какого-нибудь пошлого, избитого сравнения. Например, стыд, как маньяк. Он делает шаг, а ты, вместо того чтобы бежать, на секунду замираешь. Становишься ничем.

Вот такой мой стыд, он делает меня ничтожной.

ГЛАВА 1. ТЕЛО, КОТОРОЕ МОЛЧИТ

История моей болезни не начинается со слова «однажды», потому что она была со мной всегда, и не заканчивается фразой «все стало хорошо», ведь она будет продолжаться, пока я жива. У нее даже нет кульминации, она течет, ниспадает и распадается на симптомы, справки, лекарства, взгляды, вопросы и одиночество.

Я живу с ней, как с подаренным колючим свитером, которым не пользуешься, но знаешь, что он у тебя есть, запрятанный далеко, поеденный молью, но все еще не выброшенный.

Мне не хочется рассказывать эту историю, потому что тогда станет слишком. Слишком реально. Слишком некрасиво.

Я боюсь, что другой человек не выдержит и отвратится. Или, что еще хуже – пожалеет. Станет относиться ко мне как к тому, кто нуждается. А я не хочу нуждаться. Я хочу быть сильной и здоровой, конечно.

Иногда как-то так складываются обстоятельства, и я думаю: «Может, рассказать?» А потом понимаю, что не умею рассказывать, не знаю, с чего начать. С роддома? С поджатых губ мамы? С электрофореза? Или с того, как я с восторгом дарила мальчику подарок, на который копила почти год, а он отверг меня. По известной причине.

Эта история – она во мне. Во всем, что я делаю. В том, как я сижу, говорю, радуюсь и грущу.

Молчание – мой способ выжить, форма речи. Моя речь – это отказ говорить.

Я пишу, и меня выворачивает от того, как все это звучит, как жалоба или нытье. Хочется захлопнуть ноутбук, спрятаться и забыть. Молчание спасало меня столько раз…

С другой стороны, если я не могу об этом говорить, значит, ничего не изменилось, я все еще та же, кто ощущает себя только телом, которое молчит.

Даже теперь, когда официально я здорова, мне трудно назвать свою болезнь. Я не люблю говорить о ней. Мне стыдно. Стыдно болеть. Стыд заставляет меня молчать.

При этом существует какой-то невообразимый социальный конструкт: не везде одинаково стыдно быть больной. В городе болезнь выглядит страшнее, здесь все стремятся к совершенству, лучшей версии себя, а значит, и к другим предъявляют требования выше. Я много лет жила в миллионике, а когда пришло время переезжать, я никак не могла выбрать город поменьше. Когда меня спрашивали: «Почему ты тянешь», я не знала, что ответить. Даже себе не могла объяснить.

Кажется, теперь я понимаю.

Где-то внутри скрывалась обида: я столько сделала ради стремления к идеалу, отказалась от многого, от себя, а теперь мне будет некому показать, чего я добилась, в провинции это не важно. Как будто все, что я сделала, теряет смысл. Мне не с кем соревноваться, но в то же время я чувствую, что проиграла. Только вот я не знаю, в чем заключалась победа. Хотелось бы мне сказать – в том, что я выздоровела, но кажется, ментально я все еще больна.

Я долго молчала, не потому что не было слов, а потому что каждое слово казалось не тем. «Болеть» – слишком громко. «Отклонения» – как будто в тебе производственный брак. «Особенность» – больше подходит для этикетки на детском питании.

Я пыталась говорить намеками: «Ну, у меня там было кое-что с детства», «Я просто не люблю спорт», «Когда-то случилось, но сейчас все нормально». Это была игра в полуслово, словно если не договорить, никто не успеет отвернуться. Ведь жалость делает тебя невидимым. На то, что жалко, нельзя долго смотреть. Я ненавижу, когда меня жалеют.

Смотрите.

Пожалуйста.

ГЛАВА 2. ТЕЛА, КОТОРЫЕ ГОВОРЯТ

Одно из первых воспоминаний – люди говорят. Говорят много. Слова заполняют комнату, коридор, улицу. Они нужны им, не мне. Они говорят обо мне, о моем теле и болезни больше, чем я сама когда-либо говорила.

К словам привыкаешь, как привыкаешь к фоновому шуму, но это не значит, что перестаешь их бояться.

Иногда мне кажется, что если бы болезнь была молчаливая, как тень, незаметная, но присутствующая, жить стало бы легче. В мире так много тихих бесед, которых никто не ведет, так много хрупких разговоров без диагнозов и нужды все называть и проговаривать. Иногда можно просто быть, а еще лучше – быть вместе.

И от того, что вместо таких бесед звучит что-то прилипчивое, поднимается густая тошнота, как будто едешь в машине, пропахшей бензином, и знаешь, что остановиться нельзя.

Я слушаю. Они говорят с участием, напряженной заботой, иногда тем самым профессиональным тоном, в котором спрятано чуть-чуть превосходства. И все мои слова исчезают в этом шуме.

Точнее, голос. Поэтому я начинаю много фантазировать и писать.

ГЛАВА 3. ТЕЛО, КОТОРОЕ МЕЧТАЕТ

Мое тело любит мечтать. Мечты распускаются в блокнотах, превращаются в миры то ли из Чиполлино, то ли из Незнайки. На страницах появляются дома-грибы, машины на воздушной подушке, принцессы в пышных платьях. Я раскрашиваю рисунки и надписи карандашами, обклеиваю цветами и вырезками с животными.

Однажды моя двоюродная сестра Н. без спроса берет один из моих блокнотов. Она долго перелистывает страницы, хмурит брови, а потом говорит: «Я тоже так хочу. Научи!»

Так мы с Н. начинаем мечтать вместе. Мы лежим на полу, уставившись в потолок, и воображаем, как мчимся на оранжевом мотоцикле сквозь город, сражаемся на мечах, встречаем любовь всей своей жизни. Мы придумываем истории, перебрасываемся фразами, решаем, кто поведет за собой отряд.

Н. младше, но упрямая, иногда перечит мне, заявляет: «Нет, пусть герой упадет в реку!» Мне нравится напор Н. и ее вовлеченность, но бросать героя в реку я не хочу.

Я обожаю Барби, их розовые кресла, наряды, блестящую пластиковую посуду. Н. нравится то же самое. Мы устраиваем показы мод, свадьбы и разыгрываем семейную жизнь кукол.

Потом я придумываю играть в журнал. У нас все по-настоящему: обложки, тексты и фотографии. Я вырезаю картинки, пишу заголовки, Н. рисует значки, приносит клей и даже придумывает, кому «отправить» наш журнал: соседкам, мамам, бабушке.

Мне кажется, что ей нравится то же самое, что и мне, потому что она младше и потому что мы сестры. Она тоже молчаливая, но она не болеет. Я думаю, что она просто не хочет говорить, и соглашается, потому что ей удобно быть со мной.

Каждый раз, когда есть возможность, я уговариваю маму позвать Н., а если не получается, играю одна. Мне нравится, что я могу быть кем угодно. Больше всего в реальном мире мне не хватает того, что в нем нельзя быть разным.

Почему, если можно придумать любой мир, все выбирают жить в таком, где есть ограничения, правила и диагнозы?

Мир – растягивающаяся ткань. Стоит только поднять руку и почувствуешь точку света, она все может и все разрешает. Так просто. Почему другие ее не трогают?

Когда мама говорит о моей болезни, я пытаюсь ей показать то, что знаю, говорю: «Мы все исправим», а затем направляю ее ладонь туда, где свет, но мама не верит. Видимо, у нее другая мечта.

Мне приятно думать, что в моем теле хранится тайна, и однажды придет кто-то важный и скажет: «Ты такая не случайно. Ты избранная». Тогда-то все и встанет на свои места. Все, что раньше казалось невыносимым, вдруг приобретет смысл. Да, я бы этого хотела! Быть избранной.

Но больше всего мне нравится представлять себя невидимой. Быть рядом с людьми, помогать им, и чтобы они удивлялись чудесам, не знали, почему рядом с ними происходит подобное. Иногда я беру в фантазийных магазинах сладости, сижу на крыше и ем их, затаившись. И никто меня не ловит. Я чувствую себя свободной. Игра – это воплощение мечты.

ГЛАВА 4. ТЕЛО, КОТОРОЕ НЕЖИТСЯ

Лето я провожу в деревне, здесь не нужно торопиться, не нужно объяснять, замирать, стараться. Можно просто быть. Рядом с животными. С травой. С теплой водой в железном баке.

Общение с природой происходит в молчании и присутствии. Мне нравится такой язык. Он не требует усилий, не оценивает, а просто принимает.

Я просыпаюсь рано, сама, комната пахнет тканью, деревом, молоком. Из дома я выхожу босиком, земля теплая, пыль прилипает к ступням. Быть в деревне, значит жить внутри времени.

Я ношу воду из колонки, собираю ягоды, и никто не говорит: «Ты делаешь неправильно», здесь все кажется уместным и нужным.

Иногда ко мне приезжает Н. Мы тут же бежим в огород искать убежище. Утром она приходит к моей постели с растрепанными волосам и объявляет, что начался новый день. Мы моем полы, поливаем цветы, ходим к реке, любим сидеть на крыльце и жевать огурцы с солью. Н. знает, как меня смешит то, что она боится кур, и специально рассказывает, как однажды они на нее напали.

Иногда мы просто молчим, глядя на «солдатиков». Здесь нам не нужно что-то изображать, можно просто быть девочками. Не больной и здоровой. Не старшей и младшей. Просто – рядом.

Я убегаю, падаю в траву, оглядываюсь по сторонам: меня не видят, а если найдут, то не поругают за грязную одежду, а рассмеются от радости. Потому что в деревне много разных тел, они бывают и грязные, и шерстяные, и толстые. А я – одно из них. Нет, не тело. Человек. Девочка. Сестра. Та, что вытирает руки о шорты и наперегонки пьет квас из ковша. И если во мне что-то не так, то здесь это становится неважным. Не потому что исчезает, а потому что никому это не интересно. Никто не хочет делить мир на правильное и неправильное, на пригодное и странное, все хотят просто жить. Присутствовать. Жариться на солнце.