Евгений Сафронов
Богадельня
Глава 1.
Пальцы длинные, но с квадратными, уродливыми ногтями. Ей нравились только на указательных, они такие заостренные, как маленькие копья.
После запястья – если ползти по рукам вверх – мягкая безволосая бледность. Дальше ей не хочется смотреть, потому что там, за правым плечом, эта гадость.
Лучше – ноги. Ноги как ноги. Худые, одна чуть короче другой. Бедра похожи на корпус гитары. Это сходство она давно заметила. Как там?.. Она же учила гитарные названия – скользим от нижнего порожка к самому грифу.
Груди – нет!.. Не-ет! Никуда не годятся. Большие вяленые груши, соски какие-то бледно-лиловые и повисли вниз, к рёбрам. Рёбра можно пересчитать по одному. А потом – снова плечи. Без них никуда. А за плечами… Ох-х. Это неизбежно. Неизбежно…
Да, фигура ее похожа на гитару, но искаженную – словно ее сделал пьяный мастер, заснувший в самый неподходящий момент.
Инна изо всех сил зажмурилась, а затем посмотрела на отражение шеи. Шея короткая, с родинкой левее кадыка. Губы – не тонкие, бледные нитки, как у Донновой, а будто у настоящей маркизы ангелов, с «эротической припухлостью» – из романов про Анжелику.
Но нос, боже мой, нос… Кому может понравиться такой нос – свекольно-приплюснутый?
– Ненавижу тебя! – отчетливо сказал Иннин голос. Зеркало не ответило. Оттуда на нее смотрели злые, колючие глаза с краснотой и блестящей влагой у розового зёрнышка-слезника рядом с переносицей.
… Зато у нее лучшие волосы на свете – каштановые, с завитками, длинные и роскошные. Когда их распускаешь, они скрывают то самое, за правым плечом.
– Ириночка!.. – в дверь кто-то скребётся. Гос-по-ди! Как же она умудрилась пропустить шаги Стервы, она же всегда их слышала.
– Я не Ириночка! – огрызается девушка, стараясь не выдать судорогу горла. Ее руки поспешно натягивают трусы, потом ловят крючок лифчика и дальше – юбка, кофточка.
– Чего же дверь-то заперла?! Ась? В столовку пора!..
– Я щас, тёть Валь, иду!..
– Вот и дверь закрыла, смотри-ка чё… Галочка с Манечкой уж спустились, что ли?
– Ага, спустились, тёть Валь! Иди дальше, в тридцать седьмую стучись. Я щас!
Стерва бормочет что-то, но послушно шаркает тапочками дальше. Инна слышит ее удаляющееся: «Вот все они такие… Все. Неблагодарные…» – и, закрыв глаза, со вздохом облегчения приземляется на кровать.
Через секунду стучат в дверь соседней клетки.
– Девоньки, мальчики! Обедать! Поднимаемся и направляемся. На выход, на выход!
«Как же хорошо, что закрыть успела. Дурацкий, вечно застревающий шпингалетик… Ненавижу! А что если бы она открыла и увидела меня? Да через полчаса об этом вся богадельня гудела бы».
Инна откидывается на серое покрывало; ее глаза ищут привычные узоры в старой побелке на потолке. Сколько уже лет она здесь? Пять? Нет, меньше, наверное. Да разве тут уследишь за временем – оно такое же потёртое, как и побелка. Доннова со Старухой наверняка уже в столовой – и будут там сидеть, пока их не попросят на выход. Известный номер.
«Так… Если я сейчас побегу хавать, то смогу успеть до того, как санитарка вернется, – думает девушка. – Если повезет, проскочу на второй незаметно. И погляжу на него…».
По ее телу бегут мурашки – начинается с рук, потом перескакивает на позвоночник и до самой шеи. Бр-р-р!.. Какой же он хорошенький! Лучше всех! Лучше всех на свете.
Инну поднимает с кровати, будто щепку набежавшей волной. И она вылетает из комнаты, не закрыв дверь. Ее не останавливает даже ненавистный запах коридора – навязчивая смесь больницы, старушачьих тапочек и теплого компота из сухофруктов. На одинаковых серо-желтых дверях клеток: 33-я, 31-я… Ее указательный палец с ногтем-копьем чуть шуршит по номерным табличкам. Потом – лестница. Одиннадцать ступеней вниз – один пролет, одиннадцать – другой. На потертом бетоне кусочки арматуры проступают, как злые насекомые, застывшие в густой смоле.
– Смотри-ка! Горбатенькая пришла! Горбатенькая… – шелест голосов за центральным столом. Краем глаза она оценивает обстановку: Доннова, Старуха, Стерва. Нажрались и теперь, рязмякнув на табуретках, «калякают», перемывают кости обитателям всех трех этажей богадельни.
– А оделась-то как! Матерь Пресвятая…
Инна создает мысленное зеркало между собой и ненавистной троицей. Затем шмыгает за дальний столик – замызганный белый квадратик на четырех ножках, ее любимое место для хавки. Там она сидит некоторое время, чтобы отдышаться. За соседним столом восседают две Тени. Девушка замечает это почти на автомате: раньше она боялась их, пока не поняла, что любой обитатель богадельни – в сто раз опаснее и зловреднее этих серых привидений.
– Ириночка, у нас тут самообслуживание! Или ты забыла? – высокий, противный голос Донновой. Тень-соседку корёжит от хохота.
Она вздрагивает и вспоминает про него. Вскакивает и несется с подносом к раздаче.
«ТетьПольмнебезпервоготольковторое!». Столовская санитарка кивает и плюхает в подставленную тарелку пюре-размазню, поверх которой водружается тонкая синеватая котлетка. И, конечно, традиционный компот.
Инна начинает есть, еще не дойдя до столика. Тут одна из Теней машет в ее сторону туманной конечностью, пытаясь, видимо, привлечь ее внимание. Девушка обходит назойливое привидение и усаживается хавать.
***Черное и мягкое пантерье тело струится по линолеуму второго этажа. Каштановые пряди покрывают ее всю и делают невидимой. Инна передвигается рывками от двери к двери – точная, красивая, уверенная.
Еще бы! Она ведь идет на первое в своей жизни свиданье. Только вот он – ее Жоффрей де Пейрак – еще об этом не знает.
Везет ей необычайно: санитарки нигде нет. Его палата – 27. Она чуть скребет коготками номерную табличку и, нажав ручку, подталкивает серо-желтую дверь вперед.
Он лежит на кровати, покрытый простыней до пояса. На нем светло-синяя футболка, руки – свободные и расслабленные – покоятся по бокам. Лицо молодого бога: бледные губы, кажется, слегка сухие; щеки с трехдневной светло-серой щетиной; нос прямой, не большой и не маленький – такой, как надо; глаза закрыты.
Инна задерживает дыхание и переступает порог. На соседних кроватях какое-то движение – там две Тени. Но это такая мелочь, что и внимания не стоит! Она почти рядом с ним.
Ее Жоффрей едва заметно дышит. Вблизи он еще мужественнее и красивее. Подстрижен коротко, но Инна видит его светло-серые волосы до плеч. На палубе гуляет ветер, он пятерней проводит правой рукой по своему лбу, поправляя непослушную челку. Потом обводит веселым взглядом верную команду и кричит: «Ну что, парни, сегодня нам предстоит потрудиться! Впереди тяжелая ночка – и немногие вернутся назад!»
Головорезы отвечают восторженным рёвом и с обожанием смотрят на своего капитана. И она… И она – всегда рядом с ним. Жоффрей обнимает ее за талию, паруса натягивает теплый ветер – и они уплывают отсюда…
Да и было ли это всё? Дурацкая богадельня? И Доннова со Старухой? И медсестры? Нет, нет, нет! Всё это лишь злой сон. А вот теперь наконец-то она проснулась…
– Это что еще за явление?! – чей-то хриплый, насмешливый голос.
Инна часто моргает и вдруг замечает, что на нее смотрят карие глаза того, кто только что спал.
Тени по бокам шевелят конечностями, губы Жоффрея растягиваются в ухмылку.
– Старичьё вон говорит, что ты меня уже тут пять минут глазами раздеваешь. Понравился, что ли, Горбатенькая?.. А?
Внутри ее горла – наждак. Инна никак не может сглотнуть, стены палаты колеблются. Ноги и руки немеют – да так быстро, что она вскрикивает и чуть наклоняется вниз. А когда снова смотрит на кровать, где секунду назад лежал ее капитан, – там уже никого. Место Жоффрея заняла серая Тень, которая скалит в ее сторону желтые клыки.
Девушка зажимает рот ладонью и пятится к двери. Ее выносит сначала в коридор, потом на лестницу – и наверх, на третий этаж. Скорее-скорее, к себе – в комнату, под одеяло.
Инну лихорадит полночи. Медсестра заставляет глотать таблетки. И как обычно голос Старухи шепчет ей на ухо про то, что нельзя так одеваться («юбки почти не видно – трусы-то едва ракушку закрывают!») и что нужно хоть немного уважать окружающих.
«Вон Иван Иваныча каждый день обижаешь! А он к тебе со всей душой!».
И что кругом полно хороших людей, и что им должны скоро сменить медсестру, и много-много чего.
Бормотанье Старухи не раздражает, а наоборот – убаюкивает. И Инна уплывает на своем корабле далеко за горизонт, – но уже одна. Без команды и капитана.
Глава 2.
Зойка Бортикова переехала сюда с мужем и двумя детьми полтора месяца назад. Мужа взяли на работу сразу – на авиазавод. Там заранее всё было обговорено-договорено, они потому и сдвинулись с места. Вместе с работой предлагали и жилье – в малосемейке. Ну как тут не соблазниться тем, кто третий год ютится по общагам?
Да вот незадача: она до сих пор не могла пристроиться. Куда только ни совалась – и в детсады, и в больницы, и даже в магазин продавцом.
– Как заговоренный круг, Вов! – жаловалась она мужу по вечерам за ужином. – Вообще ничего…
Вова кивал, но слушал ее мало: он здорово уставал на новой работе и никак не мог «втянуться». Между прочим, это его словечко Зойка не любила. У предыдущего мужа оно означало «найти собутыльников», и она до чертиков боялась, что и Вовка начнет пить.
«Баю-баюшки, баю,
Не ложися на краю!
Он придет, начнет нас бить,
Снова будет пить-блудить…» – под такую мысленную колыбельную она несколько лет укачивала детей, пока жила с бывшим. Но сейчас всё по-другому, сейчас вроде бы всё наладилось: новый город, новая квартира, новые люди.
Осталось ей найти работу – и всё образуется. Любую работу, абсолютно любую, лишь бы закрепиться здесь, приносить домой копеечку и наладить быт. Чтобы детей одеть-обуть-накормить и в школу собрать (скоро сентябрь!). И чтобы Вовке полегче было.
Помогла случайность, что в ее жизни было обыкновенным делом. Вон ведь и второго мужа жизнь ей подбросила нечаянно: познакомились, смешно сказать, из-за того, что в лифте застряли! Бывший был на работе, она на 10 минут выбежала за молоком-кефиром. За маленьким оставила следить старшего.
И вот: лифт встал. Свет погас. А вместе с ней – мужик какой-то. И пока сидели час в темноте, ждали ремонтников – разговорились. Зовут Вова. Разведенный, снимает здесь квартиру на четвертом – как раз над ними. Работает фрезеровщиком. Ну и всё такое – обычная болтовня, чтобы нервы успокоить. Дети-то ведь одни там сидят, кто знает, чего им придет в голову.
А на следующий день она идет с младшим из садика, а ей навстречу – тот самый из лифта. С цветами. Зойке последний раз муж цветы дарил на свадьбе – аж семь лет назад. Такие вот пироги…
В общем, роль ноги судьбы в этот раз сыграла кассирша из ближайшего магазина. Бортикова успела за несколько недель расприятельствоваться с ней до дружбы.
– Зой, медсестра нужна в геронтологический центр! Ну это как дом престарелых, и инвалидов там всяких полно. У тебя же медицинское образование? Ну вот. Сам бог велел!
Выяснилось, что у кассирши в геронтоцентре работал знакомый электрик, так что почитай «место для своих».
Вот только новая работа с самого начала показалась ей немного странной. С первых шагов, так сказать, – с собеседования.
***– Кем раньше работали? Медсестрой бассейна? А где это? А-а, в другом городе. Понятненько… Образование у вас, значит, средне-специальное?.. – с ней собеседовала сама заведующая – женщина лет сорока пяти с крашеными, бледно-рыжими волосами. Смуглая, скуластая, с двумя золотыми зубами, которые влажно поблёскивали при каждом ее «понятненько». Звали ее Альбиной Юрьевной.
– Ну что же, Зоя Дмитриевна. Правила у нас такие: испытательный срок три месяца. Вы пишите сразу два заявления – одно о приеме на работу, другое – «Прошу уволить меня по собственному…». Это у нас страховочка такая: работа непростая, надо сначала проверить-удостовериться – ну что вы нам подходите. Да и вам надо осмотреться: вдруг не понравится? Понятненько?
Зойка накатала два заявления, поставила везде подписи. На втором заявлении – об увольнении – графа с датой осталась незаполненной. «Для страховочки» – повторила про себя новоиспеченная медсестра. И пожала плечами.
«У всех свои традиции и правила, – подумала Зойка. – Зато как звучит: медсестра ОГЦ – областного геронтологического центра! Как музыка на параде».
Зарплату определили небольшую – но зато потом обещали повысить. Ей лишь бы закрепиться, остальное приложится.
– У нас три этажа. На каждом – свои санитарки и медсестры, – просвещала ее старшая медсестра Светлана – молодая, статная, с русой косой до пояса и накрашенными фиолетовыми ногтями. – Вам предстоит работать на третьем. Два раза в неделю – ночные дежурства. Вас предупреждали про это?
Зойка кивнула, хоть никто ей об этом не говорил.
– Палаты мы иногда называем «квартирами» – потому что, ну сами понимаете, здесь не больница. Наши бабушки и дедушки живут тут постоянно, есть даже семейные пары. Давайте начнем с первого этажа. Кстати, Зоя Дмитриевна, вам по-настоящему повезло – вы сейчас поймёте почему.
Пол первого этажа был покрыт замызганным кафелем советских времен. Стены – темно-синего цвета с более светлыми проплешинами, – там, где пытались затереть участки осыпающейся краски. Зойка шла по пустому коридору за статной спиной Светланы, и на миг ей показалось, что трещины и проплешины на стенах собираются в какой-то удивительной узор. А на полу вдруг высветилась желтая полоса – будто для ориентира маленьких самолетов. Она чуть зажмурилась, встряхнула головой, и наваждение пропало.
Светлана открыла дверь пятой палаты – в нескольких шагах от входа в правое крыло первого этажа. Четыре кровати, три заняты, одна свободна. Два старика с закрытыми глазами, один – с открытыми. В глазах у того, кто не спит, – пустота.
– На первом большинство – лежачие. Или те, кто себя обслуживать не может. У нас тут не только старики, но и инвалиды. Вы в курсе? Те, от кого отказались родственники и близкие. Обычное дело, – продолжала Зойкин гид.
Она распахнула дверь «квартиры» под номером 4.
– Здравствуйте, Илья Степаныч! Как ваше ничего?
– Ничего, Светочка, ничего! – отвечает один из обитателей четвёртой. Глаза говорящего направлены немного в сторону, и Зойка понимает, что Илья Степаныч не видит посетителей.
– Да, есть у нас и слепые. Степаныч беженец, из Луганска, по-моему. До сих пор паспорт и гражданство не можем на него оформить, чтобы пенсию получал, – старшая поманила Зойку рукой с фиолетовыми ногтями: пора, мол, идти, дорога не мала.
Они поднялись по лестнице на второй, потому что на первом дальше «всё то же самое – без вариантов». От этих слов Зойкины плечи почему-то передёрнуло, будто от озноба. Глаза ее скользнули по истоптанным бетонным ступенькам: кусочки проступающей арматуры напоминают насекомых, застывших в темном янтаре.
– Ну, на втором – тут у нас обитатели не такие сложные. Есть, конечно, разные люди. Даже лежачие – например, парня недели две назад привезли. Сережей зовут. У него позвоночник сломан, парализована вся нижняя часть. Ни жены, ни родных – в детдоме вырос, наверное. Но он так-то активный, позитивный, шутит постоянно, многое сам делает, а на первом этаже и без того уж перебор. Поэтому решили на второй поместить.
Они со Светланой заглянули в 27-ю, где сидели несколько стариков и лежал худой парень с серыми, будто седыми волосами.
– Вот как раз этот самый Сережа, – объявляет гид. – Познакомьтесь, господа-товарищи, это наша новая медсестра Зоя Дмитриевна.
– К нам? Вместо Наташеньки? – сипло спрашивает кто-то с левой от входа кровати.
– Нет, Зоя Дмитриевна на третьем будет. А Наташа просто в отпуске, я же вам говорила, Александр Максимыч!
– А-а, точно. Забыл, Светочка. Память подводит, – сипит Максимыч и, крякнув, спускает ноги на пол. – Пойду до уборной. Что-то опять у меня с животом. Мучаюсь прям! Снова капусты, наверное, в суп положили. Я им говорил: «Нельзя мне капусты. Ни в каком виде». А они – опять… Светочка, вот ты им скажи… этим…
– Скажу, скажу, Александр Максимыч. Пойдемте, Зоя… Можно без отчества? Мы, по-моему, ровесницы?
Зойка кивает. Снова пролет – одиннадцать ступеней вверх, площадка и потом еще одиннадцать. А вот и ее рабочее место – этаж старичков-бодрячков, как выразилась Светлана. Тут предстоит более подробная экскурсия.
– Давайте начнем с 33-й… – предложила старшая. У Зойки пискнул сотовый, и она привычным движением достала его из сумочки.
– Да вы с ума сошли! – в голосе у ее гида звенит металл. – Вас что, не предупредили?
Зоя смотрит на ее расширенные зрачки: Альбина ведь и правда ей что-то такое сказала, а она, дура, пропустила мимо ушей.
– Уберите немедленно! Все сотовые остаются на входе у вахтера – иначе штраф, а потом увольнение! Вы меня поняли, Зоя Дмитриевна? Это очень, очень серьезно! – Зойка поспешно прячет телефон и извиняется.
«У всех свои традиции и правила, – твердит она про себя. – Как же я могла забыть-то?».
Они зашли в 33-ю. В палате три кровати, три тумбочки, грязноватое окно с деревянными белыми рамами. Стены покрыты ровным слоем светло-зеленой краски, на полу – линолеум и несколько небольших ковриков. Из обитателей – только одна худая старушка в замызганном желтом халатике. Она сидела на кровати и смотрела на вошедших.
– Та-к, – Светлана хозяйским взглядом обвела «квартиру». – Здравствуйте, Антонина Ивановна… И где это, интересно, остальные бродят? До обеда еще вроде бы далеко… Ну ладно, пойдемте, Зоя.
Старуха не проронила ни слова. Зойка успела заметить вспученные бугры вен на ее ногах.
– Она немая, – поясняет старшая, пока они делают несколько шагов к следующей «квартире». – У нее после пожара язык отнялся.
Новой сотруднице ОГЦ до ужаса захотелось расспросить и про пожар, и про немую, но она сдержалась, – хотя сдерживаться было совсем не в ее характере. Честно говоря, ей было не до вопросов: еще там, на лестнице, у нее закружилась голова и на языке появился свинцовый привкус.
«Грохнуться сейчас в обморок мне как раз не хватало для полного счастья! – подумала она, стараясь сосредоточиться на белом халате старшей и серых номерных табличках на дверях «квартир». По одной из таких табличек Зойка слегка провела ногтем, и это ее немного взбодрило.
В 35-ю палату они вообще не смогли войти: было заперто изнутри.
– Это еще что за новости? – нахмурила красивые брови Светлана. – Ири-ина? Марина Фё-одоровна!?
Из палаты – ни звука. Старшая еще раз постучалась и пожала плечами.
– Ладно. Разберемся. Вы с этой разудалой троицей еще познакомитесь: две старухи и одна девушка с ДЦП. Я же говорила, у нас не только старики бывают. Но на третьем все себя вполне могут обслуживать. Я поэтому и сказала: вам повезло, что дежурить будете, в основном, здесь.
Зато в соседней 37-й все были в полном составе: там жила семейная пара – бывшая учительница с мужем.
– Анастасия Максимовна и Иван Иванович, вот познакомьтесь – наша новая медсестра Зоя Дмитриевна. Прошу любить и жаловать. Да, будет на третьем этаже дежурить, да, по любым вопросам, вместо Аллы Евгеньевны.
Старшая скороговоркой сообщила, что Иван Иванович – гармонист и что по субботам в холле у них иногда проходят «самые настоящие концерты». Говорила она так, будто в палате находились только они вдвоем с Зойкой.
– Там в следующей квартире баба Дуся живет. Вы успеете еще познакомиться с ней, – Светланина рука с накрашенными ногтями, как бабочка, вспархивает вверх и указывает на дальний конец коридора. – А сейчас у нас будет «пятиминутка» – это мы так планёрки называем. Вас там очень быстро введут в курс дела – что, как и где. Идите направо, потом налево – мой кабинет возле процедурного. Я попозже подойду.
Старшая испарилась, Зойка попрощалась с бывшей учительницей и пошла к процедурному. Тошнота то и дело подкатывала к горлу. Она сомневалась, что сможет справиться со всем этим… хозяйством. И что-то еще ее мучило – что именно, она так не смогла разобраться.
Глава 3.
Инна мыла ноги Немой. Красный, с круглыми розовыми разводами таз чуть подтекал. Но им всё равно продолжали пользоваться: ведь если мыться быстро, то воды вполне хватало. А лужа на кофейно-кафельном полу – с уходящими в канализационную бездну решетками, – разве это проблема?
– Я тебе расскажу про него, баб Тонь! Тебе одной только… – зашептала девушка. В старой душевой никого больше не было, разве что мокрицы следили за ними из темных углов. Но Инна всё равно прятала голос: у богадельни, она знала точно, есть уши. – Это Тени его схватили, ума лишили, своим сделали. Он не такой, не такой, понимаешь? Лучше его нет никого…
Немая почесала живот. Мыть ноги ей нравилось, ее это убаюкивало: всё вспоминалось родное Лебяжье, откуда ее привезли силком – после большого огня.
– А может, и не Тени это вовсе!.. – засомневалась девушка и остановила мочалку на левой ноге, где у Немой бугрились русла варикозных вен. – Может, это Доннова всё подстроила? Ведьма она, точно говорю!
Немая замерла, а потом беспокойно завозилась на табуретке. Старухе вдруг представились куры – обыкновенные куры, которых она держала в Лебяжьем. Она замычала и, поджав ноги, начала отодвигаться от красного таза.
– Что? Тоже не любишь ведьм? – Инна улыбнулась. – А ты в курсе, что она меня чуть не задушила? Сейчас расскажу. Да ты чё, баб Тонь, ноги-то поджала? Опускай давай, сейчас уж домоем тебя. Так вот: дело было ночью, это года два назад, в ноябре. Я заснула и чувствую: что-то тяжелое на меня навалилось. Глаза открываю, а Доннова сидит на мне верхом! Уселась мне прям на ноги. Волосы распущёнкой, глаза блестят – жуть просто! Я пытаюсь пошевелиться – и никак. И тут она руки свои приподнимает, ме-едленно так, – и тянет их к моей шее. Я и опомниться не успела, а она уж душит меня…
Немая вдруг застонала, заверещала и резко подняла ноги. Таз подкинуло, и Инну до пояса окатило мыльной водой.
– Да ты что? Чокнулась, что ли? – закричала девушка. Но Немой уж и след простыл: бабка побежала из душевой, квохча как наседка, из-под которой вытащили всех цыплят.
«А еще ведь на ноги жаловалась, дура старая! Вон как резво скачет – не догонишь. Все они в этой богадельне одинаковые…». Инна глянула на свое мокрое платье и пнула пустой таз. Тот громыхнул пластмассовыми боками и затих в углу.
– Вот посмотришь! Не приду я больше к тебе! – сказала она в полуоткрытую дверь. – Так и ходи грязная…
Бабка просидела полночи в конце коридора – там, где стояли горшки с пыльными гигантскими фикусами.
Одно время заведующая Альбина Юрьевна воспылала любовью к большим комнатным цветам – и всякие беложильчатые молочаи и прочие диффенбахии заполонили коридоры второго и третьего этажей (на первом было нельзя: носилки-каталки не прошли бы). Это увлечение, как то обычно бывает с настоящими руководителями, быстро сошло на нет, и теперь зеленые последыши былой страсти ютились возле подсобки на третьем.
Там Немую и нашла новая медсестра Зоя Дмитриевна.
– Антонина Ивановна, не переживайте! Всё будет хорошо! Вот увидите! – Зойка сама удивлялась, как она сумела вспомнить имя немой старушки. Она работала всего-то два дня – и это было ее первое ночное дежурство. Минут двадцать она сидела возле кровати бабы Тони, пока та не заснула.
Когда новая медсестра встала и собралась выйти из палаты, на дальней кровати в серой темноте поднялась седая голова еще одной обитательницы 33-й квартиры. Ее имени Зойка не помнила.
– Вы долго тут не продержитесь! – сказала ей голова спокойным и чистым голосом – без намека на обычное старушечье дребезжание. – Вот помяните мое слово.
Медсестра помедлила еще несколько секунд, но так и не нашла, что ответить. Она чуть кивнула и вышла на свет коридора. Желтой светящейся линии на полу слава Богу не было, как и странных узоров в синей краске на стенах. Зойка пошла на свое место – в сестринский кабинет, который располагался ближе всех остальных помещений к выходу из отделения. Темноты и больших коридоров она никогда не боялась, но ночной геронтоцентр вызывал озноб. Как с этим справиться, она не знала.
***В Лебяжьем стояла осень. Воздух дрожал от нежданного тепла, картошечно-прелого запаха умирающих листьев и полупрозрачных юрких зёрнышек, которые крутятся в глазах у всякого, кто долго смотрит на заходящее солнце.
В последнее время эти зёрнышки одолевали Федорыча всё чаще. Сядет он, бывало, на крылец, свернет табачок в оторванный кусок районной газетки – и только пару раз пыхнет, а уж в глазах крутит-вертит.
– Ты чегой-то вышел без шапки, дурында?! – по-злому ворчала Антонина Иванна, его супружница. – Заболешь опять ведь! Кому тогда лечить-то придется? Мне! До больницы тебя не довезешь, скорую не дождешься! Да и кому ты нужён, старый хрен!
