Добрые дела доктора Иванова. 2 глава

Сергей Па

Добрые дела доктора Иванова. 2 глава

Глава 2

ФЕВРАЛЬ

Аромат корицы и теплого теста ударил в нос раньше, чем Иван разобрал фигуру в дверном проеме процедурного кабинета. Ольга. Она держала в руках не медицинский лоток, а старую эмалированную кружку с паром и тарелку, на которой лежал, чуть подрумяненный по краям, ломоть пирога. "С яблоками и брусникой, – сказала она, ставя тарелку на свободный угол стола, заваленный картами, направляющими, забытой кем-то плюшевой мышью.

– Бабушка Нина прислала. Говорит, февраль – месяц кислый, без витаминов душа сохнет."

Голос у нее был негромкий, ровный, как шум далекого поезда за окнами поликлиники №107, но в нем не было той привычной усталой монотонности, что висела в воздухе шестого этажа к четырем часам дня. Иван машинально отодвинул клавиатуру, заляпанную брызгами холодного чая из его же стакана. "Спасибо, Оль, – пробормотал он, и звук собственного голоса показался ему чужим, дребезжащим, как разбитый градусник.

– Я… Я только вот…"

Он кивнул на экран, где мигал курсор в поле «Диагноз» очередной карты: «ОРВИ, неосложненное. Ринит. Фарингит». Пятый за час. Тринадцатый за день. Глоток горячего, сладковатого чая обжег язык, но тепло разлилось по телу, согревая окоченевшие от сквозняка усталости пальцы. Это был не просто чай. Это был запах домашней кухни, напоминающий о материных руках, перебирающих страницы Чехова; о бабушкиной квартире, где пахло лекарствами и старой бумагой; о чем-то безвозвратно утраченном в этой бетонной коробке с выцветшими стенами цвета больничной бледности, где даже воздух казался пропитанным тоской и хлоркой.

Он откусил кусочек пирога. Теплое, рассыпчатое тесто, кисло-сладкая начинка, хрустнувшая под зубом брусничная косточка. Вкус детства. Вкус нормальности. На миг показалось, что тяжесть в висках – постоянный спутник бессонных ночей и внутреннего шума – слегка отступила.

"Ну как?" Ольга стояла, прислонившись к косяку, наблюдая за ним. Серебряный крестик на тонкой цепочке у нее на шее чуть качнулся, поймав отсвет неоновой лампы. Шрам на левой руке, чуть выше локтя – выглядел сегодня особенно рельефно на фоне белоснежного халата.

"Прабабушкин еще, фирменный. Говорит, рецепт еще блокадный, муку с опилками мешали, но яблоки тогда были – роскошь несусветная."

"Вкусно, – выдавил Иван, чувствуя, как крошки прилипают к небу. – Очень. Передай бабушке… огромное спасибо." Слова казались ватными, ненужными. Что значило его «спасибо» против этого пирога, против шрама, против памяти о блокаде?

Он хотел сказать больше – что этот кусок теста был первым за долгие недели проблеском чего-то человеческого, не больничного, не протокольного. Но язык не поворачивался. Мысли путались, как спутанная пряжа в бабушкином сундуке, которую он помнил с детства. Ты же здесь не для пирогов, Иванов. Ты для соплей и температуры. Для бумажек, которые Светлова потом с яростью цепной собаки будет проверять, проверять, проверять… Внутренний монолог дергался, тек неровно, прерывисто, цепляясь за детали: холодная поверхность стола под локтем, мерцание экрана, давящая тишина за стеной, где в коридоре копилось нетерпение ожидающих мам с капризными детьми. Но рядом стояла Ольга, и ее присутствие, спокойное, как глубокое озеро в лесу, создавало крошечный островок покоя. Он поднял глаза. Она улыбнулась. Не широко, как всегда, не показно, а уголками губ и чуть прищуренными глазами – улыбка усталого, но не сломленного человека. Солнечный луч, пробившийся сквозь февральскую мглу за окном, скользнул по ее волосам, выхватив из полумрака кабинета теплый медный оттенок.