bannerbanner
Тоже Эйнштейн
Тоже Эйнштейн

Полная версия

Тоже Эйнштейн

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 5

С минуту он был непривычно молчалив. Наконец проговорил с нотками отчаяния в голосе:

– Я надеялся, что у тебя будет и то и другое.

В первые недели после папиного отъезда я избегала этих девушек и все сидела за учебниками у себя в комнате. Но по заведенному Энгельбрехтами распорядку я должна была ежедневно встречаться с ними за завтраком и ужином, и вежливость требовала поддерживать любезный разговор. Они до и дело приглашали меня на прогулку, на лекции, в кафе, в театр, на концерты. Добродушно укоряли за излишнюю серьезность, молчаливость и усердие в учебе и приглашали снова, раз за разом, сколько бы я ни отказывалась. Такой настойчивости я до сих пор не встречала ни в одной девушке, кроме себя самой.

В один из дней того лета, ближе к вечеру, я занималась у себя в комнате: готовилась к курсам, которые должны были начаться в октябре. Это уже вошло у меня в привычку. На плечах у меня была моя любимая шаль: в спальнях всегда было зябко, даже в самую теплую погоду. Я старалась вникнуть в текст, когда услышала, что девушки внизу играют «Арлезианку» Бизе – слабенько, но с чувством. Я хорошо знала эту сюиту: когда-то я сама исполняла ее в кругу семьи. Знакомая музыка навевала меланхолию, уединение начинало ощущаться как одиночество. Мой взгляд упал на запылившуюся тамбурицу – маленькую мандолину – в углу. Я взяла ее и спустилась на первый этаж. Стоя у входа в парадную гостиную, я смотрела, как девушки пытаются совладать с пьесой.

Прислонившись к стене с тамбурицей в руках, я вдруг почувствовала себя глупо. С чего я решила, что они примут меня – ведь я уже столько раз отвечала отказом на их приглашения? Я хотела было убежать обратно наверх, но Элен заметила меня и перестала играть.

– Хотите составить нам компанию, фройляйн Марич? – спросила она со своей обычной теплотой, поглядывая на Ружицу и Милану с шутливым недовольством. – Как видите, ваша помощь будет вовсе не лишней.

Я согласилась, и за каких-то несколько дней девушки стремительно втянули меня в ту жизнь, которой я никогда не знала. Жизнь, в которой у меня появились подруги со схожими взглядами. Папа был не прав, и я тоже. Подруги – это важно. Во всяком случае, такие подруги – невероятные умницы, с такими же честолюбивыми планами, как у меня, успевшие пройти через такие же насмешки и осуждение и вынесшие все с улыбкой.

Эти подруги не подорвали мою решимость добиться успеха, как я опасалась.

Они сделали меня сильнее.

И вот теперь, через несколько месяцев после того вечера, я опустилась на свободный стул, и Ружица налила мне чашку чая. На меня повеяло запахом лимона, а Милана с довольной лукавой улыбкой пододвинула ко мне тарелку с моим любимым пирогом с мелиссой – девушки, видимо, специально для меня попросили фрау Энгельбрехт его приготовить. Особый сюрприз в честь особого дня.

– Спасибо.

Мы попили чаю и съели немного пирога. Девушки были непривычно молчаливы, хотя по их лицам и взглядам, которые они бросали друг на друга, я понимала, что такая сдержанность дается им нелегко. Они ждали, когда я заговорю первой, и скажу что-нибудь поинтереснее простого спасибо за угощение.

Но Ружица, самая горячая из всех, не выдержала. Она всегда отличалась настойчивостью и нетерпением и наконец выпалила прямо.

– Как тебе пресловутый профессор Вебер? – спросила она и вскинула брови, комически изображая профессора, известного своей пугающей манерой преподавания и не менее пугающей гениальностью.

– Как и следовало ожидать, – ответила я, вздохнула и откусила еще кусочек торта, в котором так замечательно сочетались сладкое и соленое. Смахнула крошку с губ и пояснила: – Он нарочно просмотрел весь список и только потом позволил мне сесть на место. Как будто не знал, что я записана на его программу. А ведь он сам меня принял!

Девушки понимающе захихикали.

– А потом подпустил шпильку по поводу того, что я из Сербии.

Девушки перестали смеяться. Ружица с Миланой сами пережили подобные издевательства: они тоже приехали с удаленных окраин Австро-Венгрии. Даже Элен, которая была родом из более респектабельной Австрии, приходилось терпеть пренебрежительное отношение преподавателей Политехнического института – из-за того, что она еврейка.

– Похоже на мой первый день в классе профессора Херцога, – сказала Элен, и мы все кивнули. Мы уже слышали рассказ Элен о ее унижении во всех чудовищных деталях. Отметив вслух, что фамилия Элен звучит по-еврейски, профессор Херцог значительную часть своей первой лекции по истории Италии посвятил венецианским гетто, где евреи вынуждены были жить с XVI по XVIII век. Мы все сошлись на том, что такой выбор профессора не был случайностью.

– Как будто мало того, что нас, женщин, всего несколько человек в целом море мужчин. Профессорам непременно нужно придумывать нам еще какие-то изъяны и подчеркивать, как мы отличаемся от остальных, – сказала Ружица.

– А другие студенты что? – спросила Милана, явно желая сменить тему.

– Как обычно, – ответила я.

Девушки сочувственно заохали.

– Важные? – спросила Милана.

– В точку, – ответила я.

– С пышными усами? – хихикнув, предположила Ружица.

– В точку.

– Самоуверенные? – добавила Элен.

– Дважды в точку.

– А откровенной враждебности не было? – осторожно спросила Элен. Тон у нее стал серьезнее и опасливее. Она всегда волновалась о других – ни дать ни взять курица-наседка. В особенности это касалось меня. После того как я рассказала о своем первом дне в загребской обергимназии, о чем до сих пор никому не рассказывала, Элен стала особенно тревожиться за меня. Никто из других девушек не сталкивался с такой неприкрытой жестокостью, но ощущали угрозу, время от времени проглядывающую сквозь внешнее благополучие.

– Нет – пока, во всяком случае.

– Это хорошо, – подытожила Ружица. Она никогда не теряла оптимизма. Мы упрекали ее за привычку выискивать светлые проблески в самых черных грозовых тучах. Она же стояла на том, что для нас это самый разумный подход, и жизнерадостно рекомендовала остальным следовать ее примеру.

– А союзников в ком-нибудь увидела? – осторожно ступила Милана на стратегически важную территорию. Учебная программа по физике иногда требовала совместной студенческой работы, и мы уже обсуждали возможные тактики. А что, если со мной никто не захочет заниматься?

– Нет, – машинально ответила я. Но потом, помолчав, попыталась последовать совету Ружицы мыслить более оптимистично: – А впрочем, пожалуй. Один студент улыбался мне – может быть, чересчур долго, но по крайней мере искренне. Без насмешки. Эйнштейн, кажется, его фамилия.

Густые брови Элен озабоченно приподнялись. Она всегда была начеку, опасаясь нежелательных романтических поползновений. Для нее это был почти такой же повод для беспокойства, как и открытая грубость. Она взяла меня за руку и предупредила:

– Будь осторожна.

Я сжала ее руку в ответ.

– Не волнуйся, Элен. Я всегда осторожна. – Лицо у нее не просветлело, и тогда я добавила с легкой насмешкой: – Да будет тебе. Вы все вечно упрекаете меня, что я слишком опасливая, слишком замкнутая. Что я только вам и открываюсь по-настоящему. Неужели ты думаешь, что я не буду осторожна с герром Эйнштейном?

Озабоченность Элен сменилась улыбкой.

Я не переставала удивляться этим девушкам. Удивлялась, что у меня нашлись слова для рассказов о том, что я так давно хранила в себе. Удивлялась, что я решилась показаться им такой, какая я есть. Удивлялась, что они приняли меня, несмотря ни на что.

Глава третья

22 апреля 1897 года

Цюрих, Швейцария


Я уютно устроилась в своей библиотечной кабинке. Просторная, отделанная деревянными панелями библиотека Политехнического института была заполнена почти до отказа, и тем не менее в ней царила тишина. Студенты безмолвно отправляли обряд поклонения той или иной научной дисциплине: одни штудировали биологию или химию, другие – математику, третьи – физику, как я. Здесь, отгородившись от мира стенами кабинки, забаррикадировавшись книгами, вооружившись собственными размышлениями и теориями, я могла почти успешно притвориться перед самой собой, что ничем не отличаюсь от остальных студентов, сидящих в библиотеке Политехнического института.

Передо мной лежали конспекты лекций, несколько обязательных к прочтению текстов и одна статья, выбранная мной самой. Все это требовало внимания, и я колебалась, словно между любимыми питомцами, не зная, кому же посвятить свое время. Ньютону или Декарту? Или, может быть, кому-то из авторов более современных теорий? Воздух в Политехническом институте, да и во всем Цюрихе был пропитан разговорами о последних достижениях в области физики, и мне казалось, все они взывают именно ко мне. Мир физики – это был мой мир. В ее тайных законах, касающихся устройства мира, – в скрытых силах и невидимых причинно-следственных связях, настолько сложных, что, по моему убеждению, их мог создать только Бог, – таились ответы на важнейшие вопросы бытия. Вот если бы мне удалось их раскрыть!

Временами, когда я увлеченно погружалась в чтение и вычисления, забыв свою обычную серьезность и старательность, – я начинала видеть те божественные закономерности, которые так отчаянно искала. Но лишь периферийным зрением. Стоило взглянуть на них в упор, как они растворялись в небытии. Возможно, я была еще не готова увидеть творение Господа во всей его красе. Возможно, со временем Он позволит мне это.

Я была благодарна папе за то, что он подвел меня к этому сверкающему порогу науки и жажды знаний. Единственное, о чем я сожалела, так это о том, что он по-прежнему волнуется обо мне – и о моих перспективах на будущее, и о благополучии моей повседневной жизни в Цюрихе. Хотя в письмах я старательно убеждала его и в том, что по окончании учебы меня ждет море преподавательских вакансий, если моей карьерой не станет научная деятельность, и в нерушимости строгого распорядка, которому подчинена моя жизнь в институте и в пансионе, – все же в его бесконечных расспросах чувствовалось беспокойство.

Любопытно, но маме, судя по всему, оказалось легче принять мой нынешний путь. Всю жизнь она не одобряла мою бунтарскую тягу к образованию, но теперь, когда я освоилась в Цюрихе, она, казалось, смирилась с моим выбором, особенно после того, как я стала пространно описывать ей свои прогулки с Ружицей, Миланой и Элен. По маминым ответам я видела, что ее радует эта дружба. Моя первая дружба.

Мама не всегда была так щедра на одобрение. До недавнего сближения наши отношения омрачались ее тревогами за меня – хромого, одинокого ребенка, так непохожего на других. И тем, как сказалась моя тяга к образованию на ее жизни.

В тот свежий сентябрьский день, почти десять лет назад, в далекой Руме – моем родном городе – мама даже не пыталась скрывать, насколько ей не по душе такой неподходящий для женщины путь, хотя решение продвигать меня дальше по этому пути принял сам папа, которому она почти никогда не перечила. Мы с ней совершали ежедневное паломничество на кладбище, где были похоронены мои старшие брат и сестра, умершие в младенчестве за несколько лет до моего рождения. Сильный ветер трепал платок у меня на голове. Я крепко придерживала его руками, понимая, как недовольна будет мама, если платок слетит, и я останусь с непокрытой головой на священной земле. Туго натянутый платок закрывал уши, заглушая заунывные стоны ветра. Я была рада этому, хотя и понимала, что этот жалобный вой вполне уместен там, куда мы направлялись.

Из церкви доносился запах ладана, сладкий и острый, под ногами хрустели опавшие листья. Я старалась не отставать от мамы. Холм был каменистый, подъем тяжелый, что маме было хорошо известно. Но она не сбавляла шага. Можно было подумать, что этот трудный путь на кладбище – часть моей епитимьи. За то, что я выжила, а брат и сестра нет. За то, что жива до сих пор, а других детей унесли болезни. За то, что из-за меня папа согласился на новую государственную должность в Нови-Саде – большом городе с престижной школой для девочек, куда можно было отдать меня, – а для мамы это означало разлуку с могилами ее первенцев.

– Ты идешь, Мица? – спросила мама не оборачиваясь.

Я напомнила себе, что ее суровость вызвана не только недовольством из-за переезда в Нови-Сад. Строгая дисциплина и требовательность – таков был ее неизменный рецепт воспитания детей в страхе Божьем. Она часто повторяла: «Как сказано в притчах: розга и обличение дают мудрость; но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери» [1].

– Иду, мама, – отозвалась я.

Мама, одетая в свое обычное черное платье и темную косынку – в знак траура по моим умершим брату и сестре, – шагала впереди, напоминая черную тень на фоне серого осеннего неба. К тому времени, как мы добрались до вершины, я совсем запыхалась, но старалась, чтобы моего затрудненного дыхания не было слышно. Это был мой долг.

Рискуя оступиться, я оглянулась назад: уж очень мне нравился вид отсюда. Прямо под нами раскинулась Рума: за церковным шпилем виднелся город, прижавшийся к самому берегу Дуная. Это был небольшой пыльный городок, в центре его помещались только городская площадь, рынок и несколько правительственных зданий. И все-таки он был очень красив.

Но тут я услышала, как мама опускается на землю, и меня охватило раскаяние. Это же не увеселительная прогулка. Я пришла сюда не любоваться. Это один из наших последних приходов на кладбище, теперь нам долго не удастся сюда попасть. Даже папа не мог убедить меня не расстраиваться из-за переезда.

Я встала рядом с мамой у надгробий. Камешки впивались в колени, но сегодня мне даже хотелось, чтобы было больно. Это представлялось мне справедливым воздаянием за ту боль, которую я причинила маме, став причиной переезда в Нови-Сад. Поскольку все, что могла дать для моего образования местная фольксшуле – начальная школа, – я уже получила, папа хотел, чтобы я поступила в Высшую школу для девочек в Нови-Саде. От Румы до Нови-Сада было всего двадцать миль, но путь по извилистым дорогам занимал несколько часов. Часто приезжать сюда не получится.

Я подняла взгляд на маму. Ее карие глаза были закрыты, и без того оживления, которое они обычно придавали ее лицу, она выглядела старше своих тридцати с небольшим. Бремя утраты и груз повседневных забот состарили ее.

Я осенила себя крестом, закрыла глаза и произнесла про себя молитву о душах моих давно ушедших брата и сестры. Они всегда служили мне незримыми спутниками, заменяя друзей, которых у меня никогда не было. Если бы они не умерли, у меня могла бы быть совсем другая жизнь. Может быть, если бы старшие брат и сестра были со мной, мне не было бы так одиноко, и не приходилось бы тайком мечтать об играх с девочками на школьном дворе, даже с теми, которые меня обижали.

Солнечный луч упал на мое лицо, и я открыла глаза. На меня смотрели мраморные надгробия старших брата и сестры. Их имена – Милица Марич и Вукашин Марич – блестели на солнце, как будто их только что высекли в камне, и я сдержала свой обычный порыв – провести пальцем по каждой букве.

Обычно мама предпочитала, чтобы наши визиты проходили в тишине и раздумьях, но в этот день все было иначе. Она взяла меня за руку и воззвала к Богородице на нашем родном, редко используемом сербском языке:

Богородице Дево, радуйся,Благодатная Мария…

Мама читала так громко, что за ее голосом не слышно было ни ветра, ни шелеста листвы. И она раскачивалась. Мне было неловко от маминого громкого голоса и театральных жестов, особенно когда двое других посетителей издали оглянулись на нас.

Но я стала все же читать вместе с ней. Слова этой молитвы обычно успокаивали меня, однако сегодня казались какими-то незнакомыми. Чуть ли не в горле застревали. Как ложь. И мамин голос тоже звучал иначе: в нем слышалось не благоговейное преклонение, а осуждение. Предназначавшееся, разумеется, мне, а не Деве Марии.

Я старалась отвлечься, вслушиваясь в свист ветра, шорох веток и листьев, топот копыт проходивших мимо лошадей – во что угодно, только не в слова, звучавшие из маминых уст. Мне не нужно было снова напоминать о том, как многое зависит от моих успехов в школе в Нови-Саде. Я должна была добиться успехов. Не только ради себя, мамы и папы, но и ради моих покойных брата и сестры – покинутых душ.

* * *

Я слышала скрип перьевых ручек других студентов, работавших неподалеку, но сейчас меня занимал лишь один человек на свете. Филипп Ленард. Я взяла статью известного немецкого физика и начала читать. Следовало бы вместо этого читать тексты Германа фон Гельмгольца и Людвига Больцмана, заданные профессором, но меня заинтересовали недавние исследования Ленарда о катодных лучах и их свойствах. Он пропускал сквозь металлические электроды вакуумных трубок электрический ток высокого напряжения, а затем исследовал лучи. Ленард заметил, что, если конец трубки, находящийся под действием отрицательного заряда, окрасить флуоресцентным веществом, то миниатюрный объект внутри начинает светиться и перемещаться по трубке зигзагами. Это навело его на мысль, что катодные лучи представляют собой потоки отрицательно заряженных энергетических частиц; он назвал их квантами электричества. Отложив статью, я стала размышлять о том, какой свет исследования Ленарда могут пролить на широко обсуждаемый вопрос о природе и существовании атомов. Из какого вещества Бог сотворил мир? Может ли ответ на этот вопрос поведать нам что-то новое о предназначении человечества на созданной Богом земле? Иногда на страницах научных текстов и в проблесках моих собственных размышлений я чувствовала какие-то божественные закономерности, открывающиеся в физических законах Вселенной, которые я изучала. Именно здесь, а не на церковных скамьях и кладбищах, куда водила меня мама, я ощущала присутствие Бога.

Часы на университетской башне пробили пять. Неужели уже так поздно? А я даже не притронулась к тому, что было задано на сегодня.

Я вытянула шею, чтобы выглянуть в удобно расположенное окно. В Цюрихе нет недостатка в башнях со шпилями, и стрелки часов подтвердили: да, уже пять. Фрау Энгельбрехт блюла часы обедов в пансионе по-тевтонски строго, так что задерживаться было никак нельзя. Тем более что девушки уже ждут меня с инструментами, чтобы помузицировать перед ужином. Это был один из наших маленьких ритуалов, самый любимый мною.

Я сложила стопками свои бумаги и стала укладывать их в сумку. Статья Ленарда лежала на самом верху, и одна фраза бросилась мне в глаза. Я снова начала читать и так увлеклась, что подскочила, услышав свое имя.

– Фройляйн Марич, вы позволите мне вторгнуться в ваши мысли?

Это был герр Эйнштейн. Волосы у него были растрепаны еще больше, чем обычно, – как будто он специально ерошил пальцами свои темные кудри, чтобы они встали дыбом. Рубашка и пиджак выглядели не лучше – измяты так, что почти невозможно было понять, что это на нем такое. Своим неопрятным видом он резко выделялся среди аккуратно одетых студентов в библиотеке. Зато, в отличие от них, он улыбался.

– Да, герр Эйнштейн.

– Надеюсь, вы поможете мне решить одну задачу.

Он сунул мне в руку стопку бумаг.

– Я? – переспросила я машинально и тут же укорила себя за то, что не сумела сдержать удивление. Держись уверенно, сказала я себе. Ты ничуть не глупее других студентов в секции VIA. Почему бы соученику и не обратиться к тебе за помощью?

Но было уже поздно. Моя неуверенность уже была замечена.

– Да, вы, фройляйн Марич. По-моему, вы самая умная в нашей секции и куда лучше остальных разбираетесь в математике. Вон те болваны, – он указал на двух наших соучеников, Эрата и Коллроса: они стояли в проходе между двумя стеллажами, шептались и бурно жестикулировали, – пытались мне помочь и не смогли.

– Конечно, – ответила я.

Я была польщена его характеристикой, однако держалась настороженно. Если бы Элен была здесь, она напомнила бы мне об осторожности, но в то же время подтолкнула бы к попытке заключить альянс. В следующем семестре мне нужен будет партнер по лабораторной работе, и это, может быть, единственный вариант. Уже полгода, с тех пор, как поступила на физический факультет, я ежедневно сидела в аудитории с одними и теми же пятью студентами, и все остальные проявляли по отношению ко мне лишь минимальную вежливость, а в целом старательно меня игнорировали. Герр Эйнштейн, который каждый день любезно здоровался со мной и время от времени интересовался моими мыслями по поводу лекций профессора Вебера, был, судя по всему, моей последней надеждой.

– Дайте взглянуть.

Он протянул мне растрепанный ворох, в котором почти невозможно было разобраться. Неужели мои сокурсники настолько безалаберны? Если так, то мне за себя можно не беспокоиться. Я пробежала взглядом его путаные вычисления и быстро обнаружила ошибку. Небрежность, в сущности.

– Вот, герр Эйнштейн. Если вы поменяете местами эти два числа, то, думаю, придете к правильному решению.

– Ах, вот оно что. Спасибо за помощь, фройляйн Марич.

– Рада была помочь.

Я кивнула и снова стала собирать свои вещи.

Тут я почувствовала, что он заглядывает мне через плечо.

– Вы читаете Ленарда? – спросил он с удивлением в голосе.

– Да, – ответила я, продолжая складывать бумаги в сумку.

– Он не входит в нашу учебную программу.

– Нет, не входит.

– Весьма удивлен, фройляйн Марич.

– Почему же, герр Эйнштейн? – Я с вызовом взглянула ему в лицо. Может, он думает, что мне не под силу разобраться в статье Ленарда – тексте гораздо более сложном, чем наша основная программа по физике? Эйнштейн был выше меня на целую голову, и мне приходилось смотреть на него снизу вверх. Еще один мой недостаток – маленький рост, который я ненавидела не меньше, чем хромоту.

– Вы, очевидно, образцовая студентка, фройляйн Марич. Никогда не пропускаете занятия, не нарушаете правила, скрупулезно ведете конспекты, часами просиживаете в библиотеке, вместо того чтобы прохлаждаться в кафе. И при этом вы богема, как и я. Кто бы мог подумать.

– Богема? Я вас не понимаю. – И слова, и тон у меня были резкими. Он назвал меня богемой, а это слово, очевидно, как-то связано с австро-венгерской областью Богемия, – не оскорбительный ли это намек на мое происхождение? Из язвительных замечаний Вебера на лекциях герр Эйнштейн знал, что я сербка, а предубеждение германцев и западноевропейцев против людей с востока было хорошо известно. О корнях самого Эйнштейна я могла только гадать, – мне было известно лишь, что он родом из Берлина. Темноволосый, темноглазый, с характерной фамилией – он мало походил на типичного блондина-германца. Может быть, его семья откуда-то переехала в Берлин?

Он, видимо, почувствовал мое невысказанное раздражение и поспешил пояснить:

– Я употребляю слово «богема» на французский манер, от слова bohémien. Оно означает человека, мыслящего независимо. Прогрессивного. Не такого буржуазного, как некоторые наши сокурсники.

Я не знала, как это расценить. Кажется, он не насмехался, а, напротив, пытался сделать мне комплимент в такой странной форме. С каждой минутой я чувствовала себя все более неловко.

Собирая оставшуюся на столе стопку бумаг, я сказала:

– Мне пора, герр Эйнштейн. Фрау Энгельбрехт придерживается строгого распорядка в своем пансионе, мне нельзя опаздывать к ужину. Хорошего вечера.

Я захлопнула сумку и сделала прощальный книксен.

– Хорошего вечера, фройляйн Марич, – ответил он с поклоном, – и примите мою благодарность за помощь.

Я прошла в дубовую арочную дверь библиотеки и через небольшой каменный дворик вышла на оживленную улицу Рэмиштрассе, примыкавшую к Политехническому институту. Этот бульвар был со всех сторон окружен пансионами, где проводили ночи многочисленные цюрихские студенты, и кафе, где те же студенты днем, в свободное от занятий время, обсуждали мировые проблемы. Насколько я успела понять, украдкой заглянув туда несколько раз, основным топливом для этих горячих споров служили кофе и табак. Но это лишь предположение. Присоединиться к ним я не решалась, хотя однажды заметила герра Эйнштейна с несколькими друзьями за столиком на открытом воздухе у кафе «Метрополь», и он помахал мне рукой. Я сделала вид, что не заметила его: женщины рядом с мужчинами в этих приютах вольнодумства были редкостью, и я пока не могла заставить себя переступить эту черту.

На Рэмиштрассе опускалась ночь, но улица была ярко освещена электрическим светом. Сгущался туман, и я натянула капюшон, чтобы волосы и одежда не пропитались влагой. Дождь усилился – неожиданно, ведь с утра день был ясным и безоблачным, – и пробираться по закоулкам Рэмиштрассе стало труднее. Я ведь была гораздо ниже ростом, чем все остальные в этой толпе. Я вся промокла, камни мостовой стали скользкими. Не отважиться ли мне нарушить собственное правило и не укрыться ли в каком-нибудь кафе до тех пор, пока небо не прояснится?

Неожиданно дождь перестал поливать меня. Я подняла голову, ожидая увидеть голубое небо, но увидела лишь что-то черное и потоки воды вокруг.

На страницу:
2 из 5