Там, где погасло солнце

Екатерина Янык

Там, где потухло солнце

Дарья Вострецова (Задорожная), 2022

Эмбриолог позвонила во время обеда.

Она говорила сухо, рублено – только цифры и факты. Но ведь речь шла о потенциальных детях, а не о бракованной партии товара на фабрике. Каждое слово падало ядовитым зерном в и без того пересушенную гормонами и тревогой Дашу.

– Сегодня второй день после сбора яйцеклеток. Путь в жизнь продолжает половина эмбрионов. Остальные – утиль. Через три дня будет точно известно, сколько готовы к подсадке. Их ждет заморозка. Вас – гормональная подготовка к переносу.

Услышав новости, Олег побледнел. Салфетка в его руке превратилась в бесформенный комок.

– То есть за день я потерял половину детей? Что за клиника, которая это допускает?

– Не бывает так, чтобы выжили все, милый, – Даша хотела говорить бодро, но голос дрожал. Она машинально пригладила длинные волосы. В последние месяцы этот жест стал адаптером, а не необходимостью. – До финиша дойдет, может, треть. Может, ни одного. Судьба. Но эмбриологи делают лучшее из возможного. Все-таки я уже не девчонка.

– Тебе всего 31! Нечего их защищать, – проворчал Олег, успокаиваясь.

По иронии судьбы, их столик в пиццерии был рядом с игровой зоной, отделенной лишь декоративным заборчиком из жгута. Дети визжали, смеялись, скатывались с пластиковых горок в море разноцветных шариков. Их родители, наслаждаясь передышкой, уминали пиццу, даже не глядя на своих чад.

А Даша и Олег не глядели друг на друга. Не могли. Не сейчас.

Неловко повернувшись, Даша поморщилась: джинсы, обычно сидевшие идеально, впились в талию. Посиневший от бесконечных гормональных уколов живот вспыхнул болью. После переноса, Даша уже знала, будет хуже: к животу присоединится и попа.

– На днях сказала Маринке, что синяки – моя плата за мечту, – Даша не хотела портить мужу настроение. Достаточно того, что она испортила ему последние два года. – А она мне: «Ты не платишь, ты даришь. Каждый укол, каждая слеза – это письма любви, которые обязательно дойдут до малыша». Красиво, правда?

Олег кивнул и сжал ладонь жены. Второе ЭКО, даст Бог, девятый перенос. Несколько сотен уколов, столько же таблеток – впустую. Откуда в этом хрупком женском теле столько стойкости?

Высокий и широкоплечий Олег сдулся сразу. Вот уже почти два года, с первого протокола, как он толком не видит жену. Нет, они живут как жили, только теперь втроем: Даша, Олег и его стыд за собственное бессилие. Нести тяжелое – мужское дело. В их семье эта ноша легла на женские плечи. И он, мужчина, как ни старался, не мог превратить гантель в перышко.

Он хотел узнать жену лучше. Понять, на каких нечеловеческих силах она держится, снова и снова обнажая потемневший живот для иглы, снова и снова подставляя вену для забора крови, снова и снова сдерживая дрожь перед оглашением доктором приговора. Но стыд запечатал Олегу рот: вдруг она признается, что сил больше нет, и расплачется? Он слышал ее рыдания каждый вечер из-за двери ванной: горькие, надрывные, когда она выкрикивала накопленную боль, изо всех сил стараясь не растерять оставшиеся жалкие крохи надежды. Но при нем она держалась стойко.

Он хотел сказать, что в этот раз все получится, что не пройдет и года, как они будут качать на руках своего малыша. Но страх, что девятый эмбрион повторит холодную судьбу предыдущих, лишал его голоса.

«Что я за строитель, если собственную жизнь выстроить не в силах?»

Обеденный перерыв истекал.

По Питеру полз туман. Настырный, он забирался в приоткрытые форточки, в щели между брусчаткой, под просторные худи горожан и туристов. Поежившись, Даша взяла Олега под руку.

Ей хотелось признаться, что она сейчас – как бракованный киндер-сюрприз, подтаявший на жаре. Внутри – пустота. Ни желтка, ни заветной игрушки. А снаружи – лишь липкая масса страха. И что он, Олег, нужен ей как воздух. Среди всех ЭКО Даша поняла суть этой банальности.

Даша мечтала об отпуске, чтобы хоть на пару дней забыть этот кошмар. Но все сбережения ушли на пробирки, и говорить об этом значило ранить Олега. Его боль тяжелее собственной. Она-то привыкла, справится.

Стиснув зубы, Даша заговорила с наигранным восхищением.

– Как же мудро устроена природа. Все этапы зачатия малыша проходят незаметно, чтобы женщина только радовалась. Занялась любовью, потом – хоп! – две полоски. Никакого беспокойства о количестве и качестве яйцеклеток, получатся ли эмбрионы и сколько, жизнеспособны ли они, здоровы ли, примет ли их матка, приживутся ли, хватит ли в организме нужных гормонов, будут ли малыши развиваться, начнут ли биться их сердечки…

Они дошли до Банковского моста. Отсюда их пути расходились: Даше – направо, в фотостудию, Олегу – налево, жить деловую жизнь.

– До вечера, любимая.

– Буду скучать.

На углу Олег задержался у витрины цветочного магазина. На прошлой неделе в его офисе появилась новая эйчар, Леночка. Легкая, улыбчивая. Рядом с ней он снова чувствовал себя тем привлекательным, уверенным в себе мужчиной, которым был до всей этой истории. С ней можно было весело болтать о жизни, а не только молчать о статистике потерь.

Подержав в руках букет, Олег положил его обратно и широко зашагал дальше.

Еще не время.

Пелагея Михайлова (Кручинская), 1947

Снежинки, кружась, опускались на подставленную ладошку девчушки. Ее юркий язычок подхватывал их еще на подлете: зверек, живущий в желудке, сегодня был особенно зол. Вокруг – поле повернутых к небу ладошек. Все в одинаковых грубых варежках, слишком широких, будто сшитых для кого-то другого. Поле одинаково голодных глаз. Поле безмолвного ожидания.

– Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое… – слова скупо, по штуке вырывались из побелевших губ девочки. Ладонь инстинктивно прижималась к груди – туда, где еще недавно грел подаренный папой крестик. Ни крестика, ни папы.

– Хватит! – губы обжег удар, но девочка не дрогнула. – Сколько раз повторять, забудь эту дурь! Твой поп-родитель – предатель, и тебе, его дочери, придется исчезнуть. Советская страна сделает из тебя приличного человека.

Воспитательницы говорили, что все ребята в этом детдоме – бракованные. От гнилой осинки не родятся апельсинки, знаете ли. А стране нужны апельсинки.

Над полем черных варежек появились две шапки. Одна – серая, мохнатая, как у воспитательницы. Вторая – куцая, черная. Девочка видела такие раньше, по воскресеньям. У папы на работе.

Дети замерли, перестав дышать. Дыхание – это движение, а здесь каждый мечтал, чтобы шапки остановились рядом с ним. Навсегда.

Шапки плыли мимо. Ты – нет. Ты – нет. Ты – тоже нет. Шаги грохотали, как выстрелы. Шаг – и надежда в маленьком сердечке падала замертво.

Девочке было шесть лет – удачный возраст для новой семьи, как говорили воспитатели. Но шапки всегда проходили мимо нее. Она уже не ждала услышать тишину шагов возле себя. Она сама не заметила, как изменилась выученная ею когда-то молитва.

«Отче наш, сущий на небесах… я – не апельсинка, и я не нужна».

Дарья Вострецова (Задорожная), 2024

«Три (мЕд/л)».

Проклятое, жестокое, беспощадное число.

Телефон с результатами ХГЧ выпал из дрожащих пальцев Даши.

И в прошлый раз – три. И в позапрошлый – три. Сколько еще было этих троек – десять, пятнадцать? Чертовы анализы заклинило на этой отметке.

Слезы катились градом, но Даша даже не пыталась их остановить. Ее любимая кружка с забавными котами, тщательно выбранные картины, уютный солнечный плед – все вдруг стало чужим. Ненужным. Как разрушенные бомбежкой жилища.

Приговор вынесен. Даша – бракованная женщина. Ее матка – выжженная пустошь. Ледник. Как иначе, если она не смогла приютить и взрастить даже эмбрионов-отличников? Позор.

«Три (мЕд/л)».

Три буквы. Три единицы. Три гвоздя в крышку гроба Дашиного материнства и, вероятно, семьи. Бесполезному место на свалке. Муж ее бросит, найдет себе здоровую. Мама наверняка обидится так, что замолчит на долгие недели, а бабушка умрет.

Даша подняла телефон, почти вслепую нашла нужный контакт. Сочное сердечко рядом с «Муж» пульсировало наивно-розовым. Как будто ничего не случилось.

– Нет, не могу.

Даша швырнула телефон в стену. Пусть хотя бы Олег поживет в прошлом еще немного. В прошлом тепло. Там еще есть надежда на жизнь.

Пелагея Михайлова (Кручинская), 1969-1980

Тяжело дыша, Пелагея рывком сбросила одеяло и села в кровати. Горячий пот тек по лицу, щипал глаза. С тех пор, как Бог забрал мужа Ивана, панические атаки случались три-четыре раза в неделю, чаще – по ночам. «Время лечит лучше докторов», – пообещал терапевт, назначая валериану и чай с ромашкой. Пока ни он, ни время не подарили долгожданный покой.

Терять проще, чем любить; умереть – проще, чем жить. Пелагея умирала уже не раз. Возможно, звезды – ненадежные хранители, раз самые страшные утраты случаются под их безучастным мерцанием. Родителей увели около полуночи. Шахту, где работал Иван, тьма поглотила ближе к рассвету.

Для Пелагеи же каждый раз наступало новое утро, уже без них, но с миллиардами детских «мама, почему?». Это было самым жутким, ведь день неизбежно заканчивается ночью. Год за годом.

Летом Пелагея с дочерью поселилась в деревне на Волге, устроилась в совхоз дояркой: ближе к земле – всяко безопаснее. Едва соседский петух начинал пробовать голос, не решаясь еще на полный крик, Пелагея сползала с кровати, подтыкала Оле одеяло: в четыре года уже пора оставаться дома одной. Босыми ногами ступая по росистой траве, бежала в коровник, слушая пустоту в желудке. «Проснется дочь – с ней и позавтракаем». Трава не жалилась холодом, напротив, ласково, как материнские руки, обволакивала прохладой. Розоватый туман стелился над спящими крышами и огородами, скрадывая резкие углы сараев и заборов в мягкой поступи рассвета. Из изб плыл запах свежего хлеба.

Утра дышали добром и домом. Но Пелагея помнила: когда-то ее семья жила в красивом здании на Фонтанке, где потолки доставали до неба. Мир – не божий кармашек, здесь за каждую минуту счастья приходится слезами расплачиваться.

– Пелагея, твоя-то что творит, – сгибаясь от смеха, в коровник забрел Палыч, столетний, как говорили, председатель совхоза. – Кнопка твоя играла возле коровника, и откуда ни возьмись появился гусь, Аркашка, кусачий, тварина, что твоя шавка. Все, думал, крику не оберешься, а нет. Встала твоя напротив гуся, выпятила грудку, ручонками хлопает, гагакает. Гусь шаг навстречу сделал, кнопка взвизгнула и дала деру. А сама что твой котенок: бежит да оглядывается, не бросил ли гусь погоню?

– Старый ты пердя! – вскинулась Пелагея, опрокинув ведро с надоем, понеслась к выходу. Перед глазами мелькали картинки, одна другой страшнее. Пронесло. Гуся прогнали, довольная Оля грызла морковку у коровника.

– Я с гусиком игляла, – заулыбалась щербатым ртом, заметив мать, но тяжелая оплеуха стерла радость.

– Сколько раз говорила: от коровника не уходить, к зверью не приближаться?!

Губы девчушки задрожали.

– И не реви! За слабость бита будешь.

Оля сдержалась. Сжалась, закрыла руками голову с криво-косо выстриженными волосенками и громко сопела.

Эта стрижка – дело маленьких Олиных ручонок.

– Большая ты уже, Олька, отныне сама себя мыть будешь, – однажды, придя с работы, велела Пелагея. – Сегодня я тебя научу, а в следующий раз – ты сама.

У мамы получалось ладно, быстро, а девчушка не справлялась. Длинные волосы цвета спелой пшеницы путались, не помещались в воду, проклятая мыльная пена щипала глаза, заползала в рот. Кнопка выла, сидя в корыте на веранде избы, а от матери прилетало одно:

– Не вой, делай.

Дочь и сделала: взяла ножницы да полоснула по прядям.

Это бесстрашие пугало Пелагею. Шрамами на ее сердце было высечено главное правило: любовь – это роскошь, которую отберут при первом же обыске. Но не любить кнопку не получалось: дочь – копия красавицы матери, только глаза – ивановские, голубые, ясные, словно небо в них поселилось. Оля смеялась звонко, обвивала крохотными ручонками шеи взрослых так, что те забывали дышать от умиления. От этого в горле Пелагеи застрял ужас, острый, как рыбья кость.

Она кусала губы до крови, когда дочь, разомлев от полуденного зноя, засыпала на сеновале, уткнувшись носом в плечо матери, будто та была не ржавой колючей проволокой, а усыпанной лютиками крепостной стеной. Израненное сердце женщины знало правду: бьется оно не только для себя. От этой мысли сводило челюсть. Пелагея резко скидывала головку дочери на сеновал, а из горла рвалось дикое: «Я не хочу быть матерью! Я не хочу любить!»

*

Жизнь в деревне текла размеренно: дети рождались, старики умирали, урожайные годы сменялись засухой, живущие пели то на свадьбах, то на похоронах.

Через три дня Оле исполнялось пятнадцать. Видная выросла дивчина – статная, крепкая. Восьмой класс заканчивала. Не так давно, возвращаясь от занемогшего Палыча, катилась она с горы, и велосипед наткнулся на камень. Ему хоть бы что, колени Оли – в кровь. Вернулась домой, захлебываясь, – не от боли, а от ярости на себя.

– Я не плачу! – выдохнула она, сжимая зубы так, что щеки дрожали.

– Молодец. Терпи. За слезы бита будешь, – Пелагея довольно щелкнула языком, достала бинт и йод.

Дарья Вострецова (Задорожная), 2024

Часы на выкрашенной в голубой цвет кухонной стене мерно разрезали тишину, как и двадцать лет назад. В распахнутую форточку влетали тополиный пух и визг газонокосилки. Даша устало наблюдала за резкими движениями маминых рук, колючей губкой скобливших подгоревшую сковороду. Она сорвалась в Челябинск неожиданно даже для себя. Проснулась утром с мокрой от слез подушкой в вечно рыдающем Питере – и ей вдруг остро, до рези под ребрами, захотелось под крыло к маме. Туда, где можно было, поджав ноги на шатающейся табуретке, наблюдать за маминой возней на кухне, шуршать конфетами и ни о чем не думать.

Здесь, в панельной пятиэтажке в центре Челябинска, время текло иначе. Здесь Даша могла быть одновременно и взрослой, и все той же малышкой, что пряталась в шкафу от бабаек. Теперь жизнь сама стала той самой страшной бабайкой.