Под грифом «секретно» – сломанное время

Алексей Шарыпов

Под грифом "секретно" – сломанное время

Поезд №74, Москва–Свердловск, полз через спящую осеннюю Россию. За окном плацкартного вагона мелькали черные силуэты лесов, изредка прорезаемые тусклыми огоньками далеких деревень. Холодный дождь стучал по стеклу, ритмично и монотонно, сливаясь со скрежетом колес и гулом старых вагонных рам.

Алексей прислонился к прохладному стеклу, пытаясь сосредоточиться на книге. Том был увесистый – «Революция в Физике: От Эйнштейна до Ферми». Исторический очерк о рождении квантовой механики и атомного проекта. Чтение не клеилось. Усталость после недельной командировки в столицу тяжело давила на веки. Он отложил книгу на колени, потянулся к остывшей жестяной кружке с чаем, который давно превратился в коричневую воду. Взгляд упал на блокнот, лежащий рядом – там были бессвязные заметки, мысли, которые он хотел записать свежими, но так и не собрался.

Вагон был полупуст. На верхних полках храпели двое; напротив, на нижней, сидел какой-то мужчина, закутанный в темное пальто, и смотрел в окно, точнее, сквозь него. Алексей мельком отметил его появление на предыдущей станции – тихий, незаметный, с потрепанным вещмешком цвета хаки. Старик. Очень старый, лет за семьдесят, но выглядевший куда старше. Лицо, изборожденное глубокими морщинами, казалось высеченным из серого камня, а согнутая спина говорила о неподъемной тяжести лет или иного груза.

Алексей снова взял книгу, пытаясь вчитаться в главу о принципе неопределенности Гейзенберга. Но его внимание упорно ускользало. Он чувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял глаза.

Старик сидел напротив, но больше не смотрел в окно. Его острый, не по годам пронзительный взгляд был устремлен прямо на Алексея. А точнее – на книгу у него на коленях. Взгляд этот был странным: в нем читалась не просто любознательность, а какая-то болезненная, почти лихорадочная напряженность. Старик нервно постукивал костяшками пальцев по колену, а его левая рука постоянно тянулась к запястью правой.

Там, поверх рукава грубого свитера, виднелись старые механические часы. Массивный стальной корпус, потертый ремешок. Качественные, когда-то дорогие, но теперь носящие следы времени и небрежного обращения. Старик посмотрел на циферблат, потом резко поднял голову, его глаза метнулись к часам в торце вагона, которые показывали 23:15. Он нахмурился, губы его шевельнулись, словно он что-то беззвучно подсчитывал. Снова взгляд на свои часы. И снова – на вагонные. Повторялось это раз за разом, с нарастающей тревогой.

Алексей почувствовал неловкость. Может, старик заблудился во времени? Или просто чудак? Он снова попытался углубиться в книгу, но ощущение не проходило. Взгляд, как буравчик, сверлил его.

Внезапно старик заговорил. Голос его был сухим, хрипловатым, но неожиданно четким и громким в тишине вагона, перекрывая стук колес.

– Молодой человек! – Он произнес это резко, почти повелительно. Алексей вздрогнул. – Скажите, пожалуйста, который сейчас час? – Пауза. Старик пристально смотрел ему в глаза, словно ждал не ответа, а приговора. – Точный!

Алексей, сбитый с толку, машинально взглянул на свои наручные часы – простые, надежные, подарок отца на выпускной.

– Двадцать три семнадцать, – ответил он, стараясь говорить вежливо, но чувствуя раздражение от такого вторжения в его усталое уединение.

Реакция старика была мгновенной и пугающей. Его напряженное лицо вдруг исказилось гримасой глубокого, почти физического облегчения. Он резко откинулся на спинку сиденья, выпустив воздух, которого, казалось, не замечал, как затаил. Глаза на мгновение закрылись. Пальцы перестали стучать. Он прошептал что-то, похожее на: «Слава Богу… Значит, еще не…» Словно избежал неминуемой катастрофы, отодвинул ее на шаг.

Алексей невольно заинтересовался. Кто этот человек? Почему несколько минут времени вызывают у него такую бурю эмоций?

– Вам так важно точное время? – спросил Алексей, стараясь звучать нейтрально.

Старик открыл глаза. Теперь в них, помимо усталости, читалась настороженность. Он оглянулся по сторонам, проверяя, не слушает ли кто, – жест, доведенный до автоматизма долгими годами жизни в условиях строжайшей секретности.

– Я… Николай Игнатьевич, – представился он скупо, не протягивая руки. – Пенсионер. Инженер. – Он кивнул на книгу Алексея. – Физика… Интересная вещь. Ваша книга. – Он произнес это так, словно говорил не о науке, а о чем-то живом и опасном. – Опасная вещь.

– Опасная? – Алексей не понял. – Теория относительности? Или атомный проект?

Николай Игнатьевич горько усмехнулся. Звук был похож на сухой треск.

– Атомная бомба? Детские игрушки. – Он махнул рукой с таким презрением, что Алексей невольно насторожился. Старик наклонился чуть вперед, понизив голос до шепота, который все равно резал тишину вагона. Его глаза, эти странные, нездешние глаза, снова загорелись тем же лихорадочным огнем. – Время, молодой человек. Вот что по-настоящему страшно. Оно… – Он искал слово, его взгляд снова скользнул в темноту за окном, где мелькали отблески вагонных огней. – Оно не линия. Не стрела. Оно… бурлящий поток. Или бездонная яма. И шутить с ним… – Николай Игнатьевич содрогнулся всем телом, будто от внезапного холода. – Есть вещи, о которых в ваших книжках не пишут. Страшнее атомной бомбы. На порядки страшнее.

Последняя фраза повисла в воздухе, тяжелая и леденящая, как сталь. Стук колес вдруг показался Алексею слишком громким, а темнота за окном – слишком глубокой. Он почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Этот изможденный старик в потертом пальто, нервно теребящий свои старые часы, внезапно перестал быть просто попутчиком. Он стал носителем чего-то огромного, темного и невероятно опасного. Тайны, связанной не с бомбами, а с самой тканью реальности.

Алексей забыл об усталости. Он смотрел на Николая Игнатьевича, ждал продолжения. Вагон покачивался, увозя их в ночь, и в этой ночи теперь зияла черная дыра невысказанной истории.

Поезд врезался в тоннель. Гул колес усилился многократно, превратившись в оглушительный рев, заполнивший вагон. Тусклый свет лампочек мигнул, на мгновение погрузив купе в почти полную тьму, и осветил лицо Николая Игнатьевича резкими тенями. В этом мелькающем свете оно казалось не живым, а вырезанным из старого, потрескавшегося дерева. Он сидел, сгорбившись, пальцы все так же нервно перебирали мятую ткань брюк над коленом. Его взгляд был прикован к кружке Алексея, но видел он явно не ее.

Рев тоннеля стих так же внезапно, как начался. Вагон снова вынырнул в ночь. Дождь теперь хлестал по стеклу с удвоенной силой.

"Страшнее атомной бомбы…" – эхом отозвалось в голове Алексея. Он ждал, не решаясь нарушить хрупкую тишину, повисшую после слов старика. Тот страшный, животный ужас, мелькнувший в глазах Николая Игнатьевича, заставил Алексея по-настоящему замерзнуть изнутри.

Николай Игнатьевич медленно поднял голову. Его глаза встретились с взглядом Алексея – в них уже не было прежней лихорадочной остроты, только глубокая, бездонная усталость и что-то еще… что-то вроде обреченности.

– Вы записываете? – хрипло спросил он, кивнув на блокнот. Голос звучал глухо, будто сквозь вату.

– Иногда. Мысли… – смущенно пробормотал Алексей.

– Записывайте, – неожиданно резко сказал старик. – Но потом… сожгите. Или спрячьте так, чтобы никто не нашел. На века. Мало ли… – Он махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. Потом достал из внутреннего кармана пиджака потертую алюминиевую фляжку, открутил крышку и сделал долгий глоток. Алексей уловил слабый запах дешевого самогона или спирта-ректификата. Николай Игнатьевич сглотнул, поморщился, будто глотал не напиток, а горечь воспоминаний.

– "Черный Квадрат"… – прошептал он так тихо, что Алексей едва расслышал сквозь шум дождя и колес. Старик снова оглянулся, автоматически проверяя пустоту верхних полок, уголки вагона. Инстинкт затворника, выжившего в системе. – Так он назывался. В документах. Если их можно было назвать документами. Гриф… – Он горько усмехнулся. – Выше "Совершенно Секретно". "Особая Папка. Лично Товарищу Сталину". А потом – Берии. После него… – Он махнул рукой, не договорив. – Ни названия, ни места на карте. Только номер. Почтовый ящик 777/Х. Где-то… – Он махнул рукой в сторону темного окна. – В казахстанской степи. Или уральских предгорьях. Неважно. Главное – под землей. Глубоко. Как бункер. Только не от бомб прятались… От времени… Или от того, что из него вылезет.

Он замолчал, снова пригубил из фляжки. Рука его слегка дрожала.

– После Победы… Страх был. Страх перед американской бомбой? Да. Но был и другой. Страх отстать навсегда. Отстать в чем-то… большем. – Николай Игнатьевич посмотрел на книгу Алексея. – Эйнштейн, Гейзенберг… Умные головы. Но были и другие. Гении. За решеткой. "Враги народа". Или те, кого немцы не успели довести до ума, а мы – подобрали. Один такой… Профессор… ну, назовем его N. – Глаза старика помутнели. – Он выдвинул теорию. Безумную. Что время – не река. Не линия. А… ткань. Складчатая. И в узлах этих складок… можно пробить дыру. Кувалдой науки. – Он сжал кулак. – Сталину доложили. Говорят, он долго молчал. Курил трубку. Потом спросил: "Можете дать нам опережение? Заглянуть в завтрашние карты врага? Исправить вчерашние ошибки?" Профессор сказал: "Можем попытаться". Этого хватило. Все ресурсы. Лучшие умы… те, что еще дышали в "шарашках". И молодые псы – комсомольцы-энтузиасты, фанатики с горящими глазами. Как я тогда… – В его голосе прозвучала горечь. – Мне повезло. Я был инженером. По силовым установкам. Моя задача – дать энергию. Огромную, чудовищную энергию, чтобы разорвать ткань реальности.