Тайна семи клинков рассвета

Она сделала шаг внутрь поляны, стараясь не наступать на кости и выжженные линии. Воздух был тяжелым, пахло гарью, тленом и чем-то еще – сладковато-приторным, как гниющие ягоды. Ее золотисто-зеленые глаза, сканирующие каждую деталь, заметили странное. У края выжженного круга, там, где черная земля резко переходила в пожухлую траву, лежал маленький, невзрачный предмет. Он блеснул тусклым серебром в косом лучу солнца, пробившегося сквозь сплетение ветвей.

Лиана наклонилась. Это была игла. Не швейная, не для вышивания. Длиннее, тоньше, с необычно острым, как волосок, кончиком. Серебряная? Или просто полированная сталь? Она осторожно, не касаясь острия, подняла ее за тупой конец платком. На заостренном конце, едва различимо, виднелся засохший налет – темный, почти черный. Запах, исходящий от него, был знаком – тот самый сладковато-миндальный оттенок, который она уловила у постели умирающего Кемара. Яд. Тот же яд. Инструмент убийцы. Орудие «Целителя» или его приспешников. Возможно, укололи жертву прямо здесь, перед… чем бы ни было это жуткое действо.

В этот момент ее дар сработал. Не предчувствие опасности, как у Адалара. А волна ненависти. Физическая, осязаемая. Как будто ледяной ветер, пропитанный ядом и злобой, дунул ей прямо в лицо. Она вздрогнула, едва не выронив иглу. Это было не эхо прошлых эмоций, застывших в месте. Это было сейчас. Живое. Направленное. На нее.

Холод покатился волнами от висков вниз по шее, по позвоночнику. Не просто холод страха – это был мороз чужой злобы, впивающийся в кожу тысячами игл. Источник был… в лесу. За ее спиной. Где-то среди деревьев, за сплетенными ветвями ив. Лес затаил дыхание. Даже шелест листьев стих.

Лиана медленно, очень медленно выпрямилась. Она не обернулась сразу. Ее рука сжимала иглу в платке, как крошечный, смертоносный ключ к разгадке. Другая рука снова потянулась к простому деревянному кресту на груди. Твердость дерева под пальцами была реальностью. Не убоюсь зла. Но зло было здесь. Оно дышало ей в спину.

Она повернулась. Ее взгляд, острый и бесстрашный, метнулся туда, откуда дул этот ледяной ветер ненависти. В густой тени молодых елок, метрах в двадцати, мелькнуло движение. Тень в темном, безликом плаще. Она сливалась с сумерками под деревьями, как призрак. Лиана успела разглядеть лишь смутный очерк – низко надвинутый капюшон, скрывающий лицо, мгновенное мелькание складок ткани.

И тогда донеслось. Не крик. Не шепот. Шипение. Низкое, злобное, полное немыслимой ненависти. Оно прокатилось по поляне, обжигая тишину, словно раскаленный металл, брошенный в ледяную воду. Слова были четкими, отточенными, как та самая игла:

«Умри, чужая.»

Тень дернулась и растворилась в чаще, как чернильная капля в воде. Холодная волна ненависти отхлынула так же внезапно, как и накатила, оставив после себя лишь звенящую пустоту и ледяное эхо угрозы на коже Лианы. Она стояла одна посреди кощунственного круга, сжимая серебряную иглу смерти и слушая, как ее собственное сердце глухо стучит в груди, отбивая ритм начавшейся войны.

Расшифровка записки

Трепетное пламя единственной свечи отбрасывало гигантские, пляшущие тени на стены кельи в постоялом дворе. Они взбирались по грубой штукатурке, как демоны, рожденные тревогой в сердце Элиаса. Воздух был спертым, пахло воском, пылью и страхом – его собственным. На грубом деревянном столе перед ним лежал виновник этой ночной пляски теней: обгорелый клочок пергамента. Слово «ПРОСНИСЬ», выведенное углем или сожженными чернилами, казалось, пульсировало в такт пламени, обретая зловещую жизнь.

Элиас сидел, склонившись над ним, его аскетичное лицо, изборожденное морщинами, было напряжено до предела. Голубые глаза, обычно пронзительные и спокойные, впивались не в само слово, а в почерк. Каждый штрих, нажим, изгиб букв… Они царапали его сознание, пробуждая глубинные, давно похороненные пласты его феноменальной памяти. Он знал этот почерк. Знаком до боли. До предательства.

Пальцы его дрожали.

Не от старости. Не от усталости после долгого дня. От узнавания. От ледяного прикосновения прошлого, внезапно ставшего настоящим. Он протянул тонкую, испачканную вечными чернилами руку, но не коснулся пергамента. Боялся? Что дрожь сотрет хрупкие следы? Или что прикосновение сделает кошмар реальным?

Отец Макарий… Имя пронеслось в голове, тихим стоном. Учитель. Наставник. Человек, вложивший в него не только знание языков и Писания, но и первые зерна веры, терпения, стремления к Истине. Человек, который двадцать лет назад исчез вместе с уникальным апокрифическим манускриптом, который они переписывали вместе в тиши скриптория монастыря Святого Вседержителя у Северных гор. Манускриптом, содержащим запретные знания о «Семи Клинках Рассвета».

Господи, прости мои сомнения… прости немощь духа… – молитва о прощении неверия, почти бессознательная, сорвалась с его губ шепотом. Его вера была фундаментом, но сейчас этот фундамент дал трещину от тяжести увиденного. Как учитель, светоч знания, мог опуститься до этого? До призывов к пробуждению древнего Зла?

И тогда его дар – несокрушимая память – сработал с новой силой. Это было не просто воспоминание. Это было погружение. Свеча, келья, запах воска – все растворилось. Перед его внутренним взором, ярче любого пламени, всплыли страницы. Не просто образы – текстура пожелтевшего пергамента под пальцами, шероховатость края листа, характерный запах старой кожи и чернил, смешанный с ладаном, который всегда курился в скриптории. Он видел киноварные инициалы, ощущал вес пера в руке, слышал скрип собственного пера и мерное дыхание Макария по другую сторону стола.

Страницы апокрифа оживали. Не весь трактат – фрагменты. Отрывочные, как обрывки проклятого свитка. «…и заточен был Древний в Камне Семиричья…» «…ключи от оков – Семь Клинков, выкованных из света первых звезд и тьмы падших ангелов…» «…пробудит его Зов Крови, начертанный на вратах времени…» И знак… Знак трезубца. Он всплыл на полях, нарисованный рукой Макария. Не киноварью, а простыми чернилами, как бы мимоходом. Но с каким-то странным, сейчас понятным, напряжением. И подпись, пояснение самого Макария, его почерк, этот почерк: «Печать Стража Врат. И предателя. Ибо лишь отступник от Света может возжелать пробуждения Спящего.»

Элиас вздрогнул, как от удара. Его реальная рука, все еще зависшая над обгорелым пергаментом, сжалась в кулак. Чернильные пятна на пальцах казались теперь пятнами крови. Печать предателя. Знак того, кто служит Вратам, но жаждет их открыть. И тогда, сквозь пелену воспоминаний, прорвалась другая деталь. Яркая, как вспышка молнии. Лицо Макария. Ласковые глаза, седая бородка… И на скуле, справа, почти у края густой седины волос – шрам. Старый, белесый. Небольшой, но отчетливый. В форме трезубца. Как будто кто-то ткнул в кожу раскаленным знаком. Элиас всегда считал это следом старой бытовой травмы. Теперь он понимал. Это была метка. Печать. Знак принадлежности к той самой ереси, которую они изучали, чтобы предостеречь, а не возродить!

Он носил знак открыто… и я не видел! – мысль пронзила его острой болью. Слепота. Доверчивость. Его дар памяти оказался бесполезен против мастерства лжи учителя.

Отчаяние, холодное и липкое, поползло по его жилам. Он отшатнулся от стола, его спина вжалась в спинку грубого стула. Взгляд упал на его собственную руку, лежащую на колене. Тонкую, исчерченную венами, вечно испачканную чернилами – инструмент писца, инструмент служения Богу и Слову.

Пламя свечи, стоявшей на краю стола, дрогнуло от его резкого движения. Пляшущий свет упал на тыльную сторону его левой руки, чуть ниже костяшек. Там, где кожа была особенно тонкой и белой.

Элиас замер. Дыхание перехватило. Кровь отхлынула от лица.

Знак.

Бледный. Почти незаметный. Как тонкая сеточка прожилок или давно забытый шрам от ожога. Но при этом трепещущем, неровном свете свечи, под определенным углом… контуры проступили. Три тонкие, чуть более светлые линии, расходящиеся из одной точки. Неправильные, сглаженные временем, но неоспоримые.

Трезубец.

Как на скуле Макария. Как печать предателя на страницах апокрифа.

Нет… – немой вопль застрял в горле. Это невозможно… Когда? Как?

Он не помнил! Его несокрушимая память, его величайший дар, хранивший каждую прочитанную строчку, каждое облако в небе пятидесятилетней давности, изменила ему. Не было в его архивах ни момента, ни события, объясняющего этот знак на его собственной плоти! Это было… вне его сознания. Чуждое. Страшное.

Ледяной ужас, чистый и всепоглощающий, сжал его сердце. Учитель… Предатель… Метка… Его рука… Слово «ПРОСНИСЬ» на обгорелом пергаменте, написанное рукой Макария, внезапно обрело новый, чудовищный смысл. Было ли это обращением к нему? К Элиасу? Пробудиться… от чего? От веры? От неведения?

Его тело содрогнулось в одном, резком, неконтролируемом спазме. Локоть дернулся, задел край стола. Свеча, колеблясь, как пьяная, опрокинулась. Горячий воск брызнул на руку, на тот самый знак, но он не почувствовал боли. Пламя шипя упало на пергамент со словом «ПРОСНИСЬ», на мгновение осветив его жадным желтым язычком, и погасло, погрузив келью в кромешную тьму. Единственным светом теперь был призрачный, выжженный трезубец на его коже, мерцающий в сознании ярче любого пламени. Знак предательства. Его собственной плоти. Его забытой, или украденной, или проклятой плоти. В темноте раздался лишь его собственный, прерывистый, захлебывающийся стон.

Тайник рода

Холод пещеры впивался в кости глубже степного ветра. Не просто отсутствие тепла – это была мертвая, сырая стужа, идущая из самых недр камня. Воздух стоял тяжелый, пропитанный запахом сырой земли, гниющих где-то в глубине корней и… старой крови. Адалар двигался бесшумно, как тень, его стальные глаза, привыкшие к полумраку после ослепительного степного солнца, выхватывали каждую неровность стен, каждый выступ. Этот тайник – узкая расщелина за водопадом Ревущего Быка – знали лишь двое: он и его младший брат, Торин. Последняя надежда. Последнее место, куда Торин мог спрятать святыню или оставить весть, если… если случилось непоправимое.

Надежда сжалась в ледяной комок, когда он увидел пустые ниши. Выдолбленные в мягком туфе углубления, где должны были лежать ларец с Крестом Предков и, возможно, личные вещи брата, зияли чернотой. Пыль на их дне была нетронутой, лишь в одной – самой глубокой и скрытой – виднелись следы недавнего касания. Ничего. Ничего!

Ярость, черная и густая, как деготь, подкатила к горлу. Он сглотнул, сжимая кулаки до хруста в костяшках. Не убий. Не убий даже предателя в мыслях. Но вера, его стальной стержень, гнулась под тяжестью отчаяния. Где брат? Где Крест?

И тогда его взгляд упал на камень у подножия пустой ниши. Небольшой, плоский. И под ним – уголок чего-то белесого, не каменного. Пергамент. Записка.

Сердце Адалара рванулось в груди. Он бросился к камню, отшвырнул его одной рукой. Письмо было мелко свернуто, перевязано тонкой кожаной нитью. Руки Адалара, обычно такие твердые и точные, дрогнули, когда он развязывал узел. Он распрямил хрупкий лист. Знакомый, угловатый почерк брата. Но буквы были торопливыми, нервными, местами прорывавшими пергамент.

Адалар,

Если читаешь это – я не смог вернуться. Они нашли меня. Не в Святилище, позже. У Резного Камня. Не знаю, кто предал путь. Святыня… не здесь. Спрятана глубже, там, где пели наши предки. Знаешь место. Но… не ищи пока. Опасно. Слишком опасно.

Адалар впился в слова. "Там, где пели…" – Старая Певчая Пещера. В день пути отсюда. Луч угасшей надежды.

Но следующие строки выжгли его душу, как раскаленное железо.

Они не просто грабители, брат. Это… культ. Древний. Злой. Ищут не только Крест. Ищут Ключ. Говорят о "Певце". О том, кто разбудит Спящего в Камне. С Крестом… или без.

Не доверяй Никому.

Слышишь? НИКОМУ. Ни старейшинам, ни воинам нашего клана. Никому с Волком на руке. Предательство… внутри. Я видел… знаки. Такие же, как на убийцах в Святилище.

Беги. Предупреди Высокий Совет. Если сможешь…

Прости…

Подписи не было. Только клякса, темная, как запекшаяся кровь. И запах… слабый, но различимый под запахом сырости и камня. Кровь. Брата.

Слова "Не доверяй Никому" взорвались в сознании Адалара белым калением. Не просто предупреждение. Это был приговор. Его миру. Его клану. Его вере в единство крови и клятвы. "Певец"? Спящий в Камне? Чуждая мистика, но суть была ясна: хаос. Разрушение. И предательство – как червь, въевшийся в самое сердце его рода. Волк на руке… его собственный знак! Знак, который он носил с гордостью, символ силы и верности! Теперь – клеймо возможного предателя?

Ярость, уже не сдерживаемая, хлынула через край. Неистовая, слепая. Он сгреб записку в кулак, готовый разорвать ее, размазать по камню это страшное послание. Господи! За что?! Почему брат?! Почему Торин?!