Зелёная рубашка в полосочку

Мирона Максимова

Зелёная рубашка в полосочку

Пролог

Он открыл глаза. Вдалеке уже вновь слышались глухие звуки авиаударов. «Мир без войны… Какой он? Я и не помню уже. Неужели когда-то я просыпался от чуть слышных шагов жены по избе и запаха свежеиспечённого хлеба? Да, было… Только очень давно… И от семьи уже два месяца нет вестей».

Он встал и, одеваясь, пытался вспомнить строки стихотворения, услышанного вчера вечером на полевом концерте, но не мог, только название – «Мир без войны». Зато он детально помнил жену. Цвет глаз, форма губ, волосы. Её красивые длинные волосы с золотистым отливом. Помнил, как вечерами она долго-долго их расчёсывала, а потом сплетала в косу перед сном.

Одевшись, он вышел на улицу. На востоке занималась заря, было холодно и туманно. Он прошёл по свежевыкопанной траншее до первого блиндажа. Он знал – Крайнов уже там. Все знали, что семья Крайнова на оккупированной территории, и связь с ними он потерял полгода назад.

– Уже бомбят?

– Бомбят, сволочи, – глубоко затянувшись, ответил Крайнов.

Он сел рядом и тоже закурил. «Как они там? Витя и Рая уже совсем большие – помогают ей. Вот только Валечка меня, наверное, совсем не помнит уже, а Шуру я и вовсе не видел – он родился в декабре». Его мысли прервал запыхавшийся сержант Кузнеченко, уже немолодой, но крепкий крестьянин.

– Что, мужички, ждёте? Близко слыхать?

– Слыхать-то, слыхать. Только не долетят до нас сегодня – уж больно день хорош для смерти, – усмехнулся Крайнов, откинувшись на сырую землю и заложив руки за голову, – Подождём ещё.

– Типун тебе на язык, Крайнов. Упаси Бог, – перекрестился Кузнеченко, садясь рядом.

Солнце уже совсем встало. Все молчали – каждый думал о своём: о доме, семье, жене, детях, о такой желанной и такой далёкой, а для кого-то и несбыточной встрече с родными. Сквозь тяжёлый утренний воздух послышались звуки приближающихся самолётов с тыла. Там и здесь посыпались крики «Ложись!», «В укрытие!», а он только успел закрыть голову руками, и в ней промелькнула единственная важная для него мысль: «Анна».

В живых осталось семеро – его среди них не было.

Средь океана траурных косынок,

казалась мне моя черней других.

Она открыла глаза. Скрипнув панциркой, она потянулась к окну, чуть слышно охнув от боли в мышцах после вчерашней косьбы, и приоткрыла расшитые задергушки – на востоке занималась заря. «Время утренней дойки, пора». Она тихо встала, дети спали. Неслышными шагами кошки она прошла в чулан и прикоснулась к чугуну с постными щами: «Ещё теплые. Наедятся». И также неслышно выскользнула в сени. Услышав её шаги, корова замычала.

– Тихо, Жданка, тихо. Сейчас.

Во дворе она остановилась, о чем-то долго думая. Потом открыла ворота, деревянный засов которых неприятно проскрежетал по некрашенным доскам двери, и вышла на улицу, покрытую остатками рассеивающегося тумана. Солнце уже совсем встало. Она взглянула в небо, возвышающееся над миром без войны вот уже пять лет, и прошептала:

– Помню.

И впервые с того дня слово это принесло лишь лёгкую горечь, которую достаточно было сглотнуть, чтобы она исчезла. Восемь долгих лет прошло, пока ее надежда болью не выжгла сама себя из её истерзанной души, превратившись в память с легким привкусом горечи, которой она наконец могла управлять.

Она вернулась во двор, плеснула тёплой воды из бани в доёнку и повязала черный платок для дойки, который висел здесь же, на гвоздике. Неделю назад, подоив вечером корову, она повесила его на этот гвоздик, и теперь он был только для дойки – он как старый охотничий пёс отслужил свою службу: восемь лет он верно следовал за нею везде – на ферму и на покос, на службу и в лавку, на поминки и в гулянку, и лишь ночью сворачивался у ног в ожидании следующего дня. И в тот вечер она окончательно решила, что больше не повяжет его – своё она отскорбела.

Корова нетерпеливо стригла ушами, когда она вошла в хлев, и требовательно тыкалась мокрой мордой в карманы халата в ожидании привычного куска хлеба. Потрепав её по черно-белому загривку, она отдала положенный Жданке хлеб, и после всех обычных процедур приступила к дойке.

Мысли мерной чередой, словно струйки молока, потекли в голове, возвращая её в тот самый день: «Два месяца не было письма от него, но думы свои пугливые я отгоняла как могла – война шла, могло всё что угодно случиться: затерялось где-то, в окружении или почтальона убили, бумаги нет в конце концов. Напишет, я знала, я чувствовала, что живой мой Васенька. А потом мы с бабами с поля возвращались – сено трясли после дождей, глядь, Валечка мне навстречу бежит. Я смотрю на неё – такая она у меня худенькая, думаю: «Надо лопуха ей заварить: не приведи Бог, кто завёлся». А она такая весёлая, босая, скачет как козочка и кричит мне: «Папанька бумажку прислал, бумажку прислал!» Никак она не могла слово «письмо» запомнить. Смотрю – в ручке у неё заветный треугольник – потрёпанный, грязный, строчки потекли. Ну вот, дождалась, не обмануло сердце любящее! Схватила я её на руки, а она чумазая вся, голодная, но такая она в тот миг хорошенькая была, и так на отца похожа. Сели с ней на лавочку у дома – скорей прочитать хотелось. Бабы тоже домой заторопились – все вестей заждались. Смотрю – листок обычный тетрадный, но строчки хоть и растеклись, а как будто не мой писал – буквы другие, красивые что ли какие-то. Развернула, даже и не думала, что такое может быть – чужой рукой, красивыми буквами, без бланка пришла беда в мой дом – извещение: Прохоров Василий Осипович пропал без вести. И солнце для меня погасло как будто. Посидела ещё, Валечка всё истории мне какие-то рассказывала, а я не слышала и не видела ничего. «Нет, нет, не может быть! Знай, ошибка!»

Жданка слегка хлестнула хозяйку хвостом, давая понять, что ритуал затянулся и нужно поторапливаться. Заслышав колокола с ошейников соседских коров, она наконец смогла выбраться из вязких воспоминаний, так легко затягивающих ее в прошлое, подобно зыбучим пескам. Отогнав корову к стаду, она остановилась в кружке баб обменяться утренними новостями с соседками, весело смеющимися над чем-то, хоть ей и хотелось продолжить вспоминать своё пережитое именно сегодня, потому что больше эти воспоминания не рвали её душу на тысячу частей.

– Анка, ты слыхала – к тете Польке на постой мужичонка подселился? Худой, угрюмый, без фуражки ходит, а глазищи как у собаки побитой.

– Не видала, – соврала она, потому что не просто видела его, а даже успела с ним переброситься парой слов, когда он подвез её уставшую с курятника на подводе.

– Не Васька ли твой? – колко спросила Галька – зловредная баба, муж которой вернулся живой и бил её безбожно, как, впрочем, и до войны. Бабы жалели её конечно, но за глаза все понимали – почему, но она всё равно гордилась его возвращением и не упускала возможности влезть под кожу всем солдатским вдовам.

– Мой бы без фуражки ходить не стал – чуб-то в глаза лезет, – отшутилась она, хоть и сердце на секунду сжалось.

– Гришка сказал – знай, дезертир, а то и немец беглый.

– Гришка твой тебе все мозги выбил, дура, – отрезала баба Машка – острая на язык старуха-соседка, одинокая, но не злая старая дева.

На этом они со смехом разошлись, и пока она торопилась к дому, чтобы разбудить детей и бежать на ферму, она успела припомнить на чем остановилась и продолжила дальше: «Спрятала я этот треугольник – не мог он быть правдой, не мог. Всем сказала, что чужое мне письмо пришло. И потянулись бесконечные дни ожидания, провожания взглядом почтальона, который каждый раз проходил мимо. Батька сперва молчал, всё спрашивал – нет ли вестей, а потом прикрикнул на меня – понял что таю что-то, и пришлось мне письмо показать. Прочитал, говорит: «Может и ошиблись, а вернее всего пал твой Васька смертью храбрых». Погладил меня по голове и ушёл – вот так они мужики горюют. А я не верила, ждала, в самые тяжёлые последние два года войны только надежда и не давала нам с ребятишками с голоду помереть, и горевать-то было некогда. А потом мужики домой стали возвращаться».

Теперь уже нарочито громко она вошла в избу, гремя доёнкой и банками, в надежде разбудить детей. Но просыпаться они не планировали, дружно перевернувшись лицами к стене.

– Витька, вставай быстро! – начала она со старшего сына, который сегодня был снаряжен помогать мужикам окашивать слишком узкие для трактора долки, богатые травой.

– Ну, мам, – недовольно укрылся одеялом с головой пятнадцатилетний сын, превращающийся в копию отца.

– Нечего было полночи по деревне шарохаться, вставай говорю! Пешком в Широкий Дол косить пойдёшь, проваляешься! – шутливо пригрозила она ему, сдернув одеяло, и пощекотала грязные большие ступни. – Рая, и ты вставай, пора, коровки ждут, – нежнее разбудила Анна старшую дочь, которая уже давно работала вместе с нею наравне, – Валечка, кукла моя, вставай! В школу Шуру разбудишь, а сама в огород, грядки все с морковью и свёклой выполоть тебе сегодня, – раздала она всем задания, хлебнула квасу и полетела доить своих двадцать колхозных коров.

Идти было недалеко – вдоль по своей прямой улице, потом в долок и по мостику через речку – по такому родному мостику, на котором Василий ей и предложил пожениться. «До последнего я надеялась, ждала, думала в плену, или может инвалид стал – добраться не может, или, чего страшнее, головой повредился и не помнит где родная сторона – скитается никому не нужный – всё, что угодно – лишь бы живой. Ночами долгими, холодным не спала, молилась: знать, Бог милостлив – уберёг моего коммуниста – я сполна молилась и за него и за себя. Но шло время, год прошёл, как война кончилась, а я всё ждала, запросы даже в военкомат писала – всё без ответа», – так в раздумьях она дошла до коровника, встретив в дверях Татьяну. Татьяна – счастливая солдатская вдова, как прозвали за глаза в деревне таких женщин: муж у неё в последние дни войны погиб, и было у неё всё: и похоронка, и наградные листы, и даже адрес захоронения братской могилы, а брат её, возвращаясь домой, побывал на этой могиле и привёз оттуда горсть земли, которую Татьяна рассыпала на могилку их маленького сына, умершего от грудной жабы – и даже было место, где погоревать. По сути же Татьяна была ещё несчастнее других вдов – судьба вырвала её такое долгожданное счастье практически из рук, оставив незаживающую рану в сердце и негаснущую печаль в красивых голубых глазах. У Анны же не было ничего.