Когда он насвистывает

Екатерина Алексеева

Когда он насвистывает

13

Запах. Его запах. Единственное, что у нее осталось. Ни хруста льда под ботинками. Ни щебета птиц на рассвете. Ни вкуса дождя на губах, ни запаха травы, примятой под колесами машины. Только он. Его смрад.

Старая машинная смазка – та, что он втирал в цепи замков ее клетки. Кислый пот давно немытого тела – тот, что капал на нее по ночам. Запекшаяся кровь – ее, чужая, неважно. Кислотная нота спермы, въевшаяся в ноздри навсегда. И под всем этим – сладковато-гнилая вонь, как от банки тушенки, забытой на годы в сыром углу. Животный мускус хищника. Запах плесени из его рта.

Он въелся. Намертво. В кожу, которую не отмыть. В волосы, ставшие его гнездом. В ноздри, выжигая память о любых других ароматах. В легкие, пропитав каждый вдох. В самую кость. За тринадцать зим в бетонной коробке под гаражом. Он стал ее атмосферой. Ее невидимой кожей. Частицей его внутри нее – навсегда.

Она бежала. Вернее, ковыляла. Левая нога заканчивалась чуть ниже колена культей, обтянутой грязным, затвердевшим бинтом. Он отнял ногу в третью зиму «за непослушание». Болгаркой. Потом прижег паяльной лампой. «Чтобы не гнило, милая. Я же о тебе забочусь.»

Она вырвалась сегодня. Когда он забыл защелкнуть внутренний засов, увлеченный чисткой своего коллекционного ножа. Она проползла по узкому подземному коридору, прижимаясь животом к сырому бетону. Здесь нельзя было даже встать на колени – только ползти, как червь, по этому ежедневному пути к вонючему ведру в углу. Гнилостный запах мочи и экскрементов въелся в стены за тринадцать лет. Когда ее плечо наконец толкнуло дверцу наружу, она вывалилась в кучу мокрых листьев у забора. Холодный ночной воздух обжег легкие после вечной спертости подземелья.

Она схватилась за старую швабру с обломанным концом – ее единственную опору все эти годы. Гнилая деревянная ручка, обмотанная грязными тряпками, скользила в потных ладонях. Тринадцать лет на одной ноге научили ее передвигаться почти бесшумно, переставляя швабру как третью конечность.

И побежала. Вернее, поплыла в этом кошмаре – швабра впивалась в мягкую землю, культя горела под затвердевшим бинтом, правая нога подкашивалась. Она цеплялась за стволы сосен, оставляя на коре кровавые полосы от растертых пальцев. В правой руке – сжимала тот самый нож.

Короткий. Тупой. Клинок – дешевая жесть, погнутый у кончика, с зазубринами и въевшейся в металл коричневой кашей от картофельных очисток. Рукоять – пластиковая, липкая, скользкая от пота и жира, натирающая мозоль на ладони.

Нож, которым он годами чистил для нее гнилую картошку в подземелье. Которым тыкал в ее тарелку: "Ешь, милая!". Теперь ее единственное оружие. Тупое. Жалкое. Оружие нищего. Пахнущее дешевым жиром и отчаянием. Цеплялась за стволы, как этот нож цеплялся за картошку – без надежды, по привычке.

Она знала, он уже ищет. Чувствовала его ярость, как вибрацию в земле. Он окрестил бы это «заботой» – липкой, как запекшаяся сперма на простынях. Он часто говорил о любви. Когда привязывал. Когда резал. Когда насиловал. «Мы же семья, милая. Навеки.»

Солнце резало глаза после вечного полумрака лампочки под потолком. Она споткнулась о корень, упала лицом в грязь. Культя горела огнем. «Встать. Встать, сука!» Внутренний голос звучал как его шепот. Она встала. Задыхаясь. Сердце колотилось, как пойманная птица в клетке из ребер.