Хроники Танатоса: Анатомия войны

Екатерина Козлова

Хроники Танатоса: Анатомия войны

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ФОРМИРОВАНИЕ ЯРОСТИ.

Глава 1. Зерно вражды.

В ту осень, когда листья кружили по Новоприреченску с особым остервенением, Андрей Петрович Воронин вернулся с войны, которая так и не стала для него понятной. Человек с немигающим взглядом и руками, вечно ищущими чем себя занять, был посажен в поезд где-то в степях Донбасса с одним вещмешком и справкой о демобилизации. Справку эту он смял и выбросил ещё в вагоне, посчитав, что память о причастности к войне должна быть спрятана глубже, чем позволяет бумага.

На перроне его никто не встречал. Город жил той странной жизнью, которую ведут места, недавно изувеченные историей, но уже собравшие лицо в приличную, почти обыденную маску. Люди торопились по своим делам среди заштопанных воронок и новостроек, выросших на местах ещё дымящихся руин.

Воронин стоял, рассматривая этот муравейник, чувствуя себя человеком, который вернулся из преисподней в мир живых и теперь не знает, как объяснить им, что все их заботы – пыль. Дети, спешащие в школу с портфелями, женщины с сумками, мужчины с папиросами, обсуждающие футбол – вся эта жизнь казалась ему теперь придуманной, искусственной декорацией, за которой прячется настоящая суть: голые, жестокие силы выживания.

Андрей пошёл по главной улице, вспоминая её довоенный облик. Тополя остались те же, но как будто поглупели, утратив величественность. Небо над городом было осенним – высоким и пустым, как взгляд старика, пережившего всех детей.

"Война не кончается подписанием бумаг", – думал Воронин, заходя в продуктовый магазин, чтобы купить хлеба. В очереди стояла женщина с ребёнком – мальчиком лет шести, с лицом серьёзным не по годам. Андрей невольно улыбнулся ему.

– Ты солдат? – спросил мальчик, разглядывая потёртую гимнастёрку Воронина.

– Был, – ответил Андрей. – А теперь уже нет.

– А ты убивал немцев?

Мать дёрнула ребёнка за руку с приглушённым "Тише, не говори глупостей!", но вопрос уже повис в воздухе, тяжёлый и неуместный, как гранитная плита на детской площадке.

Воронин посмотрел на мальчика долгим взглядом. Как объяснить ребёнку то, что он сам до сих пор не мог осознать? Как рассказать о том, что война – это не героические рассказы из книжек, а боль, грязь и чувство поражения даже в победе?

– Я защищал свою землю, малыш, – наконец произнёс он. – Иногда приходится делать страшные вещи, чтобы защитить то, что любишь.

За окном магазина пролетела стая ворон, чёрных, как осколки снарядов, на фоне блёклого неба. Андрей подумал, что птицы, в отличие от людей, не ведут войн. Они просто живут и умирают по правилам, установленным миллионы лет назад, не пытаясь переписать законы природы.

– А почему люди воюют? – не унимался мальчик, словно почувствовав тяжесть мыслей Воронина.

Андрей замер. Женщина уже расплачивалась за покупки, бросая извиняющиеся взгляды на очередь, недовольную задержкой.

– Это большой вопрос, малыш, – сказал он, неожиданно присев перед мальчиком. – Видишь ли, люди воюют из-за земли, из-за веры, из-за обид… Но на самом деле всё гораздо сложнее. Мы воюем потому, что в нас живёт зверь, который иногда просыпается. И тогда мы забываем, что все мы – дети одной земли.

Женщина наконец расплатилась и потянула мальчика к выходу. Тот обернулся на пороге и крикнул:

– Мой папа тоже был солдатом! Он не вернулся!

Двери магазина захлопнулись. В очереди повисла тяжёлая тишина.

"Вот оно, семя новой войны", – подумал Воронин, глядя вслед ребёнку. В глубине этого мальчика уже зрело неосознанное, но оттого не менее опасное чувство обиды, жажда возмездия и смутное ощущение, что справедливость можно восстановить силой. Обычно это называли патриотизмом, долгом или честью, но по сути своей это было всё то же древнее, как мир, семя вражды, посеянное в новой почве.

Дойдя до дома, Воронин остановился у подъезда. Стены тоже помнили войну – от подвала до третьего этажа кирпичная кладка была новой, а выше начиналась старая, довоенная поверхность. Как шрам на теле города, как линия, разделяющая время на "до" и "после".

Квартира встретила его запахом пыли и запустения. Никто не жил здесь с тех пор, как его призвали. Жена с дочерью эвакуировались в Ташкент и не вернулись – в сорок четвёртом пришло письмо о том, что Нина умерла от тифа. Дочь осталась у её сестры. Воронин не забрал Катю – решил, что ни к чему ребёнку жить с отцом, который вернулся с войны лишь телом, но не душой.

Он подошёл к окну. Напротив, в доме через улицу, в освещённых окнах двигались силуэты людей. Ему вдруг стало интересно, о чём они говорят, что их волнует, помнят ли они вой сирен и грохот бомбёжек. Казалось, что город намеренно лишил себя памяти, как человек, который после травмы не хочет вспоминать о произошедшем.

В ящике стола Воронин нашёл забытую пачку "Беломора", спички и старую фотографию: он, Нина и трёхлетняя Катя на фоне городского парка. Все улыбаются, у Нины в руках букет сирени. Май тридцать девятого. До войны оставалось чуть больше двух лет, но они ещё не знали об этом.

Закурив, Андрей сел на подоконник. Мысли его текли странным, почти лихорадочным потоком. Он думал о мальчике из магазина, о своей дочери, которая сейчас, наверное, тоже спрашивает кого-то, почему не возвращается отец. Думал о том, как странно устроен мир, в котором дети растут, задавая одни и те же вопросы, на которые взрослые не могут дать ясных ответов. И ещё он думал о войне – не о той конкретной, что закончилась несколько месяцев назад, а о войне как явлении, как о чём-то, что существовало всегда, с тех самых пор, как первый примат взял в руки палку и понял, что ею можно не только сбивать плоды с деревьев.

"Почему люди воюют?" – эхом отдавался в голове детский вопрос. И Андрею казалось, что ответ кроется где-то очень глубоко, в самих истоках человеческой природы, в том моменте, когда животное впервые осознало себя человеком и ужаснулось мысли о смерти.

За окном сгущались сумерки. Город постепенно погружался в темноту, вспыхивая редкими огнями в окнах. Где-то вдалеке послышался гудок паровоза – такой же, как тот, что принёс его сегодня в этот изменившийся до неузнаваемости город. Андрей докурил папиросу, растёр окурок в пепельнице и подумал, что завтра нужно будет найти работу. Жизнь продолжалась, несмотря на все потери, и это было, пожалуй, самым странным в ней.

В ту ночь ему снились не бои и не смерти товарищей, как это часто бывало на фронте. Ему приснилась степь – бескрайняя, как море, колышущаяся под ветром. И он шёл по этой степи, маленький человек посреди огромного пространства, и чувствовал, как с каждым шагом становится легче, словно давящая тяжесть постепенно уходила из его тела. А потом он понял, что идёт не один – по всему горизонту двигались люди, тысячи, миллионы людей, и все они шли в одном направлении, как будто зная что-то, чего не знал он.

И тогда, во сне, Воронин вдруг осознал простую истину: войны начинаются не с выстрелов и не с деклараций. Они начинаются с одиночества. С ощущения, что ты – один против всего мира. Что никто не поймёт и не простит. Что единственный способ быть услышанным – это кричать. А когда кричат миллионы – рождается война.

Он проснулся на рассвете с этой мыслью, ясной и четкой, как формула. И ему показалось, что он наконец начал понимать войну – не ту, на которой был, а ту, что грядёт, если ничего не изменится в душах людей.

***

Три тысячи лет до Воронина, на берегу Эгейского моря, Ахилл смотрел на тело убитого им Гектора и чувствовал не торжество, а странную пустоту. Гнев, который гнал его вперёд, иссяк, оставив место только усталости. Он провёл рукой по лицу, размазывая пот и кровь, и подумал, что богам должно быть скучно наблюдать, как поколение за поколением люди повторяют один и тот же танец смерти.

Много тысяч лет до них обоих, в долине первых людей, человек с лицом, изрезанным шрамами, навсегда изменил историю своего племени. Он принёс с охоты не только мясо, но и новую идею – идею о том, что охотиться можно не только на зверей. Что есть другие племена, другие люди, и их можно тоже убивать. Он говорил об этом вечером у костра, и его глаза горели тем особенным огнём, который потом будет гореть в глазах всех полководцев, всех тиранов, всех поджигателей войн.

Семя, брошенное в тот далёкий вечер, проросло кровавым колосом через всю человеческую историю. И мальчик в послевоенном магазине, спрашивающий о немцах, был лишь новым звеном в бесконечной цепи этой истории.

Воронин поднялся с постели и подошёл к окну. Город просыпался. Начинался новый день – первый день его мирной жизни. И он вдруг понял, что должен что-то изменить в этой цепи, хотя бы на своём маленьком участке. Потому что если этого не сделает он – то кто?

Глава 2. Тени прошлого.

К середине октября Новоприреченск окончательно раскрасился в жёлтые и багряные цвета. Воронин устроился работать в городскую библиотеку, располагавшуюся в старинном особняке, который каким-то чудом уцелел во время бомбёжек. Директриса, Софья Аркадьевна, женщина с седыми, аккуратно уложенными волосами и цепким взглядом, согласилась взять его, узнав, что до войны он преподавал историю.

– Нам нужны люди, которые понимают ценность знаний, – сказала она, разглядывая его потёртую гимнастерку. – Особенно сейчас, когда так много потеряно.

Работа была несложной: расставлять книги, помогать читателям, иногда читать вслух детям, которые приходили группами из соседней школы. В тишине библиотеки, среди запаха старой бумаги и чернил, Воронин чувствовал себя почти спокойно. Книги не задавали вопросов и не требовали объяснений. Они просто существовали, как молчаливые свидетели времени.

В один из таких дней, перебирая старые газетные подшивки для архива, Андрей наткнулся на фотографию, от которой внутри всё сжалось: групповой снимок учителей школы №5, сделанный весной 1941 года. В центре – директор Семён Ильич, по правую руку от него сам Воронин, молодой, с аккуратной стрижкой и уверенным взглядом. А рядом – Ефим Соломонович Брук, учитель физики, с которым они часто спорили о природе истории.

– История циклична, Андрей, – говорил Ефим, поправляя очки. – Всё, что происходит сейчас, уже происходило раньше в том или ином виде. И будет происходить снова.

– Нет, историей движет прогресс, – возражал Воронин. – Мы не просто ходим по кругу, мы поднимаемся по спирали. Каждый виток похож на предыдущий, но находится выше.

Теперь, глядя на фотографию, Андрей думал о том, что оба они были одновременно правы и неправы. История действительно повторялась: точно так же, как римляне убивали карфагенян, немцы убивали русских, а русские – немцев. Но было в этом движении что-то ещё, какая-то невидимая цель, какой-то общий вектор, который не сводился ни к простому повторению, ни к очевидному прогрессу.

Ефима расстреляли в первые дни оккупации вместе с другими евреями города. Семён Ильич умер от голода в блокадном Ленинграде, куда уехал к дочери в начале войны. Из всей учительской коллегии, запечатлённой на снимке, в живых, насколько знал Воронин, остались только он сам и Вера Николаевна, учительница литературы, которую встретил недавно на улице – сгорбленную, с потухшими глазами.

"Какой в этом прогресс?" – думал Андрей, осторожно вкладывая пожелтевшую газету обратно в папку. "Ради чего все эти смерти?"

В тот вечер, возвращаясь домой, он заметил у подъезда знакомую фигуру. У скамейки стояла женщина с мальчиком – те самые, из магазина. Заметив Воронина, мальчик дёрнул мать за рукав и что-то сказал. Она обернулась, и Андрей увидел её лицо – осунувшееся, с тёмными кругами под глазами, но всё ещё красивое.

– Здравствуйте, – сказал Воронин, останавливаясь. – Вы ко мне?

– Да, – женщина выглядела смущённой. – Меня зовут Елена Сергеевна. А это Миша. Он… он после той встречи в магазине всё говорит о вас. О солдате, который вернулся.

Миша смотрел на Воронина без улыбки, серьёзно, будто оценивая.

– Я хотела извиниться за его вопросы. Он не понимает ещё… – она запнулась.

– Не нужно извиняться, – мягко ответил Андрей. – Дети должны спрашивать. Это взрослые должны находить правильные ответы.

– У него никого не осталось, кроме меня, – почти шепотом сказала Елена. – Его отец погиб под Курском. А дед – в Сталинграде. И он всё спрашивает – почему? Зачем люди убивают друг друга?

Воронин почувствовал, как внутри что-то дрогнуло. Этот мальчик, с недетским выражением лица, задавал тот самый вопрос, который мучил его самого.

– Я работаю в школьной столовой, – продолжала Елена. – Миша после уроков приходит туда, сидит в углу с книжками. Но ему нужен… мужской пример, понимаете? Кто-то, кто мог бы объяснить ему вещи, которые я объяснить не могу.

Она говорила сбивчиво, и Воронин видел, как трудно ей даются эти слова. Просить о помощи всегда труднее, чем помогать самому.

– Мы живём в соседнем подъезде. Миша видел, как вы возвращаетесь с работы, и решил, что…

– Что я могу рассказать ему о войне, – закончил за неё Андрей.

Миша продолжал смотреть на него, и в этом взгляде Воронин видел то же, что чувствовал сам – глубокую, невысказанную боль потери, смешанную с жаждой понимания.

– Приходите завтра вечером на чай, – неожиданно для самого себя сказал он. – Я живу в квартире 17.