Последний приют

Неизвестный

Последний приют

Пролог. Похороны

Небо не просто лило – оно выло холодным, колючим дождём. Каждая капля, ударяясь о чёрный шёлк зонта в руке Леона, отдавалась ледяной иглой где-то глубоко внутри, в пустом пространстве, где раньше билось сердце. Зонт дрожал. Не от порывов промозглого ветра, который рвал полы его старого плаща, а от той всепоглощающей, тошнотворной пустоты, что разъедала его изнутри, выедая плоть и оставляя лишь полые, хрупкие кости, готовые рассыпаться в прах под тяжестью происходящего.

Внизу, в сырой яме цвета мокрого пепла, медленно, неумолимо опускался гроб. Полированный дуб, ленты, венки – ритуальный набор, который должен был означать прощание, уважение, скорбь. Но Леон не видел гроба. Его взгляд, затуманенный не дождём, а невыплаканными слезами и ужасом, проектировал. Он видел карту.

Венки, разбросанные по краю могилы и на мокрой земле, превратились в Архипелаг Скорби. Каждый цветок – скала отчаяния, каждый лист – утёс безысходности. Они уходили под воду грязи, острова тонущего мира.

Траурные ленты, повисшие мокрыми сосульками на венках и ручках гроба, стали реками. Но не полноводными артериями жизни, а тонкими, чёрными струйками, текущими в никуда. В бездонное ущелье вечного "после", где не было берегов, не было цели, только бесконечное падение.

И первая горсть земли, глухо шлёпнувшаяся на крышку гроба священником… Она не была просто комьями глины. Она растекалась, формируя очертания нового, чудовищного материка. Материка, которого не должно было существовать на его внутренней карте мира. Материка Смерти. Он вторгался в акваторию его жизни с Анной, перекраивая береговые линии, стирая знакомые очертания сокровенных бухт счастья, накрывая города их общих воспоминаний толщей холодной, мёртвой породы.

И тут, как лезвие бритвы, прорезая бредовую картографию горя, в сознание вонзилась мысль, острая и беспощадная: «Почему она?»

Она ударила с такой силой, что Леон едва не выронил зонт. Физически ощутимой болью, как удар ножа под ребра.

Безумие. Бессилие. Абсолютное, унизительное поражение его разума, его науки, его веры в то, что мир можно измерить, зафиксировать и понять.

Дождь стучал по зонту, превращая похоронную процессию в размытое серое пятно. Земля продолжала падать на крышку гроба, расширяя границы того ужасного, несуществующего материка. А Леон стоял, сжимая рукоять зонта до побеления костяшек, глядя в сырую яму, где навсегда застревали его попытки нарисовать карту того, что не поддаётся ни измерениям, ни пониманию. Только боли. Бесконечной, колючей, как этот дождь.

Чья-то рука – безликая, в чёрной перчатке – сунула ему в ладонь ком холодной глины. Она была не просто сырой. Она была липкой, мерзко присасывающейся к коже, как живая, и тяжёлой, словно отлитой из расплавленного свинца. Вес этой горсти тянул его руку вниз, к могиле, к Анне, в небытие. Он сжал пальцы, чувствуя, как мерзкая субстанция заполняет складки кожи, проникает под ногти – печать смерти.

И тогда сквозь монотонный стук дождя по зонтам, сквозь сдавленные всхлипывания, сквозь гул в собственных ушах он услышал шёпот. Нежный, едва уловимый, знакомый до боли. Он лился откуда-то сверху, с веток мокрых деревьев, или поднимался из самой могилы, или рождался в разломах его собственного сознания. Шёпот ветра? Дождя? Анны?

«Брось…» – пронеслось в воздухе, обволакивая ледяной нежностью. «Это не твоя вина.»

Слова, которые он отчаянно жаждал услышать и которые теперь жгли, как раскалённое железо. Неправда! Ложь! Его вина была тяжелее этой глины, чернее земли, глубже этой могилы. Шёпот пытался вырвать ком из его руки, снять груз, но он лишь сжал пальцы сильнее, до хруста в суставах. Вина была его единственной связью с Анной сейчас. Отпустить её – значило окончательно предать.

Он сделал шаг к краю могилы. Дождь хлестал по лицу, смешиваясь с чем-то солёным на губах. Он разжал пальцы. Комок липкой земли, тёмный, бесформенный, отделился от его руки и полетел вниз. Он падал долго, мучительно долго, втягивая в себя взгляд Леона. И ударил о полированное дерево крышки с глухим, окончательным стуком – звуком приговора, оглашенного в пустом зале его души. Звуком забиваемого последнего гвоздя.

—Моя.

Слово сорвалось с его губ не громче шелеста мокрого листа, но в его голове оно прогремело, как взрыв. Оно повисло в сыром воздухе, не нуждаясь в подтверждении. Это был факт. Закон. Основа его нового, страшного мира.

Рядом, так близко, что он почувствовал исходящий от неё холод ненависти, стояла сестра Анны. Её лицо было маской скорби, сведённой судорогой сдерживаемой ярости. Дождь стекал по её щекам, как слезы, но настоящие слезы, казалось, выгорели, оставив лишь тлеющие угли в глазах. И эти глаза кричали. Они впивались в него, прожигая насквозь, и в их чёрной глубине бушевал немой вопль:

 «Ты убил её! Ты! Где ты был? Твои проклятые карты, твои экспедиции, твои чертовы координаты – они были важнее её жизни?! Ты променял её на бумагу и чернила! Убийца!»

 Он видел эти слова, написанные огненными буквами на её сетчатке, чувствовал их жгучее клеймо на своей душе.

Но когда её губы дрогнули, с трудом разжимаясь, из них вырвалось лишь хриплое, механическое:

—Держись.

Слово. Ритуальная фраза. Пустая скорлупа утешения, брошенная в пропасть его горя. Они прозвучали не поддержкой, а последним, унизительным плевком. Контраст между этим жалким звуком и яростным обвинением её взгляда был невыносим. Он всё понял: её "держись" значило "держись подальше". "Держись" значило "не падай здесь, при мне". "Держись" значило "я не прощу тебя никогда".

Леон отшатнулся, будто от удара. Зонт выскользнул из ослабевшей руки и упал в грязь. Ледяной дождь хлестнул по лицу, по шее, проникая под одежду, но это было ничто по сравнению с холодом, исходившим от этого взгляда и от той чёрной ямы, где теперь навсегда осталась его Анна и его вина, тяжёлая, как расплавленный свинец, и липкая, как могильная глина. Слово "Моя" все ещё звенело в нем, единственная истина в рушащемся мире.

Глава 1. Дождь и незнакомка

Эпиграф:

Дождь пишет письма на асфальте,

но чернила – вода.

Ты пытаешься прочесть,

пока слова не исчезли.

Но они всегда исчезают.

Дождь обрушился на город внезапно, словно небесное дно прорвалось под тяжестью скопившейся влаги. Тяжёлые, холодные капли падали на раскалённый за день асфальт с такой силой, что отскакивали вверх мириадами брызг, сверкая серебром. Леон вжался в узкую полоску сухого пространства под жестяным козырьком автовокзала – козырьком старым, прохудившимся в нескольких местах, откуда уже сочились навязчивые струйки, образуя на плитках под ногами тёмные, быстро растущие озёра. Он смотрел сквозь водяную завесу на табличку с надписью «Расписание». Ещё утром буквы были чёткими, властно диктующими порядок движения. Теперь же потоки воды безжалостно размывали чёрную краску, превращая слова в бесформенные и лишённые всякого смысла серые потёки. Чёткость распадалась на глазах, уступая место абстрактному мареву.

Из глубины здания, сквозь гул ливня, пробивалось дребезжащее бубенине динамика. Голос, лишённый не только тембра, но и малейшей эмоции, монотонно вещал о задержке рейса. Он звучал так обезличено, так механистично, что возникало странное ощущение: это не техника передаёт информацию, а сам дождь, этот бесконечный, равнодушный поток, бубнит свою однообразную мантру. Мантру о том, что все человеческие расписания, все маршруты и планы – лишь иллюзия контроля перед лицом слепой стихии времени и случая. Слова сливались с шумом воды в один непрерывный гул отрешённости.

Леон машинально сунул замёрзшую руку в карман пальто, нащупал знакомый твёрдый уголок и достал небольшой кожаный блокнот. Открыл первую страницу. Ещё совсем недавно она была безупречно белой, чистым листом возможностей. Теперь же на ней проступали водяные пятна – круглые, причудливо расползающиеся по волокнам бумаги. Они напоминали ему лунные кратеры на снимках из космоса: холодные, безжизненные вмятины на когда-то нетронутой поверхности. Он осторожно, почти с благоговением, провёл подушечкой пальца по одному из размокших участков. Бумага отозвалась хрупким, податливым шелестом, края пятна слегка приподнялись. Касание было тревожным – казалось, ещё чуть-чуть, и тонкий слой целлюлозы расползётся в кашицу, унося с собой всё, что могло быть на ней записано. Но страница была пуста. Только эти немые свидетельства вторжения влаги, этого небесного архипелага на карте его личного пространства.

«Так и карты мира, – пронеслось в голове, – все эти тщательно вычерченные границы, названия столиц, извивы рек и горные хребты… Однажды они все превратятся вот в такую кашу. В бесформенные потёки краски на размокшей бумаге времени. Ничего не устоит перед этим всеобщим размывом».

Он сомкнул блокнот, прижал его ладонью к груди, к дневнику Анны, словно пытаясь защитить от сырого дыхания дождя, от этой навязчивой мысли о конечной тщете всех человеческих чертежей и расписаний. Голос динамика снова заскулил в такт падающим каплям.

Именно тогда, когда и без того рассеянный, погружённый в свои мысли взгляд Леона, скользивший по серой водяной пелене, начал терять фокус, он заприметил её, стоявшей немного поодаль.

Фигура возникла внезапно, как мираж средь знойных песков сахары. Женщина. Она стояла абсолютно неподвижно, странный островок бездействия в потенциальном потоке людей, которых сейчас впрочем не было. Ни зонта, приподнятого в защиту против небес, ни сумки, прижимаемой к телу для защиты – ничего, что указывало бы на цель или движение. Вернее сказать, зонт у неё был. Жёлтый зонт с какими-то зелёными рисунками, висел на поясе. По причинам, остававшимся для Леона загадкой, женщина не желала его использовать.

Она была подобна статуе, заворожено глядящей в небо. Дождь, тот самый ливень, что смывал расписания и превращал асфальт в бурлящее зеркало, обрушивался на неё с неослабевающей силой. Тяжёлые струи стекали по её тонкому лицу, огибая точённые скулы, собираясь на подбородке и падая вниз. Но на её лице не было ни тени дискомфорта – ни морщин, ни наморщенного носа, ни прищура. Её глаза, широко открытые, смотрели куда-то сквозь дождь и здания, будто наблюдая не за каплями, а за чем-то иным, далёким и невидимым. Казалось, для неё это была не просто вода, а материализация чужих, навсегда утраченных или так и не рождённых мыслей, струящихся по её коже, пытающихся просочиться внутрь.

Её волосы, цвета воронова крыла, тёмные, как самые сокровенные помыслы и деяния самой Нюкты, влажными прядями слиплись на лбу и шее, очерчивая бледность лица. Пальто, явно слишком лёгкое для промозглой осени, висело на ней промокшим насквозь саваном, тяжело облегая фигуру. Ткань впитала воду, потемнела, потеряла форму, но сама женщина стояла прямо, без единой дрожи. Холод, от которого Леон инстинктивно вжался глубже под козырёк, казалось, не имел над ней совершенно никакой власти. Она излучала странное спокойствие, почти оцепенение, будто корни её уходили глубоко в мокрую землю под асфальтом, насыщаясь самой сыростью.

"Она очень похожа на…" – мелькнуло в сознании Леона с внезапной, почти болезненной остротой. Она очень похожа на неё. Анна тоже…  любила дождь. Не просто терпела, а именно любила его первозданную мощь, его шум, его запах озона и вздымающейся пыли. Леон вспомнил, как она, едва заслышав первые глухие удары капель по крыше, порывисто вскакивала, лицо озарялось странной радостью. "Дождь! Ура!" – и она выбегала на улицу, подставляя лицо потокам, раскидывая руки, будто обнимая стихию. Они обе, эта незнакомка на площади и Анна из его прошлого, казалось, существовали по одним законам. Они не отгораживались от непогоды, не прятались за стенами и зонтами. Они впускали её. Впускали внутрь себя, глубоко, до самых костей, будто их кожа была не твёрдой границей, отделяющей "я" от мира, а лишь тончайшей, проницаемой мембраной. Мембраной, через которую внешний хаос свободно проникал во внутреннее пространство, смешиваясь с их собственной сутью, растворяя привычные очертания души в бурлящем потоке стихии. Стояла ли эта женщина на грани миров, как Анна тогда? Или она уже перешла её? Вопрос повис в воздухе, смешавшись с гулом дождя и далеким бубнением динамика.

Когда на остановку, шипя тормозами и разбрызгивая грязные веера воды, подкатил старый автобус, женщина вошла первой. Без колебаний, без оглядки, словно это был ожидаемый экипаж для придворной дамы. Леон, стоявший в нескольких шагах, почувствовал внезапный толчок в груди – необъяснимый, гипнотический, иррациональный импульс, сильнее доводов рассудка. За ней. Он искренне не понимал, почему ноги сами понесли его вслед за этой загадочной фигурой в дверь, почему он протянул билет кондуктору, движимый лишь смутным ощущением, что так надо. Что пропустить этот автобус… упустить эту незнакомку – значит пропустить что-то гораздо большее.

Старый "Икарус", лязгая дверьми, словно радушно приветствовал новых пассажиров всем своим потрёпанным естеством: скрипом пружин под тонким слоем дерматина, вытертыми до блеска подлокотниками, и особенно – густым, въедливым запахом сырости и старой плесени, витавшим в воздухе, как дух самого транспортного средства. Запахом времени, вобранным в обивку и пол.

Салон был пуст. Совершенно, абсолютно пуст. Создавалось впечатление, что автобус приехал специально за ними двоими. Женщина выбрала сиденье у окна примерно в середине салона. Леон, после мгновения нерешительности, опустился напротив, через проход. Узкое пространство между ними вдруг показалось бездонным проливом. Он устроился, стараясь не смотреть прямо, но всеми порами ощущая её присутствие. Его обволок тот самый терпкий, манящий аромат – горьковатая полынь, смешанная с запахом мокрой шерсти (быть может её пальто?) и ещё чем-то неуловимо ветряным, напоминающим холодный камень после дождя. Аромат то ли напутствия, то ли предостережения.

За окном мир продолжал размываться. Капли дождя, гонимые ветром и движением автобуса, стекали по стеклу, сливаясь и расходясь, рисуя причудливые, эфемерные узоры. Леон смотрел на них, и ему виделись не просто потёки, а целая географии хаоса: извилистые реки, готовые в любой момент прорвать берега и изменить русло; острые горные хребты, чьи очертания дрожали, будто от подземных толчков, готовые сдвинуться и обрушиться; целые материки, возникающие и исчезающие за одно мановение дворника. Карты мгновения, существующие лишь пока длится этот ливень и это движение.

Тишина в салоне давила, нарушаемая только кряхтением мотора, барабанным шумом дождя по крыше и собственным стуком сердца Леона в ушах. Он почувствовал необходимость нарушить тишину, вернуть хоть каплю привычного порядка слов.

– Вы тоже едете… – начал было он, но голос прозвучал неожиданно громко и чужеродно в этой всеобъемлющей пустоте.

Она повернула голову. Медленно. Капли дождя все ещё цеплялись за её ресницы. И тогда он увидел её глаза при свете тусклых салонных ламп. Цвет был неописуемо странным. Не серый, не голубой, не зелёный. Это было как взгляд на море в тот зловеще затихший миг, когда ветер стих, а волны ещё не начали вздыматься в ярости шторма. Вода, наэлектризованная ожиданием бури, тёмная, глубокая, таящая в своих глубинах неведомую мощь и опасность. Взгляд, который не отражал свет, а, казалось, поглощал его. Полная противоположность глаз Анны. Её тёмно-голубые глаза были подобны непоколебимой морской глади. Иногда Леону даже казалось что они могли заменить собою солнце, ибо в них таился свет, тёплый, ободряюший, понимаюший.

– Куда? – спросила она.

В её голосе не было не единого намёка на грубость, раздражения или даже усталость. Только лёгкое, искреннее удивление, будто Леон спросил о чем-то столь же абсурдном и не имеющем значения, как, например, количество песчинок, прилипших к подошве его ботинка в этот самый миг.

– Разве это так важно?

Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и риторический. Леон открыл рот, но ответа не нашлось. "Разве это важно?" Звучало так просто и так… непреложно. Внезапно автобус резко дёрнулся, трогаясь с места или переезжая выбоину. Леон инстинктивно вцепился в подлокотник. И увидел: от резкого движения капля, висевшая на кончике её тёмных ресниц, сорвалась и упала вниз. Не на пол. На полы её пальто, на тёмную, промокшую ткань.

Он замер. Заворожённо следя, как маленькая сфера воды, искрясь в тусклом свете, ударилась о ткань, мгновенно потеряла форму и начала растекаться. Сначала маленькое тёмное пятнышко, потом – неровный ореол, границы которого медленно, неумолимо расползались по волокнам, впитываясь, исчезая, становясь частью вечной сырости этого дня. Процесс был микроскопическим, но для Леона он казался целой вселенской драмой – рождением, расширением и поглощением. Он не мог и не желал отрывать взгляда.

Тишина в автобусе вновь загустела, стала почти осязаемой, как влажный воздух. За окном уже давно не было ни силуэтов домов, ни далёких огней фонарей, ни очертаний деревьев – только сплошная, непроницаемая стена дождя, сливающая небо и землю в одно серое, бурлящее полотно. Они мчались сквозь водяное ничто. Леон ощущал, как время теряет привычные границы – минуты растягивались в неопределённость. Шум мотора и барабанящий по крыше ливень слились в монотонный гул, гипнотизирующий, как метроном или шум моря.

– Вы часто так путешествуете? – спросил он наконец, голос прозвучал хрипло от долгого молчания. Вопрос повис в сыром воздухе, казался неуместным в этом безвременье.

Она медленно отвела взгляд от окна, вернее, от того водяного небытия за ним. Но Леон с абсолютной ясностью понял – она смотрела не на дождь. Её взгляд был направлен куда-то вглубь или сквозь эту серую пелену, в невидимые дали.

– Это не путешествие, – ответила она тихо, но отчётливо.– Путешествие подразумевает прямой маршрут от точки “А”, до точки “Б”. Конечный пункт назначения. Строгую карту, если так можно сказать. – Она слегка покачала головой, и капли, застрявшие в её тёмных волосах, сверкнули. – Когда идешь туда, куда смотрят глаза, когда позволяешь ногам нести тебя туда, куда они ступают в этот миг… ты уже не путешественник. Ты становишься самим этим взглядом. Самим ветром. Ничего больше.

Леон почувствовал, как комок подступает к горлу. Он хотел спросить её имя. Простое, человеческое слово, чтобы привязать этот неуловимый свободный образ к чему-то совершенно конкретному, земному. Но что-то внутри – глубокая, животная осторожность или внезапное понимание кощунственности такого вопроса – сжало его горло. Вместо слов он потянулся во внутренний карман, достал блокнот. Тот самый, с лунными кратерами на первой странице. Открыл его на чистом листе. Взял остро заточенный карандаш. Но он не стал рисовать карту. Его рука водила по бумаге почти бесцельно, рождая не горы и долины, а просто линии. Извилистые, ломаные, текучие. Реки, не имеющие названия, истоков или устья. Горные хребты без вершин и подножий, лишь абрис напряжения земной коры. Это была не география, а сейсмограмма текущего момента, карта внутреннего ландшафта замешательства и странного покоя.

– Карты лгут, – её голос прозвучал вдруг, тихо, но с такой уверенностью, будто она прочла строки, рождающиеся под его карандашом.

Он вздрогнул, поднял глаза. Она смотрела прямо на него, и в тех странных, предгрозовых глазах светилось понимание.

– Они показывают километры, направления, названия городов. Но главное они всегда скрывают. Старательно пряча самую суть.

– Что? – выдохнул Леон, заворожённый её взглядом и этой внезапной откровенностью.

– То, что между двумя точками, – она слегка наклонилась вперёд, и её слова приобрели вес пророчества, – всегда, всегда есть третья. Не отмеченная. Не названная. Часто мимолётная, как падающая капля, или растянутая, как эта поездка сквозь дождь. Но именно она и есть суть пути. Именно она меняет всё. Именно её не покажет ни одна карта, потому что она не место. Она – момент. Состояние. Встреча. Тишина между двумя звуками. – Она замолчала, и в тишине салона её слова продолжали вибрировать, как струна.

И в этот самый миг автобус с скрежетом и шипением пневматики резко затормозил, вырывая их из гипнотического пространства диалога. Инерция толкнула Леона вперед. Он ухватился за сиденье, блокнот едва не выпал из рук.

Она же поднялась с места плавно, как будто ожидала этого рывка. Промокшее пальто тяжело колыхнулось.

– Это моя остановка, – сказала она просто, без интонации, констатируя факт.

Она сделала шаг в проход, её фигура на мгновение заслонила тусклый свет лампы. Аромат полыни, горький и холодный, ударил Леону в лицо. Потом она повернулась и пошла к выходу, не оглядываясь. Двери со скрипом и шипением распахнулись, впуская внутрь порыв влажного ветра и яростный рёв ливня. Она шагнула в серую стену воды – и растворилась в ней мгновенно, как будто её и не было.

Автобус, с глухим стуком закрыв двери, на мгновение замер. Леон резко наклонился к мутному, запотевшему стеклу, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь водяные разводы. Остановка была не просто пустынной – она была воплощением забвения. Посреди бескрайнего, серого поля, залитого дождём, торчал одинокий, покосившийся щит. Ни домов, ни следов дороги, ни фонарей. Только безымянная грязь под колёсами и бесконечная стена воды по горизонту. На щите угадывались остатки какой-то надписи – краска выцвела, облупилась, стёртая временем и непогодой. Лишь одно можно было разобрать с трудом: цифры "143". Они висели в пустоте, как бессмысленный артефакт исчезнувшей цивилизации, код, потерявший шифр.

Леон почувствовал холодную волну недоумения, смешанного с тревогой.

– Здесь же ничего нет, – вырвалось у него, голос звучал глухо, почти безнадёжно, в гробовой тишине опустевшего салона. Это была не констатация, а протест против абсурда. Как можно выйти здесь? Куда идти?

Она уже стояла на верхней ступеньке, спиной к нему, к автобусу, ко всему миру расписаний и пунктов назначения. Капли дождя немедленно начали сливаться на её плечах, впитываясь в тёмную ткань. Она не обернулась. Только её голос, чёткий и спокойный, пробился сквозь шум ливня:

– Именно поэтому.

Дверь с резким, влажным шлепком и скрежетом механизма захлопнулась за ней, как печать. Леон инстинктивно прильнул к холодному стеклу, стирая ладонью участок запотевания. Он видел ее. Только секунду. Она сделала шаг с подножки в хлюпающую грязь, не надев капюшон, не ускоряя шаг. И тут же дождь, этот ненасытный серый великан, начал поглощать её. Сначала расплылись, потеряли форму очертания промокшего пальто, слившись с общей массой падающей воды. Потом растворились тёмные волосы, исчезнув в серой пелене. И наконец, сама её фигура стала прозрачной, неосязаемой. Остался лишь слабый, едва уловимый намёк на движение в том месте, где она должна была быть – лёгкое колыхание воздушных потоков, будто сильный порыв ветра всего лишь согнул высокую мокрую травинку в поле. И все.

– Едем дальше! – рявкнул кондуктор где-то сзади, его грубый голос, привыкший командовать и торопить, резко вернул Леона в реальность.

Грохот мотора усилился, автобус содрогнулся и начал медленно, нехотя отползать от гибельного места.

Леон не отрывал взгляда от того клочка грязи за окном. Он прижал ладонь к стеклу сильнее, как будто пытаясь коснуться ускользающего призрака, запечатать миг. Но на том месте, где она стояла секунду назад, теперь была только большая, мутная лужа. И в её неровной, дрожащей от падающих капель поверхности, как в кривом зеркале, отражалось низкое, свинцовое небо – равнодушное, бесконечное, вечное. Ничего больше. Только небо в луже. Взгляд, обращённый в никуда, ставший всем.

Леон чувствовал, как веки становятся тяжёлыми, словно кто-то положил на них тёплые монеты.

Он не осознал момента засыпания.

Пространство вокруг растеклось, как акварель под дождём. Внезапно он сидел не в «Икарусе», а в вагоне метро – том самом, где познакомился с Анной десять лет назад. Похожий запах – металла, кожи и чьих-то духов с нотками груши. Та же дрожь колёс под ногами. Только теперь вагон был пуст, если не считать тени в дальнем углу – высокой, безликой, слегка покачивающейся в такт движению.

Тень отделилась от стены и стала приближаться. Леон понял, что это не Анна. Не Элиза. Это было нечто в пальто, сшитом из карт – он различал очертания материков на складках, красные линии маршрутов вместо швов. Существо село напротив.