Кольцо Первой речки

– Борис, как ваши дела? Вижу, вы уже совсем поправились, – директор оторвал взгляд от экрана компьютера на котором он что-то печатал, и взглянул на Бориса, – мы все очень рады, что так закончилось

– Макото, спасибо, все хорошо, я очень благодарен Школе и лично вам за поддержку.

– Ерунда, – губы Макото тронула едва уловимая улыбка, – Школа вас очень ценит.

– Тем тяжелей мне расставаться с ней.

Директор Школы Макото Куросава перестал печатать, и посмотрел на него в упор.

– Я не уверен, правильно ли вас понял?

– Все правильно. Я хочу уволиться.

– Но, простите, почему? После стольких лет… – Макото снял очки, и положил на стол, – что случилось?

– Ничего, просто надоело.

Макото немного оскорбился от такого, но вида не подал. Он взял со стола очки и начал их протирать. В воздухе повисла фермата.

– Борис, но у вас же контракт, он истекает только через два года, – сказал директор.

– Я не могу ждать два года. Отпустите меня, Макото.

Макото кончил протирать очки и надел их.

– Мне нужно подумать. Идите, Борис. Я дам вам знать, – и он снова обратил свой взгляд к монитору.

IX

Василисонька, краса наша, училась усердно – ходила по тем же коридорам, что и Петя-дирижер двадцать лет назад. Да что там Петя! Кто только ни ходил там, кто только ни дышал этим творческим воздухом! Каждая стена там была намолена, под старыми плинтусами лежала священная пыль, помнившая еще великих, и кто бы рассказал, чьи пальцы трогали то ветхое издание Шумана, взятое Василисой в библиотеке!.. Часов в пять Вася после сольфеджио и специальности выходила из своей музыкальной шкатулочки в жестокий, зимний, сумеречный мир и, прижимая к девственной груди томик Шумана, спешила к метро, чтобы проделать путь длиною в час двадцать до тихого подмосковного города, где на станции за турникетами ее уже ждала бабушка. Она махала ей рукой, завидя в толпе. Шли они домой, рука об руку, по дворам, а снег падал мягкими хлопьями…

Не вернуть те моменты детства, не испить вечернего чаю в кругу семьи, не идти вприпрыжку домой и видеть, как в окне с облупленной деревянной рамой горит трехрожковая люстра! Не стучать гулко дерматиновым мячом о плато асфальта – нет, не вернуть ничего, не вернуть!..

Закончилось и Василисино детство. Папа, Федор Николаевич, умер утром во вторник, неделю после её семнадцатого дня рождения. Встав утром, почувствовал себя плохо, схватился за сердце – и нет человека. Надежда Васильевна, мама, на общей кухне жарила яичницу, с соседками трещала о том о сём – потом звала Степана Николаевича кушать, долго звала…

– Ох, Федечка, на кого ты нас покинул, ох, не вовремя, как же мы без тебя? Как Василисонька наша? – причитала у гроба Надежда Васильевна.

Василиса стояла хмуро – она не понимала, что такое смерть. Наверное, это все не правда. Наверное, кто-то просто решил жестоко пошутить, и наутро она встанет, и все пройдёт – и пойдут они с бабушкой снова на станцию.

После похорон прилетели в Москву, и, на следующее утро встали и пошли. Но не было уже так, как было: и поздней была весна, и светало рано, и бабушка резко сдала – не вела внучку бодро, а поспешала за ней, как могла.

Денег стало недоставать – мать Василисы всю жизнь только дома, по хозяйству: ни специальности, ни работы. Пошла в палатку продавщицей, да что там заработаешь – самой бы выжить. На бабушкину пенсию тоже вдвоем не проживешь. А Василиса девушка видная – ей бы и обновочку какую на себя примерить, и в свет выйти – не все же по электричкам таскаться в заношенном пальто!

Парни не давали ей прохода еще с первого дня её появления в училище. Они просили, требовали, караулили её после пар – и умоляли дать проводить до дома. Они звали её в кино и на дискотеку, на прогулку по центру города, на карусели и на чашку латте с пирожными – и на все предложения получали отказ.

Но всё меняется – и Василиса, то в силу обстоятельств, то ли сама собой, смягчилась сердцем – ей стало нравиться мужское внимание: подарки, походы в кафе, сеансы в кино. Она позволяла трогать себя за определённые места в темноте зрительного зала и томительно смотреть на себя в вагоне метро.

– Все, я выхожу, дальше не провожай – после электрички меня бабушка встречает, – говорила она очередному поклоннику – подставляла щеку для поцелуя и выходила на «Комсомольской».

Трубач Витя никак не мог закончить училище – и бросил бы уже, – но не давал отец, крупный чиновник в мэрии. Витя дважды брал академический отпуск, и был старше всех на четвертом курсе – недавно ему стукнуло двадцать лет. Еще в школе он был первый, у кого появился мобильник – тогда он сразу приобрел популярность у девочек и никогда ее больше не терял. Он был щедр, смел и уверен в себе – качества, присущие только настоящему мужчине – на трубе же играл хуже любого пожарника, что никого не волновало, в том числе и знаменитого его профессора, солиста Большого театра, Андрона Савросова. Не научил он Витю играть, ох, не научил!..

Витя подъезжал к училищу на своем новеньком Фольксвагене «Сирокко»: зеленый металлик, матовый блеск черных колесных дисков. Лениво выходил из машины, усталый, с банкой энергетического напитка и сигаретой во рту.

– О, давненько тебя не было! Когда ты уже выпускаешься? – баба Маша, вахтерша, измерила Виктора презрительно-насмешливым взглядом.

Баба Маша работала в училище уже лет тридцать и была легендой заведения. Она знала всех и вся.

– В этом году уже, баба Маша, потерпи.

– В прошлом году, поди, то же самое говорил.

– Не-не, – Витя зевнул, – в этом точно. Андрон Аркадьевич у себя?

– Так ушел он пятнадцать минут назад, не дождался тебя.

– Да я в пробке застрял, звонил ему, а он не взял. Баба Маш, а передайте ему это от меня, когда увидите, – Витя положил ей на пост пакет в котором было видно красивую коробку с двумя выведенными на ней буквами «Х.О.», – скажите, что я этюд почти выучил, а пьесу скоро уже буду по нотам играть.

– Ты, балбес, знаешь, что государственный экзамен через месяц?

– Да знаю, знаю, баба Маш. Не волнуйтесь – от меня тут уже все избавиться хотят. Четверочку натянут.

– Трусы только натягивают. Коньяк-то твой на четверочку потянет?

– Это я в знак уважения к учителю!

– Ладно, ладно, передам. Иди на лекцию хоть сходи, а то, зря что ли в пробке стоял?

– А где она?

– Да в двадцать четвертом классе, только началась.

– Спасибо, баба Маш! Вам что-нибудь надо может быть?

– Зефирчику принесешь бабушке, чай попить?

– Сделаем! Вот, на лекцию только схожу – и сгоняю в магазин.

– Иди, иди, Витенька. Ученье – свет.

Может и не встретились бы Василиса и Виктор, если бы не пошел бездельник на ту лекцию. После неё он предложил подвезти её до дома, на что она сказала, что с малознакомыми мужчинами в машину не садится, но, если он хочет, то может проехаться с ней до «Комсомольской» (как делала уже половина училища), а потом она сядет на электричку, после которой её встретит бабушка.

– И ты сюда каждый раз на электричке ездишь? – спросил Витя.

– Да, а ты на машине?

– Конечно.

– Далеко живешь? Почему я раньше тебя не видела?

– Да нет, здесь, в центре живу. Просто работы много, дел.

– А кем работаешь?

– Да папе помогаю, – соврал Витя.

– А кто у тебя папа.

– Зам мэра. Дел у него много – просит помочь.

«Виктор, ты куда это пошел, зефир мне обещал!» – крикнула баба Маша со своего поста.

– Ах, да, баба Маш, забыл совсем, сейчас!.. Эй, ты, парень иди сюда! Ну иди, иди, не бойся! Слушай, вот тебе тысяча, сгоняй в магазин за зефиром для бабы Маши. Сдачу себе возьмешь, я тут просто занят… Ну давай, спасибо тебе!

Кажется, Василисе начинал нравится этот сорящий деньгами Казанова.

Витя ухаживал красиво: дарил огромные букеты цветов и водил в рестораны, которые прежние её поклонники старались обходить стороной. Все, казалось бы, шло к логическому завершению, но Василиса, то ли в силу природного целомудрия, то ли –традиционного воспитания, – не была готова к интимным отношениям. Она позволяла Вите больше, чем до этого остальным, но, в последний момент ускользала: дверь Витиной машины открывалась, и Василиса, маша рукой уже в окно, бежала на электричку – бабушка уже готовилась выходить из дома, чтобы встретить внучку за турникетами.

Однажды Витя не повез Василису к вокзалу, а повернул раньше, увезя в Лосиный Остров, где в темноте проселочной дороги остановил свою бричку, и, перетащив ненаглядную назад, овладел ею силой. Она кричала, но одетый молодой листвой лес шумел на майском ветру (должно быть к грозе) – и крик девушки тонул в чарующем воздухе весенней ночи.

X

Борис потихоньку паковал чемоданы. Договорённость была такой: доработать учебный год, после чего Школа прекращала с ним договор досрочно. Вовремя подоспело предложение с Родины, на которое Борис радостно откликнулся, хоть и не знал о новом театре на Востоке ровном счетом ничего. До выпускных оставалась неделька – а дальше он сядет на паром из Ниигаты, и через сутки будет в Южновостоке. Во времена его московской молодости Южновосток казался очень далеким местом на земле, и, если бы не японские машины, заполонившие городской асфальт в девяностые годы – знать бы он не знал, что есть такой город. А теперь там построили театр, который еще и носит имя «Андреевский» и является филиалом знаменитого на весь мир театра в Петерборо! «Надо было Елисеевскому гастроному туда тоже зайти, – думал Борис, – одними зрелищами ведь сыт не будешь…»

Школа устроила Борису проводы. В банкетном зале накрыли столы. На них легкое сливовое вино, закуски из морепродуктов: креветки, морские гребешки, мидии. Люди ходили между столами и общались, кто с кем. Они подходили к Борису, произносили какие-то слова и отходили – хрустели на зубах сочной креветкой – и всем было хорошо. Макото, директор, попросил минутку внимания.

– Сегодня мы провожаем нашего коллегу. Для нас это тот, кто отдал Школе восемнадцать лет своей жизни. Я уверен, что для него самого эти восемнадцать лет были преданным служением искусству. Настоящий творец не имеет места работы, он лишь отдает миру то, что должен отдать. Я желаю Борису счастливого возвращения на Родину.

Раздались аплодисменты, и Борис подошел к Макото и обнял его крепко, но коротко. Уходя навсегда, долго не прощаются.

На паром его провожал его друг Владимир.

– Не боишься начинать все сначала, Борис?

– Пусть в тысячу ри начинается с одного шага.

– Что же, пусть этот шаг будет на твердую землю.

– Мне все равно. Как будет – мы не знаем, а как было – уже не будет.

XI

Японское море глубоко. Борис стоял на верхней палубе и видел не только аквамариновую толщу горько-соленой воды, но и то, что в ней скрыто. Для «вернувшихся с того берега», коим он являлся, такие вещи были ясны и понятны. Досрочно заглянуть в мир теней имеет свою цену – теперь его жизнь никогда не вернется в то русло, по которому она текла до его падения со скалы. Теперь он будет видеть духов и слышать голоса. До тех пор, пока сам не станет духом и голосом и не будет лететь вдоль верхушек смолистых елей, и выше – до снеговых вершин загадочных Анд. Его похоронят на сухом пригорке, где через триста лет дети, играясь в песочном карьере, вдруг найдут его белые кости и удивятся – откуда тут взяться человеку, ведь давно уже нет здесь погоста, и память заросла синеокими васильками.

Погода была хорошая, и на палубе было много людей. Ему показалось, что его взгляд будто бы зацепился за что-то, будто бы в картинку закрался двадцать пятый кадр. Он смотрел на высыпавший на палубу народ и не мог понять, что было не так, как вдруг он встретился с ней взглядом. Это была Рут. Они долго смотрели друг на друга, пока он не решился подойти.

– Я искал тебя, – сказал он.

– Зачем?

– Чтобы сказать, что я не держу на тебя зла.

– Я же бросила тебя в самую трудную минуту.

– И поэтому ты решила пропасть? Потому что тебя совесть заела?

Она было развернулась и хотела уйти, но он схватил её за руку.

– Подожди, Рут. Давай забудем старое и начнем все сначала.

– Нет, Борис, я не смогу забыть. Все кончено, оставь меня. Я здесь не одна, не хочу, чтобы нас увидели.

– Надеюсь, он ниоткуда не упадет, и у вас все будет хорошо.

– Прости меня, Борис. Я рада, что ты выздоровел.

Он еще долго стоял посреди палубы. Начало темнеть, и он пошел к себе в каюту. Завтра в двенадцать пополудни они должны прибыть в Южновосток, где начинается и заканчивается страна.

Проснувшись от странного стука, он выглянул в окно, и не увидел ничего, кроме белого тумана. Взглянул на часы – шесть тридцать утра. Снаружи были слышны какие-то крики. Он встал, почистил зубы, умылся и вышел на палубу. На корме уже столпилась толпа зевак. Он подошел и спросил, что случилось.

– Девушка выбросилась за борт. Еще одной дуре жить надоело.

На шлюпке подняли водолаза.

– Ну что там?

– Да ничего, все кишки на винт намотало. Почистили – сейчас заведемся и пойдем.

– А тело?

– Да какое тело? Все, что осталось, завтра уже акулы съедят, – устало ответил водолаз.

Выбросившаяся за борт была Рут.

Через пять часов туман рассеялся, и вдали уже был виден растянувшийся на полуострове Южновосток. Несколько крупных капель упало вниз, и небо разразилось искупительным дождем, который напитал водой и без того глубокое море.

XII

А меж тем, под барабанную дробь того самого дождя по крыше Андреевского Театра, наш Эдуард исполнял партию третьего гобоя в балете «Золотой осёл» композитора Дудиной-Полторацкой. Дробь дождя по металлической крыше, впрочем, никто не слышал. Киксы и нестройные ноты Эдуарда слышали все! И, первую очередь, Мэтр – после спектакля он рвал и метал.

– Наконец-то, наконец-то вам дали шанс! Сколько я просил, обивал пороги нужных кабинетов, и что же?.. Вы просто обделались! Не понимаю, как теперь мне смотреть в глаза коллегам… Вы меня очень сильно подвели!

– Простите меня, Ян Сергеевич. Как-будто что-то случилось с инструментом, погода сами видите какая – дерево реагирует, и, к тому же, старая трещина открылась.

– Вот так прямо взяла – и открылась? Инструмент, значит, я вам отдал новый, а трещина на нем – старая? Это как так? Вы мне, молодой человек, эти сказки не рассказывайте! – Ян Сергеевич потер лоб, оставив на нем красное пятно. – Значит, так… Мы вам дадим second chance, – сказал Мэтр с английский акцентом и нижне-охтинским выговором, – но вы должны будете его заслужить. Я дам вам знать, когда увижу, что вы сделали правильные выводы.

Эдик сидел и медленно обтекал, после разноса от Мэтра. И не так страшен был сам разнос, как то, что его слышали все, кто был в гримерке. В театре слухи распространяются с невиданной быстротой, и Мэтр специально устроил ему публичную порку, зная, что завтра люди, встретив Эдика в театре, будут сочувственно потуплять взор и понимающе вздыхать – за спиной же шушукаться и хихикать.

«Нет, ну вы только подумайте – так опростоволоситься! Да еще в «Золотом осле»! Таком ответственном и важном спектакле!»

Что же до главного дирижера этой цитадели искусства, то им был нам уже известный Петр Аристархович. Все-таки дальновидна была Валечка: раньше всех распознала в Петре большого человека – а ведь в то время в него еще никто не верил, даже он сам.

Петя хорошо усвоил уроки профессора Лапландского: «Запомни, мальчик, главное в нашей профессии – хорошие отношения.»

Действительно, трудно сказать наверняка, хорош ты, или плох, когда твое дело – просто махать палкой. Тут в ход идёт умение подать себя так, чтобы оказаться всем удобным. И Петя был удобен: скромен, вежлив, услужлив, острожен – и абсолютно сер. Вдобавок, имел могущественную поддержку в лице своего дяди-композитора. Трудно ли предположить, что вскоре, еще будучи студентом консерватории, он стал в ряду помощников главного дирижера Андреевского театра!

Простые работяги-оркестранты, испытывая благоговейный страх перед главным дирижером, в грош не ставят его помощников, и отыгрываются на них, костеря прямо во время спектакля (ох как хорошо все слышно этим беднягам со своего места!) На репетициях помощники всегда превращаются в объект насмешек.

– Простите, маэстро, мне по вашей руке вступать, или вовремя?

– Как вы показали, так я и сыграл.

– По-моему у вас палочка киксанула.

И все такое прочее. Не найти человека более язвительного, чем оркестровый музыкант, ох, не найти! Годы в оркестровой яме, где каждый вечер происходят похороны искусства, делают своё дело. Спастись можно только юмором – но юмором черным и мрачным, как панельное гетто под дождем.

Как был – так и остался Петя человеком, которого никто не воспринимает всерьез. Его отправляли дирижировать балеты: Дон Кихот, Жизель, Баядерку и прочий музыкальный хлам. Артисты оркестра почти никогда не поднимали глаз со своих нот на Петю, хотя и знали свои партии практически наизусть, а когда они это делали, то маэстро смущался, и потуплял взор в партитуру, боясь продирижировать лишнего. На любовном фронте дела тоже не клеились: худосочные танцовщицы за тридцать, засидевшиеся в артистках, ему не нравились – он питал слабость пышногрудым оперным дивам. Но нет – не крутят дивы романы с помощниками, да еще такими невыразительно-постными, как Петя! Какой диве с помощника толк? Не на роль не поставит, не гонорар не поднимет.

Восьмой год тянул он держался в театре, лишь потому, что был невзрачен и бесталанен – талантливые же были давно из театра выжиты. Судьба благоволила Петру – на восьмой год службы его вызвал к себе сам Главный, и объявил, что назначает его главным дирижером только что открывшейся сцены Андреевского театра в Южновостоке.

Теперь нелепый Петя-дирижер в прошлом. Петр Аристархович Косолапов – маэстро Южновостокской сцены Андреевского театра – просим называть по имени отчеству и смотреть с подобострастием. Теперь, наконец, познает он сладость любви самодовольных див. А старожилы в главном театре будут иногда вспоминать его в душной, пропахшей потом гримерке, и шутить похабно. Да и пусть шутят – они теперь далеко.

Пусть глумятся, пусть сплетничают! Театр без сплетен, как озеро без воды, пересыхает – и нет в нем больше жизни, один лишь смрадный ил. Слухи разносятся по театру с невероятной быстротой, и проходят тщательный отбор. Какие-то, произнесенные лишь однажды, предаются забвению навсегда, но что-то смакуется неделями и никогда не забывается – такие слухи становятся легендами театра: отец семейства ушел к молодой певичке, к которой его оскорбленная жена после спектакля зашла в гримерку и отхлестала её подаренным ей букетом; Балерина зашла в столовую и на весь зал объявила, что от нагрузок у нее пропали месячные; меццо-сопрано, поссорившись со своим любовником, баритоном, сделала подробности их интимной переписки достоянием общественности. И прочее, и прочее…

XIII

Василиса после случая с Виктором ударилась в учебу. Скоро ей надо было поступать в консерваторию. Там будет и новая жизнь, и новые друзья – и всё будет новое! Питаемая этими надеждами, Василиса решила замахнуться на арию Леди Макбет – и взяла её на поступление. «Ну зачем тебе Макбет? – отговаривала её педагог, – Голосок у тебя звонкий, нежный, почти колоратурный, а тут – мощь нужна. Ну давай лучше Марфу споём из «Царской невесты!» Нет, хочу, и всё – уперлась рогом. Проорала кое-как на экзамене, но прошла, хоть и со скрипом – поступила в консерваторию последним номером. Радости-то было! Бабушка как будто вторую молодость обрела, даже ходить бодро стала, как раньше. Мама отгул взяла, приехала в Москву с новым платьем для дочки: бежевым, с вышитыми на нём цветами и птичками колибри, купленным на последние.

В этом платье пять лет спустя и споёт Василиса прослушивание, которое определит её судьбу.

А пока, конечно же, в Крым всей семьей – ведь впереди сложный учебный год! В Судак, на кварцевые пески: частный сектор, туалет-дырка на улице, мама готовит на общей кухне – ей не привыкать. На море только рано с утра – занять место на пляже и лежать, лежать, пока не зарумянишься, как пирог в духовке, – а потом дома пачкать сметаной простыни и пить аспирин. Дорогой сердцу отдых! Разве сравниться с этим прохлада египетского отеля с белоснежными полотенцами, скрученными в гротескных лебедей! Разве заменит янычарская Турция родные российской душе Балаклаву и Херсонес! С Василисы уже слезает первый загар, и начинает прилипать второй нежно-золотистый, характерный только светловолосым людям. Молода и лепа, она – королева кварцевых песков, но окружена двумя бдящими женщинами и неприступна, как каменный остров. Нет – никаких курортных романов! Научена горьким опытом, теперь только надежному кандидату отдаст она своё сердце.

Что молодому организму в радость, то старому только приближает конец. И зачем потащили с собой бабушку под раскаленное Августом Крымское солнце?! Сидеть бы ей у подъезда, в ставшем уже родным Пушкино, под развесистым клёном, дышать подмосковным воздухом – жила бы, может, еще – и долго бы жила. А так – хватил апоплексический удар. Бесполезная скорая подъехала на «буханке», по проселочным дорогам-ниточкам, по скользкой крымской пыли: лупоглазые фары – глаза стрекозьи. Констатировали, увезли. Забирали потом из морга – и на машину, в цинковый контейнер – домой. Несчастны те, кто рано теряет родных. Грубеют они, покрываясь коростой – а внутри все то же нежное сердце, которое уже некому согреть.

Оставшись с матерью одна, Василиса узнала почём продают в магазине еду, и сколько платят за квартиру. Быстро произошло превращение из балованного дитя в бедную полусироту. Мама была женщиной слабой и немного истеричной – ну какая на нее надежда! Вклады от бабушки, конечно, остались – умеют старики копейку сберечь, хватит на первое время, а потом? Москва просит денег, как топлива просят дорогие машины на её улицах – коптят, стоя в пробках, питают городское небо свинцом, что завтра прольется пулями, разящими без разбору и своих, и чужих.

XIV

Идёт спектакль за спектаклем. Работает театр, как маленький заводик. Нет никогда «после спектакля» – есть только «до». С последним аккордом уходит в небытие действо, представленное восторженному взору, и начинается подготовка к новому. Рабочие убирают декорации, музыканты спешат прочь из душной оркестровой ямы, оперные снимают грим, балерины с наслаждением стягивают пуанты с искалеченных ног. Но уже на следующий день уставшие подмостки снова готовы, и зал впускает в себя волнительно-прекрасную публику, которая сядет в мягкие кресла, чтобы посмотреть на сладкую ложь, – и в нос будут бить пузырьки выпитого шампанского. Театралы – как идолопоклонники: «Сегодня поет Тарутин! Ждала целый месяц, мне знакомая билетерша по секрету сказала – связки лечил.»; «В этот вечер, благодаря маэстро Косолапову, Уманчук танцевал, как никогда!»; «Сметанина в «Иоланте» божественна. Какой-то особый серебристый тембр в её голосе…» И прочее, и прочее… Но, в экстазе своего идолопоклонничества, не различают они, что их кумиры уже давно – музыкальные истуканы, и единственное, что они могут дать молящимся – свое творческое молчание. Нет, конечно, не все такие! Да и эти