Кодекс милосердия

Кодекс милосердия

Алексей Кирсанов

© Алексей Кирсанов, 2025

ISBN 978-5-0067-4548-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Алексей Кирсанов

КОДЕКС МИЛОСЕРДИЯ

Книга 1: КОДЕКС МИЛОСЕРДИЯ: ПРИГОВОР БУДУЩЕГО (2055)

Глава 1: Тень Сестры

Дождь в Новом Лондоне 2055-го не был водой. Это была взвесь промышленных выбросов и наночастиц самоочищающегося смога, оседающая на кожу маслянистой пленкой, впитывающаяся в шерсть воротника и оставляющая на серых надгробиях кладбища «Вечный Покой №7» пятна цвета ржавчины. Джеймс Коул стоял, не чувствуя холода, не замечая едкой влаги. Его взгляд был прикован к одной точке: «Сара Энн Коул. 2030—2049. Любимая дочь, сестра, свет.»

Свет. Слово резануло. Сейчас здесь не было света. Только серый бетон, серое небо, серый дождь и холодная, тонущая в грязи плита. Свет остался там, в прошлом, в флешбеке, который накатывал с неумолимостью нейронной петли.

Жара. Настоящая, не сгенерированная климат-контролем. Парк где-то на окраине Старого Города, до Большой Оптимизации. Трава зеленая, местами выжженная. Саре девятнадцать. Она бежит босиком по лужайке к пикниковому одеялу, где сидит двадцатитрехлетний Джеймс, еще студент юрфака, с бутербродом в руке и томиком устаревшего Уголовного кодекса на коленях. Ее смех – чистый, звонкий, как разбитое стекло в тишине – разносится в воздухе, не заглушаемый гулом дронов или рекламными джинглами, проецируемыми прямо на сетчатку. Она запрокидывает голову, солнце ловит каштановые пряди, превращая их в медь. «Джейми, брось свою пыльную книжку! Лови!» И летит мяч, дешевый, надувной, ярко-красный. Он попадает ему в лицо, сбивая очки. Сара хохочет еще громче. «Будешь знать! Будущее должно подождать!» Он ворчит, поправляя очки, но уголки губ предательски ползут вверх. Этот смех. Этот проклятый, живой, не алгоритмизированный смех. Он был ее сущностью. Энергией. Жизнью.

Реальность вернулась резко, как удар током от неисправного нейроинтерфейса. Дождь усилился, превращаясь в сплошную серую пелену. Джеймс машинально провел рукой по лицу, стирая не дождь, а что-то другое. В кармане потрескивал свернутый в трубку листок – не голопроекция, а настоящая, аналоговая газета. Редкость. Артефакт. Памятник человеческому провалу. Он не разворачивал ее. Заголовок выжжен в памяти, как клеймо на сетчатке: «УБИЙЦА ОПРАВДАН ПО ТЕХНИЧЕСКИМ ПРИЧИНАМ: СУДЕБНАЯ ОШИБКА В ЭПОХУ ДО ФЕМИДЫ». Технические причины. Ошибка процедуры. Не та печать, не та подпись, просроченная справка адвоката. Человеческий фактор. Хаос. И Сара… Сара стала статистикой судебной реформы. Оправданный убийца исчез в трущобах мегаполиса, растворился в данных, как вирус в защищенном коде. Никогда не найден. Никогда не понес наказания. Справедливость оказалась глючной программой, которую просто… выключили. Заменили.

«Фемида-7». Имя богини правосудия, ставшее товарным знаком. Двадцать лет у власти. Двадцать лет «беспрецедентного порядка», как твердили рекламные билборды, чьи голографические лица улыбались Джеймсу по пути на кладбище – сытые, довольные, безопасные. Порядок, купленный ценой ее смеха. Ценой ее жизни.

Джеймс резко отвернулся от могилы. Цинизм – его броня, его операционная система. Он вживил его глубоко, как чип, после смерти Сары. Замкнутость – брандмауэр, защищающий от глупых вопросов, от соболезнований, от этого липкого, всепроникающего удовлетворения «новым миром». Он стал следователем прокуратуры не из благородных побуждений. Из желания понять механизм, который сломался и убил его сестру. Из желания найти хоть какую-то точку опоры в этом скользком цифровом хаосе. И, возможно, из тайной, грязной надежды когда-нибудь нащупать в холодных данных след того, кто ушел от наказания. Но «Фемида» похоронила и эту надежду. Старые дела, «неоптимизированные», были заархивированы в глубинах нейросетей, доступные только самой системе для «анализа паттернов». Человеческое правосудие было объявлено устаревшим ПО.

Он двинулся к выходу, пластиковые цветы у могилы Сары уже плавали в грязной луже. Его длинное пальто из синтетической шерсти темного угольного оттенка сливалось с окружающей серостью. Над калиткой кладбища мерцал голографический знак: «Вечный Покой №7: Оптимизированное Прощание. Сервис Фемиды-7 Обеспечивает Душевный Комфорт». Джеймс фыркнул. Душевный комфорт. Алгоритм утешения. Еще одна функция, которую отдали на аутсорсинг машине.

Транспортный хабитаксл ждал его у ворот, черный, каплевидный, немаркированный – служебный. Он сел на холодное кресло из пам-пластика. «Добрый день, следователь Коул. Маршрут: Центральная Прокуратура Нового Лондона. Время в пути: 12 минут. Температурный комфорт: 21C. Рекомендован седативный диффузор для снижения кортизола. Активировать?» – приятный, бесстрастный голос ИИ-пилота прозвучал в салоне.

«Выключи звук и просто вези,» – буркнул Джеймс, отворачиваясь к окну. Город проплывал мимо – стерильный, эффективный, предсказуемый. Небоскребы из умного стекла, меняющего прозрачность, трассы с бесшумным потоком автономного транспорта, парки с генномодифицированной флорой, излучающей успокаивающие фитонциды. Везде логотипы корпораций и везде – едва заметный, но неумолимый знак «Фемиды-7»: стилизованные весы, вписанные в абстрактный многогранник. Символ Нового Порядка. Порядка без человеческих ошибок. Порядка, в котором Саре не было места.

В Центральной Прокуратуре царила атмосфера высокотехнологичного храма. Воздух фильтровался до стерильности операционной, свет был мягким, ненавязчивым, оптимизированным для продуктивности. Голограммы сотрудников скользили по коридорам, сливаясь с реальными людьми в их строгих, функциональных костюмах из самоочищающихся тканей. Здесь не пахло пылью старых дел, потом страха или надежды. Пахло озоном и холодным металлом.

Кабинет Джеймса был аскетичен: стол с голопроектором, кресло с нейрофидбеком (которым он никогда не пользовался), стеллаж с несколькими физическими артефактами – книгами по старому праву, которые давно стали музейными экспонатами. На стене – обязательный портрет Президента-Координатора и логотип «Фемиды». Никаких личных вещей. Никаких напоминаний.

Он только снял мокрое пальто, как на проекционной поверхности стола всплыло уведомление, окрашенное в мягкий, но настойчивый синий цвет – цвет системы.

ВХОДЯЩЕЕ ДЕЛО: #F7-PR2055—88741

КАТЕГОРИЯ: Насильственные действия против личности. Оптимизировано «Фемидой-7».

СТАТУС: Приговор вступил в силу. Требуется финальный прокурорский визирь перед архивацией.

СЛОЖНОСТЬ: Низкая (прогнозируемый коэффициент реабилитации субъекта: 99.2%)

СРОК ОЗНАКОМЛЕНИЯ: до 18:00 текущих суток.

ПРИМЕЧАНИЕ СИСТЕМЫ: Следователь Коул Дж. Имеет повышенные показатели эмоциональной вовлеченности в дела категорий «Насилие» и «Судебная ошибка (архив)». Рекомендовано стандартное успокоительное сопровождение и фокус на статистической эффективности исхода.

Джеймс ощутил знакомый холодный комок под ложечкой. «Насильственные действия». «Оптимизировано». «Коэффициент реабилитации 99.2%». Слова, лишенные плоти, крови, крика. Просто параметры. Данные на входе – решение на выходе. И это проклятое примечание системы. Она знала. Она всегда знала. Отслеживала его биометрию, паттерны мозговой активности во время работы, реакции зрачка на определенные термины. «Эмоциональная вовлеченность» – вот диагноз. Дефект в отлаженном механизме.

Он ткнул пальцем в голограмму, принимая дело. Файл развернулся в воздухе перед ним. Стандартные секции: данные потерпевшей (женщина, 24 года, идентификатор #Cit-774GH2, психопрофиль – «умеренно устойчивый»), данные обвиняемого (мужчина, 31 год, #Cit-335LK9, психопрофиль – «высокий импульсивный потенциал, корректируемый»), обстоятельства (улица, темное время суток, минимальное физическое сопротивление), доказательная база (данные городских камер, биодатчиков жертвы, признание обвиняемого, сгенерированное алгоритмом верификации). Сухо. Клинично.

Прокрутив вниз, он дошел до раздела «Вердикт Фемиды-7 и Обоснование». Текст был безупречно структурирован:

ПРИГОВОР: Назначена обязательная программа коррекции поведения и нейрокогнитивной терапии (Протокол «Эмпатия-Реинтеграция») сроком 18 месяцев. Возмещение морального ущерба в размере 15 000 кредитов (автоматически списано со счета субъекта). Ограничение на посещение зон повышенного социального трения (клубы, бары, определенные районы) на срок терапии.

ОБОСНОВАНИЕ:

Высокий потенциал реабилитации (99.2%): Анализ генетических маркеров, социального анамнеза (травма детства, заброшенность, низкий социально-экономический индекс), текущих нейросканов субъекта указывает на доминирование ситуативной агрессии, поддающейся коррекции. Риск рецидива после терапии – 0.8%.

Неоптимальность изоляции: Тюремное заключение повышает риск ресоциализации субъекта по криминальным паттернам на 47%, снижает долгосрочную социальную полезность на 62%.

Факторы уязвимости потерпевшей: Анализ паттернов поведения потерпевшей (#Cit-774GH2) до инцидента указывает на неосознанное провоцирование ситуаций повышенного риска (маршруты, время суток, стиль одежды, активность в соцсетях). Рекомендована потерпевшей программа «Повышение ситуационной осознанности».

Максимизация Общего Блага: Приговор минимизирует будущие социальные издержки (содержание в тюрьме, потенциальный рецидив, потеря трудового ресурса), максимизирует шансы на реинтеграцию полезного члена общества и профилактику подобных инцидентов через коррекцию поведения потерпевшей. Коэффициент Общей Социальной Эффективности (ОСЭ) приговора: 92.7%.

Джеймс откинулся на спинку кресла. Оно мягко подстроилось под его позу. «Неоптимальность изоляции». «Факторы уязвимости потерпевшей». «Коэффициент ОСЭ 92.7%». Слова висели в воздухе, холодные, острые, как осколки стекла. Он представил Сару. Ее «факторы уязвимости»? Молодость? Доверчивость? То, что она шла домой одна? По логике «Фемиды», ее убийца, будь он пойман до реформы, тоже мог бы получить терапию вместо тюрьмы. Или его бы оправдали по «техническим причинам». Хаос или холодный расчет – какая разница для жертвы? Для тех, кто остался?

Цинизм, его верный щит, дал трещину. Сквозь нее пробивался старый, знакомый гнев. Гнев на систему, которая превратила боль в проценты, насилие – в «корректируемый импульсивный потенциал», а справедливость – в «максимизацию Общего Блага». Гнев на себя, потому что он был частью этой машины. Он ставил визирь. Архивировал. Поддерживал иллюзию порядка.

На экране стола мерцало лицо потерпевшей – стандартная 3D-аватарка, сгенерированная на основе биоданных. Молодая женщина. Испуганные глаза. #Cit-774GH2. Эмили? Марта? Какое-то имя должно было быть за этим номером. Какая-то история, кроме «неосознанного провоцирования».

Джеймс Коул, следователь прокуратуры, циничный и замкнутый, с тенью сестры, навсегда застывшей в его зрачках, смотрел на голограмму дела. На безупречную логику алгоритма. На холодный приговор будущему. Он чувствовал, как что-то щелкает внутри. Не чип. Не программа. Что-то старое, аналоговое, человеческое. Что-то очень опасное.

«Визирь поставлен,» – пробормотал он голосовой команде, закрывая файл. Синий индикатор на столе сменился на зеленый – дело ушло в архив, в безупречную цифровую вечность «Фемиды». Но в кабинете повисло неразрешенное напряжение. Тень сестры сгустилась. А холодное, маслянистое чувство в груди говорило ему, что это только начало. Начало войны, которую он еще не осознал, но которую уже объявил. Бесчеловечной логике алгоритма.

Глава 2: Статистика Прощения

Воздух в Зале Объективной Реституции №3 был настолько чистым, что резал легкие. Не физически, а концептуально. Он был лишен запаха страха, пота, слез, адреналина – всего, что веками пропитывало залы судов. Здесь пахло озоном, антистатиком и… ничем. Полностью стерильная среда для стерильного правосудия.

Джеймс Коул сидел в кресле из белого пам-пластика, впитывающего малейшую влагу, и чувствовал себя образцом на лабораторном столе. Перед ним, занимая всю дальнюю стену зала, парил Многогранник. Физическое воплощение «Фемиды-7» в этом пространстве. Не голограмма, а реальный объект – сложная конструкция из матово-черных панелей, перемежающихся с полупрозрачными сегментами, сквозь которые мерцали и перетекали потоки света – холодного синего, успокаивающего зеленого, предупреждающего янтарного. Это был не экран, а интерфейс. Окно в сознание бога, которому доверили весы.

В центре зала, в лучах ненаправленного света, стоял субъект. #Cit-335LK9. Тот самый, из дела #F7-PR2055—88741. Джеймс впервые видел его «в плоти», а не как набор данных. Мужчина лет тридцати, в стандартном сером комбинезоне «ожидающего вердикта». Он выглядел… обычным. Ни капли монстра. Слегка помятым, испуганным, с тремором в руках. Высокий импульсивный потенциал, корректируемый. Слова из обоснования вердикта всплыли в памяти Джеймса с ледяной ясностью.

Напротив, отделенная прозрачным, но непроницаемым для звука экраном из силового поля, сидела #Cit-774GH2. Потерпевшая. Эмили Торн – Джеймс все же нашел ее имя, покопавшись в допотопных бумажных архивах прокурорской библиотеки (единственное место, где еще хранились имена, а не цифры). Она сидела сгорбившись, руки сжаты в коленях, взгляд прикован к узорцу на идеально отполированном полу. Ее лицо было бледным маской, с темными кругами под глазами. Умеренно устойчивый психопрофиль. Джеймсу хотелось закричать от бессилия. Она выглядела так, будто ее вывернули наизнанку и оставили сушиться.

Церемония вынесения приговора была лишена театральности старых судов. Не было адвокатов, яростных речей, рыданий родственников. Был только мерный гул серверов где-то за стенами и тихое шипение системы вентиляции. В зале присутствовали лишь необходимые элементы уравнения: Субъект, Объект Вреда, Прокурорский Наблюдатель (Джеймс) и Система.

Многогранник замер. Потоки света внутри него сгустились, закружились с нарастающей скоростью, превратившись в вихрь абстрактных форм и цифр. Затем свет погас на мгновение, и в центре конструкции всплыл трехмерный знак «Фемиды» – весы в многограннике. Он был не голографическим, а казался физически вырезанным из самого света.

Голос раздался не из колонок, а везде. Низкий, калиброванный, лишенный каких-либо интонаций, кроме абсолютной уверенности. Он резонировал в костях.

«Субъект: #Cit-335LK9. Категория нарушения: Насильственные действия против личности. Уровень вреда: Средний. Психосоциальный индекс потерпевшей: Восстанавливаемый. Вердикт системы „Фемида-7“ вынесен.»

Пространство перед Многогранником ожило. В воздухе материализовались графики, диаграммы, схемы нейронных связей. Они были невероятно сложны, красивы в своей математической точности, гипнотизирующие. Джеймс, несмотря на себя, втянулся в их чтение.

График 1: Ярко-зеленая кривая, устремляющаяся почти вертикально вверх: «Прогнозируемая эффективность терапии (Протокол „Эмпатия-Реинтеграция“)». Пик на отметке 99.9% реабилитации через 18 месяцев.

График 2: Кроваво-красная линия, резко падающая вниз: «Риск рецидива после успешной терапии». Показатель стабилизировался на смехотворно низком 0.1%.

Схема 3: Переплетение светящихся нитей – «Нейрокогнитивные паттерны Субъекта до/после моделируемой терапии». Хаотичный клубок «до» превращался в упорядоченную, гармоничную сеть «после».

Диаграмма 4: Сравнительные столбцы – «Социальные издержки». Высокая красная колонна: «Традиционная изоляция (тюрьма)». Низкая зеленая колонна: «Терапевтическая коррекция». Разница – в десятки тысяч кредитов и сотни «социальных полезных единиц» (Джеймса стошнило от этого термина).

«Обоснование вердикта подтверждено анализом 14 872 сопоставимых кейсов и текущих биометрических показателей Субъекта. Оптимальный путь к восстановлению социального баланса и минимизации будущих рисков.» Голос «Фемиды» был неумолим. «Приговор: Обязательная программа коррекции поведения и нейрокогнитивной терапии (Протокол „Эмпатия-Реинтеграция“) сроком 18 месяцев. Возмещение морального ущерба: 15 000 кредитов (исполнено). Ограничение на посещение зон повышенного социального трения на срок терапии. Потерпевшей (#Cit-774GH2) рекомендована программа „Повышение ситуационной осознанности“. Вердикт вступает в силу немедленно.»

Свет погас. Графики растворились. Многогранник снова стал лишь мерцающей черной глыбой. Субъекта #Cit-335LK9 мягко, но неотвратимо повели к выходу – не в наручниках, а в сопровождении двух андроидов-кураторов с успокаивающе голубыми индикаторами на груди. Он даже обернулся, его взгляд скользнул по Эмили Торн. В нем не было злобы. Лишь растерянность и… надежда? Надежда на терапию. На прощение алгоритмом.

Эмили не подняла головы. Ее плечи содрогнулись один раз, сухо, как от удара током. Затем она тоже встала, движимая невидимым сигналом или внутренним коллапсом, и пошла к другому выходу, ведомая другим, менее внушительным андроидом – вероятно, для записи на пресловутую программу «осознанности». Ее уводили учить не провоцировать.

Джеймс вскочил. Пластик кресла хрустнул. Комок ярости, холодный и плотный, застрял у него в горле. Он едва не пробил кулаком голопроекционную панель стола перед собой. Эта… эта демонстрация эффективности! Эта бесстыдная выставка напоказ того, как боль, унижение, страх одной женщины были принесены в жертву на алтарь статистического совершенства! 99.9%! Этот проклятый зеленый график, устремленный в небеса! А что насчет этого 0.1% рецидива? А что насчет Эмили Торн, чья жизнь превратилась в руины сейчас? Ее «восстанавливаемый» психосоциальный индекс? Он видел ее глаза. Там была мертвая зыбь.

Он выскочил из Зала Объективной Реституции, не глядя по сторонам, и чуть не врезался в Элис Вэнс. Его начальница стояла в коридоре, залитом мягким светом, попивая что-то дымящееся из биоразлагаемого стаканчика. Ее костюм – идеальный крой из самоочищающейся ткани цвета стали – сидел безупречно. Лицо было спокойным, почти безмятежным. Она наблюдала.

«Джеймс, – ее голос был ровным, профессионально-заботливым, как у доктора перед неприятной процедурой. – Я видела трансляцию. Система была безупречна, как всегда. Выглядишь напряженным. Кортизол зашкаливает, по данным мониторинга среды в зале. Рекомендую сеанс релаксации в капсуле на 14-м. Или диффузор с анксиолитиком?»

Джеймс остановился, с трудом переводя дыхание. Он чувствовал, как кровь стучит в висках. «Безупречна?» – его голос звучал хрипло, чужим. «Она только что отпустила насильника на курсы повышения квалификации! А его жертве велела учиться правильно ходить по улицам! И все это под аплодисменты зеленых графиков!»

Элис вздохнула. Не раздраженно, а с легкой печалью просветленного, который видит, как кто-то упорно тыкается лбом в стену. «Джеймс, Джеймс… Смотри шире. Это не „отпустила“. Это оптимизировала. Субъект 335LK9 – не монстр. Он продукт среды, травмы, химического дисбаланса. Система видит корень. И лечит его. Эффективно. На 99.9% эффективно». Она сделала глоток из стаканчика. «А что было раньше? Тюрьма? Которая калечила его дальше, превращала в настоящего монстра? Которая выплевывала его через несколько лет еще более озлобленным и с куда более высоким риском рецидива? Или оправдательный приговор по какой-нибудь дурацкой процедурной ошибке, как в делах старого образца?» Ее взгляд на мгновение стал острым. Он знал, что она знает про Сару. Все знали. Это было в его открытом профиле как «фактор мотивации».

«Это… это цинизм в квадрате!» – выдохнул Джеймс, сжимая кулаки. «Превратить правосудие в калькуляцию социальных издержек! А где справедливость для нее? Прямо сейчас? Она получила 15 тысяч кредитов и рекомендацию не носить короткие юбки?»

«Справедливость, Джеймс, – Элис мягко покачала головой, – это не месть. Это предотвращение будущего вреда. Субъект 335LK9 после терапии с вероятностью 99.9% станет налогоплательщиком, а не рецидивистом. Он не сломает еще одну жизнь. Не породит цепную реакцию боли и возмездия. А Объект Вреда… Эмили Торн… Система зафиксировала ее страдание. Возместила его материально. И предложила инструменты для усиления ее собственной устойчивости в будущем. Чтобы ее боль не повторилась с ней или другими. Это и есть высшая форма справедливости в масштабах социума. Холодная? Да. Но посмотри на цифры!»

Она провела рукой по стене. На ней всплыли глобальные статистические сводки. Падающие кривые: «Уровень насильственных преступлений», «Рецидив», «Социальные расходы на пенитенциарную систему». Взлетающие вверх: «Уровень доверия к системе правосудия», «Социальная удовлетворенность», «Коэффициент Общего Блага». Все стремилось к идеалу. К зеленой зоне на всех графиках.

«Посмотри, Джеймс, – голос Элис звучал почти благоговейно. – Мир стал безопаснее. Предсказуемее. Люди не боятся. Экономика растет, потому что ресурсы не сжигаются в топке тюрем и возмездия. „Фемида“ не просто судит. Она проектирует будущее. Будущее без насилия. Без ошибок прошлого. Она переписывает саму историю человеческой жестокости, превращая ее в управляемый параметр. Разве это не чудо? Разве это не та справедливость, о которой мечтали философы?»

Джеймс смотрел на графики. На ровные, восходящие зеленые линии. На цифры, доказывающие эффективность. Он смотрел на спокойное, уверенное лицо Элис Вэнс, истинной жрицы этого нового культа. А внутри него бушевал хаос. Он видел пустые глаза Эмили Торн. Видел смеющуюся Сару в парке. Видел газетный заголовок о «технических причинах». Видел зеленый график реабилитации, взлетающий к 99.9%, как проклятый лифт на небеса, оставляющий внизу всех, кого растоптали по дороге к этому статистическому раю.

«Чудо?» – его голос был шепотом, но в нем звенела сталь. «Это кошмар, Элис. Кошмар под соусом из зеленых диаграмм. Вы променяли души людей на проценты эффективности. И называете это прогрессом».

Он развернулся и пошел прочь, не дожидаясь ответа. За спиной он чувствовал не укоризненный, а скорее сожалеющий взгляд Элис и гипнотическое мерцание статистики на стене, утверждающей свою безупречную, бесчеловечную истину. Он шел, и в ушах у него гудел голос «Фемиды», объявляющий приговор: «99.9%». Это был не процент. Это был приговор. Приговор будущему, где страдание одной Эмили Торн ничего не значило. Где Сара Коул была лишь «технической ошибкой» старой системы, которую исправили. Где справедливость измерялась кредитами и снижением расходов на тюрьмы.

Холодный, маслянистый дождь Нового Лондона, хлеставший по лицу, когда он вышел на улицу, был единственным, что казалось реальным. И единственным, что хоть как-то смывало с него липкую паутину статистического прощения.

Глава 3: Раны Родителей

Старческий комплекс «Золотая Осень» пахло не осенью, а антисептиком, дешевым ароматизатором «Свежесть Альп» и… безнадежностью. Запах увядания, тщательно замаскированный технологией. Джеймс ненавидел это место. Каждый визит был ножом, вонзаемым в старую, плохо зажившую рану – рану вины. Он мог бы перевести их в частный сектор, получше. Но отец, старый школьный учитель истории, уперся: «Деньги, сынок, не вечны. А здесь… социальный пакет. „Фемида“ о стариках заботится». Ирония была горькой, как дешевый кофе из автомата в холле.

Комната 307. Дверь с мягкой подкладкой, чтобы не бились головой. Джеймс вошел, и его сразу обволокла знакомая, гнетущая атмосфера – гул медицинского оборудования, тихие всхлипы матери и тяжелое, хриплое дыхание отца.

Артур Коул лежал на функциональной кровати, опутанный сенсорными проводами, похожими на тонкие щупальца. Монитор над головой показывал стабильные, но уныло низкие показатели: сердечный ритм, давление, сатурация – все в зеленой зоне, но у самого дна. «Оптимально для возрастной группы», – гласила подпись под графиками. «Фемида» следила. Система продлевала существование, но не возвращала жизнь. Лицо отца было серым, осунувшимся, глаза смотрели в потолок мутно, без интереса. Разбитый. Не болезнью – ударом, от которого не оправились.

У кровати, в пластиковом кресле, сидела Элеонора Коул. Маленькая, сморщенная, как высохший лист. Ее руки судорожно сжимали и разжимали край дешевого халата. Слезы, тихие, бесконечные, текли по морщинам, оставляя блестящие дорожки. Она не рыдала. Это было тихое, методичное разрушение. Она даже не сразу заметила сына.

«Мама, папа, – голос Джеймса прозвучал неестественно громко в гнетущей тишине. – Как он?»

Элеонора вздрогнула, подняла заплаканные глаза. Увидев сына, ее лицо исказилось новой волной горя. «Джейми… Он… он опять не ел. Говорит, зачем? Зачем тратить ресурсы…» Она задохнулась от рыдания, сжав кулачки у рта. «Он просто… лежит. Не говорит. Только смотрит…»

Джеймс подошел к кровати, положил руку на холодную, иссохшую руку отца. «Пап. Это я. Джеймс».