Шутки богов. Поспешное решение

– Если он погиб… То это всё произошло именно из-за меня… – Тихо прошептала она и опустилась в кресло. Резко. Тяжело. Словно силы покинули её тело. Она больше не выглядела властной. Не выглядела ни хозяйкой кабинета, ни наследницей. Только женщиной, которая хотела всё исправить – и… Опоздала…

В тишине окутавшей кабинет снова зазвонил терминал, на который пришло уведомление от её помощника:

“Борт готов к вылету. Полёт разрешён. Подтвердите взлётное окно.”

Она рассеянно посмотрела на сообщение. Не мигая. А потом медленно подняла голову. В глазах всё ещё был огонь. Хрупкий, но живой.

– Я всё равно лечу. Пока нет тела – он жив. Пока я не услышу от него “прощай” – это не конец. Даже если мне придётся обыскать каждый клочок неба и земли.

После этих слов она поднялась. Стряхнула с плеч собственное отчаяние, как пыль с дорогого пальто. И в голосе её прозвучала сталь:

– Я опоздала однажды. Второго раза я себе не позволю.

……….

Поиски начались сразу же, как только последний сигнал с борта рейса 317 пропал с экранов радаров. И хотя первые часы официальные лица ещё говорили о "временной потере связи", внутри штабов спасателей уже никто не сомневался – произошло нечто катастрофическое.

Шторм над северным побережьем разросся в полноценный ураган категории "внезапной силы", о котором метеослужбы не предупреждали – фронт возник буквально за полтора часа до исчезновения рейса. Ударный фронт оказался куда более мощным, чем предсказывали все их спрогнозированные модели. Порывы ветра доходили до ста сорока километров в час, шквалистые грозовые ячейки, а главное, и самое ужасное – высокая плотность молний. В день исчезновения в зоне бедствия было зафиксировано более двух тысяч разрядов за один час.

Над морем, вблизи узкого прибрежного каньона, военные спутники зафиксировали краткую вспышку – одинокий разряд, резкий скачок теплового сигнала… И исчезновение объекта с инфографических карт. После этого началась реальная тревога.

К поискам были подключены пять вертолётов ВМФ, три спасательных катера, дроны-мониторы, тепло- и эхолокационные станции. Зона поисков занимала более трёхсот квадратных километров, большая часть – над труднодоступными болотистыми побережьями и бурлящими водами.

Через два дня, на рассвете, один из пилотов вертолёта заметил масляное пятно в отдалённой лагуне, у границы залива, к которому мало кто подходил из-за нестабильной почвы. Спустя шесть часов наземная группа вышла на берег… И её члены увидели первые обломки.

Плавно покачиваясь в чёрной, вязкой воде, между искорёженными деревьями и торчащими корнями, лежали остатки фюзеляжа – разломанного, сгоревшего, исковерканного, словно огромный хищный зверь выдрал кусок и бросил обратно. Силу удара и пожара можно было оценить по обугленным ребрам конструкции и обожжённой обшивке. Чуть дальше валялось крыло, распластанное среди тёмных вод, почти вертикально, и изогнутая турбина, пробившая еловую рощу, оставившую после себя чёрный след.

Уже потом были обнаружены тела. Некоторые – целые, лишь покрытые копотью, замершие в момент ужасного падения. Но другие… Изуродованные… Искорёженные… Сожжённые до неузнаваемости. Судмедэксперты плакали, молча осматривая останки. Даже бывалые спасатели отводили глаза. У многих не осталось лиц, у других – лишь обрывки одежды и очень редко можно было найти обгорелые документы.

Обнаруженные останки тут же складывали в специальные мешки, по одному, с уважением. Каждое найденное было настоящим событием. Каждое – горечью. Каждый новый обломок был свидетельством силы удара, уничтожившего самолёт. А вскоре лаборатории, что изучали чёрный ящик, подтвердили первичные предположения. В правый двигатель попала молния, которая вызвала моментальное короткое замыкание всей системы управления. Рейс 317 потерял навигацию, а затем и высоту. Неуправляемый, он вошёл в штопор, пробив грозовую стену и ударившись о землю под углом почти в семьдесят градусов. Так что выживших в этой катастрофе просто не было.

Следствие длилось почти три недели. Родственникам передавали всё, что можно было опознать – обручальные кольца, ремешки часов, керамические безделушки, редкие сохранённые записки. То, что осталось от Андрея, не было названо вслух, но в архиве для неё, для той, что летела к нему всё ещё надеясь на чудо, оставили маленькую коробку.

В ней был его телефон, чёрный, с разбитым стеклом… И тот самый кулон – кривоватый, керамический, с красной точкой в центре. Он лежал в углу, странно уцелевший. Единственное, что сохранилось необугленным и практически не пострадавшим.

Через месяц после катастрофы, на побережье, неподалёку от места крушения, установили памятник. Скромный, но выразительный. Из чёрного мрамора, с выгравированной на нём гладью шторма – линии ветра, сверкающая резьба молнии, и сто девятнадцать имён.

Все – погибшие. Все – навсегда оставшиеся в небе. Цветы у подножия не вяли. Они всегда были свежими, как будто каждый день кто-то приходил туда, и постоянно обновлял их. А может, просто та самая молодая женщина, та, что ошиблась, возвращалась сюда снова и снова. Молча. Без журналистов. Без охраны. В пальто без логотипов.

С тем самым кулоном на цепочке, сжимая его в ладони. Словно это был единственный острый край, который соединял её с тем, кого она любила. И так глупо потеряла. По собственной вине…

Ещё шанс

На западе древней земли Чхонгван, где небеса вечно курятся синими дымками, и драконы дремлют в складках облаков, поднимаются горы Хваёнсан – венец мира и, как здесь говорят, изогнутая спина спящего Бога. Их вершины прорезают небо, словно мечи бессмертных, остроконечно вонзаясь в лазурную гладь утреннего света. По преданию, эти пики когда-то были каменными пальцами Великой Матери, указавшей путь звёздам, и с тех пор каждая тропа среди скал хранит дыхание Истинного Первозданного Духа.

Когда очередной рассвет вновь касается их ледяных хребтов, камень этих скал звенит розовым, будто окрашен лепестками цветов, упавших с небес. Нежные лучи солнца танцуют на заснеженных склонах, превращая мороз в золотистую парчу, струящуюся по уступам и обрывам, а тени деревьев – в чернильные каллиграфические мазки, написанные на шёлковой бумаге мира.

Внизу, в долинах, расстилается туман – густой, тёплый, благоухающий хвоей и медовыми травами. Он поднимается изнутри гор, как дыхание тысячелетних духов, что спят в подземных храмах, обвитых корнями древних сосен. Эти сосны – песни времени, их изогнутые стволы тянутся ввысь, будто стараясь вспомнить, как это – быть молнией, бегущей по небу. На их коре иногда можно видеть вырезанные иероглифы монастырских обетов, а под ветвями лежат каменные дорожки, выложенные в эпоху Песни Пятого Императора – узкие, но неизменно чистые, словно ими каждый день проходит Бог Ветра.

Выше, на уровне облаков, горы становятся величественными и строгими. Склоны из чёрного базальта обрушиваются вниз каскадами, расчерченные серебристыми жилами кристаллов и мха. Здесь, в тишине, слышно, как капающая вода звучит, словно флейта, а отголоски собственного дыхания отдаются эхом – будто сами горы спрашивают: “Ты живой или дух?”

По утрам над ущельями висят алебастровые журавли, их крики скользят меж вершин и улетают куда-то за горизонт – в те земли, где кончаются звёзды. Они возвращаются сюда каждый год, принося на своих крыльях звуки неведомых морей и чужих имён. Иногда говорят, что один из них – перевоплощение старого поэта, ушедшего в горы в юности и так и не вернувшегося обратно, но ставшего криком, летящим сквозь туманы.

В самой сердцевине гор возвышается гора Сахын, или, как её называют монахи, “Кисть Чистой Мысли”. Её склоны так круты, что на них почти не держится снег – только выросшие на камне цветы ледяной сливы, тонкие, алые, как кровь на белом шёлке. Они цветут раз в семь лет, и когда это происходит, монахи из Зала Белой Луны бьют в огромные бронзовые чаши, разгоняя облака, чтобы мир мог увидеть чудо.

На закате горы становятся чернилами и светом. Солнце, исчезая за последним хребтом, окрашивает скалы в цвета старого золота, пурпура и дымчатого лазурита. Всё замирает – даже ветер, даже звери, даже реки, которые текут среди корней этих гор, унося вниз в долины крохотные блестящие камешки, что, как верят деревенские ремесленники, несут в себе крупицы небесной мудрости.

И когда наступает ночь, тьма не давит, а дышит, как парчовый плащ, наброшенный на плечи великана. Вершины начинают светиться бледным, почти лунным светом – то ли от лунных трав, растущих на уступах, то ли от звёзд, что так низко свисают, что, кажется, можно дотянуться рукой.

И если ты достаточно чист сердцем и бесшумен в помыслах, тебе позволят увидеть, как в долинах гор зажигаются фонари без пламени – это духи предков проходят тропами, проверяя, не забыл ли кто их имена. А с самой высокой вершины, ночью без ветра, можно услышать великое дыхание мира, и тот, кто услышит его, навсегда узнает, что горы Хваёнсан – это не просто камень и снег, а врата между жизнями, стихами и вечностью.

Так живут горы – великолепные, вечные, изящные, как письмо каллиграфа, написанное на коже мира, и каждая трещина в их теле – это старинная сказка, которую ты можешь услышать… Если вообще осмелишься когда-либо подняться.

……….

Сначала пришёл странный шум. Глухой… Неясный… Как будто мир разговаривал с ним из-под воды. Потом – ощущение тела… Тяжесть конечностей… Болезненная пульсация в висках… Покалывание в пальцах… Где-то глубоко внутри, в самом центре сознания, всё ещё звенел последний крик, вспышка ужаса, момент до… Удара…

– Самолёт… – Андрей резко вдохнул, словно впервые за много времени. И только сейчас понял… Воздух был… другой. Холодный, но не ледяной. Он пах хвоей, сырой землёй и цветами. Не гарью. Не пластиком. Не топливом. Не смертью.

Слегка встряхнувшись, он попытался приподняться. Всё его тело болело – как после сильнейшей тренировки или даже драки. Каждая мышца отзывалась тупой болью. Суставы ныли, словно их сжимали ледяными пальцами. Но кровь шла нормально, дыхание… Ровное. Грудная клетка двигалась, сердце билось.

– Я жив… – Он открыл глаза. И… На несколько секунд забыл, как дышать. Так как перед ним простиралась лужайка – зелёная, как из сказки, покрытая гладкой, будто вычесанной травой, где местами цвели мелкие цветы – бледно-голубые, почти прозрачные. Они дрожали от лёгкого ветерка, словно слушали что-то, ускользающее для обычного слуха. По периметру росли высокие деревья, с тёмной, почти чёрной корой и резными листьями, похожими на лотосы и клён одновременно. Они склонялись к нему, как будто заглядывали, как он там, шепча на странном, лиственно-шелестящем языке. А за деревьями… Поднимались горы. И это были не просто скалистые холмы, а величественные, чуждые, как будто вырезанные из нефрита. Их пики терялись в облаках, которые струились и переливались в лучах мягкого, янтарного света, будто солнце ещё не решило, восходит ли оно или заходит. Даже сама атмосфера здесь казалась нереальной. Как будто он оказался внутри старинной восточной миниатюры, где цвет и форма всегда была важнее логики.

Тяжело выдохнув, Андрей закрыл глаза, потом снова открыл. Мир… Не исчез… Он не вернулся в своё кресло в салоне самолёта. Не услышал грохота падающих чемоданов. Не почувствовал душераздирающий скрежет рвущегося металла. В его памяти поочерёдно промелькнули:

– гул…

– вспышка…

– испуганный крик женщины, сидевшей от него через проход…

– падающее небо…

– удар.

И… Тьма…

“Я должен был погибнуть. Это невозможно. Я не мог выжить после этого. Самолёт разваливался в воздухе, его крутило, бросало… Стюардесса кричала. Рядом сидел мужчина с ребёнком. Я помню… Он держал его, крича что-то про спасение… И потом – тишина…” – Он медленно сел, стиснув зубы от боли в боку. Дотронулся – под рваной футболкой была ссадина, но крови почти не было. Ни ожогов. Ни порезов. Даже ботинки были на ногах. Грязные, но целые.

Он посмотрел в небо. Оно было слишком чистым. Слишком глубоким. Слишком нереальным. Там не было даже следов самолёта. Ни дыма. Ни запаха керосина. Ни птиц.

– Где я?.. – Немного подумав, он всё же медленно поднялся на ноги. Стоять было тяжело, как будто его тело привыкло к гравитации, но не к… Живому весу. Слабый ветер осторожно тронул его волосы. И сейчас он почти мог поклясться, что слышит… Мелодию. Не слова, не голоса. А нечто похожее на перезвон фарфора и далёкий струнный аккорд, играющий прямо в воздухе. Андрей медленно обернулся, прислушиваясь. Всё было слишком красиво. Даже сама боль в теле, даже его сбитое дыхание – были будто из другого мира, мягче, тише, как в детских, почти уже забытых снах.

Немного осмотревшись, он осторожно подошёл к одному из деревьев и медленно, практически нежно коснулся коры. Она была тёплая, гладкая… Словно дышала. И теперь у парня не было сомнений. Это место – не просто горы. Это было нечто… Другое. Старое. Древнее. Пропитанное чем-то, что не поддаётся объяснению. Судорожно сглотнув, он медленно прошептал:

– Я мёртв? Это что? Тот самый свет, который не этот?

И шорох листвы ему ответил, но не словами – успокаивающим, осторожным шелестом, словно гора сама говорила:

Ты жив. Но ты не там, где был.

Ты не тот, кто был.

Ты пришёл… туда, где встречаются мёртвые и живые, пока они ещё помнят имена.

Это ощущение было настольно сильным, что Андрей инстинктивно шагнул назад. Его глаза горели странной смесью страха и изумления. Он не знал, попал ли он в Рай… В забвение… В сон… Или даже в ожившую легенду. Но сейчас он знал только одно. Он точно был на грани смерти. В самолёте. И теперь, в результате чего-то непонятного, оказался здесь.

– Я должен узнать, почему я здесь. И как я вообще выжил… – Глухо и растерянно прошептал он. И с этими словами парень всё же медленно двинулся вперёд, в глубь этих странных, но при этом по-настоящему сказочных гор, где тени выглядели живыми, а каждый камень, казалось, наблюдал за ним, ожидая, когда он задаст правильный вопрос.

Для начала Андрей сделал несколько шагов, держась рукой за ствол дерева, чувствуя, как ноги подкашиваются. Его тело немного странно отзывалось на каждое движение. Не болью, а каким-то новым ощущением, будто он проснулся в коже, к которой ещё не привык. Шаг… Второй… Третий. Потом он тяжело сел на камень, покрытый бархатным мхом, рядом с ручьём, тонко звенящим где-то внизу под корнями деревьев.

Горная кристально чистая вода стекала по каменистому руслу – прозрачная, как стекло, с радужными бликами на поверхности. Она была удивительно чистой, и сквозь неё были видны даже крошечные белые камушки, лежащие на дне, словно рассыпанные зерна риса. Немного подумав, он наклонился к ней. Просто для того, чтобы умыться, и охладить разгорячённое лицо… И тут – замер…

И всё только потому, что вода отразила не совсем его. Не… Само лицо, сейчас глядевшее со дна ручья, было ему знакомым. Но в то же время и кажущимся чужим. Черты остались те же, но они были чётче, моложе, свежее, как будто кто-то мягко стёр с него все следы бессонных ночей, тревог, потерь и усталости. Лоб стал чище, кожа – гладкой, почти детской, без первых морщин у глаз и тени щетины. Скулы – резче, но при этом лицо приобрело какую-то невинную мягкость, как у подростка, у которого ещё не окреп характер, но уже горит что-то в глазах.

Слегка встряхнувшись, он осторожно провёл рукой по щеке – и ощутил, что кожа действительно иная. Тонкая. Эластичная. Без грубых следов жизни. И пальцы… Пальцы стали легче, тоньше, а сами руки – стройнее. Не худые, но и не те, что были у него прежде, после множества часов в спортзале и на беговых дорожках. Это были руки… Юноши.

Осознав это, он с трудом сглотнул, и наклонился ближе к воде, не веря. Ведь в отражении он видел семнадцатилетнего парня, живого, встревоженного, с побледневшими губами, с широко раскрытыми глазами, в которых читалось всё – кроме понимания.

– Что… Что это такое? – Прошептал он, но тут же вздрогнул. Так как даже его голос прозвучал иначе. Выше. Чище. Без хрипловатого надлома, которым он пользовался, когда злился или устало разговаривал ночью по телефону.

Он снова посмотрел в воду – и почти испугался. Не от уродства, не от боли – а от того, насколько сильно исчез сам он, каким был. Потом он наклонился ближе. Губы дрогнули.

– Мне… Снова семнадцать?

Ровно столько, сколько было тогда…Тогда, когда он впервые сказал «люблю». Тогда, когда жизнь ещё казалась более простой, но не бесповоротно сломанной. Потом он сел обратно, зацепившись руками за колени. Как? Почему? На эти вопросы в его голове сейчас не было ответов. Лишь какой-то странный гул, словно он всё ещё сидел в самолёте, возле крыла на котором имелись те самые двигатели.

Немного подумав, он снова оглядел себя. Одежда на нём была всё та же, хотя и слегка потрёпанная. Словно он какое-то время катился вниз по склону ближайшей горы. Футболка с лёгкими надрывами… Штаны в грязи… Но в его слегка изменившемся теле сейчас была совсем другая пластика. Он чувствовал её в каждой клетке. Как будто ему снова можно было бегать, не задыхаясь. Скакать по скалам. Смеяться до икоты. Любить – до глупости. И вместе с этим пришло странное чувство вины. Ведь он… Вроде бы… Умер. Или должен был умереть. А теперь – жив. И даже стал… Моложе…

И в незнакомом месте, где не было ни пепла от самолёта, ни криков пассажиров самолёта, ни от того, что с ним произошло. Только тишина, вода и эти величественные горы, словно оберегающие его. И он не знал – второй ли это шанс, или тонкая насмешка судьбы. А может быть… Тот самый случай, когда в последнее мгновение перед смертью человек может прожить целую жизнь? Но, вроде бы, как он слышал ранее, поговаривали о том, что в такой ситуации человек заново проживает именно свою жизнь. А тут… Тут явно было что-то другое.

Но одно было ясно… Он – другой… И этот место было далеко не тем, что он мог знать. И теперь парню, судя по всему, придётся заново узнавать – кем он мог стать. И почему жив именно он.

Некоторое время Андрей неподвижно сидел на краю лужайки, над прозрачной гладью ручья, и смотрел в воду, будто пытался найти в ней не только отражение, но и объяснение. Отражение молчало. Только шевелилась тонкая водяная рябь, и в ней плыло его новое лицо – лицо юноши, который ещё не знал, что такое предательство, смерть и пустота. Лицо, которое он сам почти забыл.

Потом он медленно встал, стараясь прислушаться к телу, как к музыкальному инструменту. Где, что болит… Где натянуто… Где нарушено… Но боли почти не было. Ни острых рывков, ни глубокой усталости. Только лёгкая дрожь – не от слабости, а от осознания чего-то… Невозможного. Он поднял футболку, отцепляя край от прилипшей ткани, и застыл.

– Нет… – Прошептал он. Живот… Бок… Везде была чистая кожа. Ровная. Гладкая. На ней не было ни единого следа. Ни тонкой белой полоски, ни тени рубца. А ведь он помнил всё до мельчайших деталей. Аппендицит… В двадцать лет. Больница… Ночь… Тревога… Операция под светом серых ламп… Зуд после швов… Нелепый компресс…

Он медленно провёл пальцами по коже. Пусто. Будто не было не только раны, но и самого подобного опыта. Словно кто-то стер целую главу его жизни и переписал её заново.

Он даже не заметил, как задрожал. Теперь уже не от слабости, а от чего-то более глубокого. Первобытного. И в этот самый момент, когда тишина гор показалась почти уютной – всё изменилось. Сначала это был ветер. Резкий. Он сорвался с вершины где-то далеко-далеко, на той грани, где облака рвутся в клочья, и подул вниз, словно чьё-то дыхание развернулось к нему лицом. Затем пришёл и звук. Он пришёл неожиданно. Это был глубокий, протяжный стон, который начал с едва слышимого вибрационного гула – как если бы тысячи струн задели одновременно – и вскоре перерос в полноценный вой, не похожий ни на звериный рык, ни на звук ветра, ни на эхо гор.

И у парня даже создалось странное впечатление, словно это был голос чего-то чужого. Слишком древнего, чтобы быть названным. Слишком одинокого, чтобы быть услышанным без страха. Ведь он проникал внутрь. Не через уши… А… Через кости. Как вибрация. Через грудную клетку… Через позвоночник… Услышав его, Андрей тихо охнул и инстинктивно сжался, прижав руки к ушам. Но это не совсем ему помогло. Так как этот звук уже был внутри. И сейчас парень чувствовал, как вокруг него даже воздух дрожит. Как мелкие камешки у ног подпрыгивают. Как деревья будто бы склоняются, осторожно к нему прислушиваясь. Как птицы, если они и были, просто исчезли. И даже окружающий его лес замер. Казалось, что даже сами горы отвечали этому звуку, вторили ему, их склоны отдавались глухим эхом.

– Что это… Что это такое… – Тихо прохрипел он, медленно вытирая со лба пот, которого не замечал. Этот жуткий вой прошёл над ним, как будто чья-то гигантская тень скользнула по вершинам, и затем… Затих. Медленно удаляясь. Как ураган, который не ушёл – а просто стал ждать.

Андрей остался на коленях, вжавшись в землю, едва дыша. Трава у его ног колыхалась, как от вздоха чего-то, затаившегося совсем рядом. И только когда тишина вернулась, он услышал, как бешено колотится его сердце. Он не знал, что именно это было. Но знал одно. Это было что-то живое. И сейчас ему даже показалось, что оно точно знало о том, что Андрей был здесь. И в мире, где исчезают шрамы, омолаживаются тела, и где ручьи поют, как струны – этот вой означал, что каждое чудо имеет свою собственную цену. И что он ещё не понял того, во что именно попал.

И даже спустя некоторое время, Андрей всё ещё ощущал в груди отголосок того неведомого воя, будто его внутренности пронеслись сквозь ледяной вихрь. Он сел, потом осторожно встал, обхватив себя руками, будто это могло защитить. Всё его тело дрожало. Но не от холода, а от того, что его разум начинал складывать мозаику – и не находил подходящих картинок.

Он медленно обвёл взглядом лужайку, на которой находился. Сначала парень посмотрел на деревья. Такие же, как прежде… Раскидистые… С тёмной, местами коралловой корой, и листьями, напоминающими переплетение клёна и лотоса. Но теперь, после воя, он начал всматриваться глубже, с тем холодным вниманием, которое он некогда развил, работая аналитиком.

И вот, прямо на его глазах, один такой листочек, оторвавшийся от ветки высоко над ним, закружился в воздухе, казалось, всё по законам физики… Сначала повис в воздухе, а затем начал снижаться по дуге. Но потом… Внезапно он выровнялся, как будто кто-то невидимый схватил его пальцами и резко опустил вниз – тяжело, почти с глухим ударом. Лист коснулся земли как камень, и даже чуть подскочил на траве, не покрутившись ни разу в воздухе.

Осознав этот факт, Андрей задумчиво хмыкнул. Но потом всё же подошёл к нему поближе. И даже поднял его. На ощупь – это был вполне себе обычный лист. Мягкий, тонкий, суховатый. Но когда он бросил его снова – тот снова упал строго вниз, как будто в нём сидело нечто, противящееся ветру. Пытаясь осмыслить этот факт, он нахмурился. Что это такое? Фокус зрения? Плотность воздуха? Масса, нарушенная структурой? Он сделал пару шагов в сторону ручья – и снова остановился, заметив кое-что странное. Туман. Его было совсем немного. Тонкая, серебристая дымка струилась у самого края леса, там, где деревья сливались с отвесной скалой. Но… Это было нечто иное. Чем всё то, к чему он привык с детства. Так как эта дымка двигалась против ветра. Мягкий порыв воздуха шёл слева направо – об этом говорила трава… Об этом буквально кричали листья на верхушках деревьев. Но эта дымка, словно живая, ползла в обратную сторону, наперекор ветру, стелясь змееобразно, обвивая стволы, как будто… сама выбирала себе свой собственный путь. Иногда она сворачивала в сторону. Резко… Будто реагировала даже на малейшее движение поблизости. Даже со стороны Андрея. Однажды даже “оглянулась”, а по-другому это не назовёшь, и исчезла за мхом, будто испуганное животное. Но это всё было в принципе невозможно.

– Или я сошёл с ума… – Тихо произнёс он, медленно сжав пальцы в кулак. Его сердце сейчас билось чаще. Но не от страха. А больше от интеллектуального ужаса. Его мозг искал закономерности, причины, логику. Но этот, окружающий его ландшафт, невероятным образом нарушал все известные парню правила.

Из кустов слева появилась ещё одна аномалия. Там, между тонких веток, в зарослях пурпурного кустарника с серебристой каймой листьев, еле заметно промелькнула какая-то странная искра… Потом ещё… Тонкая, едва заметная дуга, будто разряд электростатики, но холодного цвета – серебристо-голубая, без звука, но с лёгким ощущением в висках, как от переменного тока… Они мелькали, скользили по веткам, как если бы кто-то разливал ртуть по проводам.

Заметив этот факт, Андрей медленно подошёл ближе, прежде чем замереть на месте. И куст медленно зашевелился, хотя ветра не было вовсе. Одна из “искр” поднялась вдоль стебля, и будто посмотрела на него. Заметив этот факт, он также медленно и аккуратно отступил на зад.