Берегись: я твой

– Из твоих уст сейчас это звучит по-дурацки, – я напряжённо теребил под столом край скатерти, пытаясь унять волнение.

– О милый, из твоих ещё хуже, поверь. Нет, погоди, ты это всерьёз?

Объявиться через пару лет и сказать мне всё это? И что ты хочешь услышать? – Лизка вперила в меня требовательный вгляд.

Я сделал могучее глотательное движение, чтобы дать себе роздыху перед ответом.

– Год я получал твои письма, и это держало меня на плаву. А второй год придавало сил только то, что у меня была возможность их перечитать. Я понимал их посыл, но слал в ответ отчёты о погоде. Избавлял себя от того, чтобы отвечать на незаданные вопросы. Два года – большой срок, и я не хотел тебя привязывать, не будучи уверенным в том, что чувствую.

– Поняла! Заботился о моей добродетели. Как тебе это удаётся?

– Что? – не понял я.

– Играть в проклятое благородство.

– Я клянусь, что каждый день, проведённый не с тобой, думал о тебе.

– Охренеть, какая ценность! – она ядовито усмехнулась, но я уловил, как дрогнула её губа. – А мне было восемнадцать, я писала любовные письма парню, который сказал мне перед уходом, что мы «просто друзья». В историю про похищение зелёными человечками было бы уверовать легче.

Пока я боролся между желанием объясниться до конца и не рассмеяться от слова «уверовать», Лизавета подытожила:

– Я не знаю, что сказать, Жень. Ты прав – два года большой срок. Я понятия не имею, каким ты стал. Неужели это непонятно?

Наши встречи, на которые Лиза иногда соглашалась, поначалу были полны неловких пауз и колких замечаний с её стороны. Но я и не думал сдаваться, и постепенно лёд начал таять. Где-то через полгода я добился благосклонности. Как ни странно, это было нетрудно – в тот период я был уверен в том, что мы созданы для того, чтоб быть вместе. И в том, что она чувствует то же самое. Всё же армия пошла мне на пользу.

Я любил Лизу так, что мне казалось, моё сердце лопнет от нежности. Когда она забирала волосы в хвост, на её шее были видны голубые жилки. А волосы на висках завивались в лёгкие кудряшки. Сколько бы я ни смотрел на неё, сердце замирало от любви. Я иногда «пробовал на вкус» эти слова – «сердце замирало от любви»! Как пошло звучит, надо же!

Но как ещё обрисовать то ощущение, когда я смотрел на ее бронзовые от загара руки, на её выгоревшие волоски, и моё сердце пропускало удары через раз. Лиза прижимала свою голову к моей груди, моргала, щекоча меня ресницами, а моё сердце ухало куда-то вниз. Как на американских горках. Ни до, ни после я не испытывал ничего подобного.

Все любящие люди говорят об объектах своей привязанности, что они необыкновенные. Я стараюсь быть непредвзятым – Лизка была вся соткана из «необыкновенностей». Ей было ещё меньше двадцати, она носила короткие платьица и красила губы бордовой помадой. При этом усаживалась в метро, расплющивала под ладошкой книгу и погружалась в чтение самого неподходящего для её возраста и вида – «ЦРУ против ГРУ» или ещё того хуже – истории о первой чеченской кампании. Я был одновременно горд и смущён каждый раз, когда проходящие мужчины останавливали на Лизке свой взгляд или оборачивались ей вслед. Постоянно терзался сомнениями – а вот сейчас могу ли я положить ей руку на талию? И каждый раз, когда она не сбрасывала мою руку, а только теснее жалась ко мне своим костлявым бочком, я удивлялся. Неужели вот она, Лиза Горячева, считает себя моей?

Я часто думал, как видят нас окружающие? Понимают ли они, как я счастлив? Видят ли они ответное чувство в Лизкиных глазах? Я и сам любил наблюдать такое. Вот идут люди, держатся за руки, слегка переплетая пальцы. Так, что воздух сочится через их ладони. Вроде, самое обычное явление, но есть в этом какая-то магия, доступная только человеку.

Я замирал от каждого её прикосновения. Как-то в ночи мы ехали по городу в автобусе, Лизавету клонило в сон. Мы стояли, не расцепляя рук, словно боялись оторваться друг от друга. От усталости она прислоняла голову к стеклу, и она начинала дрожать в такт движению. Я положил свою ладонь между окном и её макушкой и сходил с ума от нежности. Только бы сохранить этот миг. Только бы он никуда не ушёл из моей памяти.

Матушка моя смотрела на Лизу всегда с каким-то особенным трепетом и лёгкой робостью. Как на солнечного зайчика, по ошибке пробившегося в нашу душную неуютную квартирку, где, казалось, воздух лип к коже. Перед тем, как зайти в квартиру, Лизка делала глубокий вдох – будто ныряльщик перед погружением – и улыбалась. Она возилась там, в этом крошечном пространстве, как энергичный мотылёк в паутине. Вытирала пыль с книжных полок (единственное достойное место в доме). Мать даже проявила несвойственное ей ранее усердие – купила новые кружки и побелила потолок на кухне. Она больше ни разу там не закурила сама, да и всяк входящих с сигаретами отправляла на балкон.

– Ма, а чего ты так расстаралась с этой посудой? – спрашивал я тогда, посмеиваясь.

– А я у тебя, Женька, никогда такого светлого лица не видала. Преображает она тебя своей любовью, так я думаю.

– Мне иногда кажется, что ты Горячеву любишь больше, чем меня, – я притворно обижался, хотя в душе был счастлив, что слышу со стороны подтверждение Лизиной любви.

– Ой дурно-ой, я её люблю, потому что ты любишь! – и мать непривычно ласково дотронулась до моей макушки.