Дочь пастора

Отец хлопотал вокруг коляски, собственноручно запер дверцу и пошел рядом с экипажем до самых ворот. Элли слышала, как он говорил Тире на прощание, что боится, не проскучала ли она все эти дни, за неимением подходящего общества…

Но все это казалось Элли ничтожным в сравнении с радостью избавления, и, гости не успели ещё выехать за околицу, как девочка сидела уже в лодке и подбрасывала веслом воду высоко, высоко, пожалуй выше рыболовного сарая. Только теперь она чувствовала вполне, что гостей уже нет в пасторате!

Между тем отец запер за гостями ворота, вернулся в свой кабинет и, закурив трубку, начал задумчиво прохаживаться взад и вперед по комнате. Затем он сел в качалку и позвал мать.

– По-моему, – сказал он, – надо теперь же, осенью, отправить Элли в школу. Что бы ты ни говорила, а ей это необходимо! Дома она никогда не выучится вести себя, как следует. Ты видела, как она держала себя с гостями. Приходилось краснеть за неё… Сомневаюсь, чтобы можно было исправить её даже в школе. Но приходится сделать всё возможное…

– В какую школу ты хочешь её отправить?

– Если бы это было нам по средствам, я поместил бы Элли в тот же пансион, где воспитывается Тира. К сожалению, это слишком дорого для нас. Так вот, я решился поместить Элли в шведскую школу для девочек в нашем городе. Преподавание там ведется по той же программе, как в Гельсингфорсе, и метода та же, как и в немецком пансионе. Я нахожу, что это превосходная метода!

– Уж так ли она хороша? – усомнилась пасторша.

– Что ты хочешь сказать?

– Только то, что не вполне уверена в доброкачественности такой методы воспитания. Конечно, я не знаю, виновата ли одна школа, или есть тут и вина родителей, но во всяком случае воспитание Тиры мне не нравится.

– Не нравится! Скажите пожалуйста! По-моему, Тира одна из наиболее воспитанных девочек, каких мне пришлось видеть! Если бы я мог надеяться, что из Элли выйдет хоть сколько-нибудь похожая на такую барышню девица, я был бы счастлив… Положительно… положительно, я не понимаю тебя!

– Ну, ты, конечно, поступишь, как найдешь более разумным, но по-моему финская женская школа более подходящее для нашей дочери заведение. По крайней мере такое убеждение я вынесла из всего, что слышала об этих школах.

– Я не имею понятия об этих новых школах… о финских. Но если правда, что туда принимают мужицких детей наравне с господскими, то не вижу надобности посылать девочку в такую школу. В своих манерах она там ничего не выиграет, а подруг из крестьянских детей она, слава, Богу, и здесь может найти сколько угодно.

– Говорят, что в финских школах преподавание поставлено лучше, и познаний приобретается гораздо больше.

Пастор нетерпеливо отмахнулся рукой и даже встал с кресла.

– Пойми же ты, – вскричал он, – что не в этом суть! Неужели ты в самом деле думаешь, что главное дело в приобретаемых познаниях? Для мальчиков это важно, но для девочек не имеет значения! Да, никакого! То есть, я хочу сказать, что вся суть в том, чтобы девочке знания преподавались в утонченном… так сказать, изящном виде, хотя бы и в меньшем количестве… Притом, девочке прежде всего нужно хорошее общество, в котором она могла бы научиться приличным манерам, соответствующим её званию. – Элли ведь дочь заслуженного священника, – прибавил он, помолчав. – Во всяком случае пробст и его жена совершенно согласны со мной.

Мать ничего не возразила на это, и дело оказалось порешенным. С осени Элли должна была учиться в шведской школе и жить в пансионе у одной из учительниц. Отец сам намеревался отвезти дочь в город.

Долго Элли никак не хотела поверить, что ей в самом деле предстоит ехать в город и поступить в школу. Совершить целое путешествие на пароходе… увидеть столько нового!.. Нет, это было просто невероятно! Когда мать уверила её, наконец, что таково твердое решение отца, Элли стала прыгать от радости.

– Ты так довольна? – спросила мать.

– Еще бы! ехать так далеко, да еще на пароходе!

– Кроме того ты увидишь город…

– Да, да… город!

Это тоже казалось очень заманчивым, хотя она никак не могла представить себе, как выглядит город. Впрочем, ей некогда было задумываться теперь.

Она повернулась на каблуке, выбежала из дому и не останавливаясь побежала к берегу. Очутившись в своей лодке, она схватила весло и подбросила воду целым фонтаном выше, чем когда-либо… Но долго она на этот раз здесь не оставалась. Выбежав на луг, она увидела телят, столпившихся на опушке рощи. Она бросилась к ним, тряхнула юбкой и с громким ликованием всплеснула руками. Перепуганные телята понеслись во все стороны, а она продолжала хохотать и бить в ладоши.

Ночью она никак не могла уснуть. Всевозможные мысли быстро неслись в её голове, сменяя одна другую и не давая сосредоточиться ни на чём в отдельности. Трудней всего оказывалось придумать, как может выглядеть город. В конце концов она порешила почему-то, что город непременно должен быть выстроен на горе, по меньшей мере на такой же высокой горе, как Январи… Наверное так! Большая гора, покрытая домами и церквями… В домах и церквях большие блестящие окна… Вдали море!

Эта фантастическая картина так ясно представилась её воображению, что она не стала даже расспрашивать мать, так ли выглядит город, и поверила мечте, как действительности.

III.

В ночь перед отъездом Элли в город, она много говорила во сне, и мать подслушала её странные представления о великолепии города. Оказывалось, что девочка по-прежнему считала великолепными только очень высокие предметы и, с восхищением говоря о городе, воображала, что там огромные горы, с которых открывается вид на необозримые пространства, гигантские деревья и башни невероятной величины.

Во сне она воображала, что лазит уже по этим фантастическим горам и деревьям, и мать поняла из её бессвязных слов, что у неё оказывался в мечте даже товарищ, с которым она карабкалась в перегонки… Пасторша не знала, плакать или смеяться многолетней страсти Элли к горам и макушкам деревьев.

Когда пастор и Элли уехали, мать печально задумалась над участью дочери. Откуда у неё это стремление составлять себе предвзятое представление о том, в чём неминуемо придётся разочароваться? Вот она на пути в город и скоро в первый раз проверит свою фантазию… Матери становилось жаль её, при мысли о том, как мало действительность соответствовала тому, что Элли ожидала увидеть! А потом начнётся ломка молодой воли, которую предстояло подчинить общим правилам. И пасторша снова ощутила в душе сомнение, что лучше – раннее или позднее подчинение человека требованиям других людей. В этом был корень всех её недоумений, потому что жизни женщины без полного подчинения чужой воли она не могла себе представить.

В конце концов она с негодованием отогнала от себя все такие мысли. Будет, что будет; на все Божья воля! Если жизнь убивает всякую самостоятельность в девушках, значит, такова их судьба! Каждому свой удел!..

IV.

Всю дорогу Элли была уверена, что город именно таков, каким она его воображала. И действительно, чем меньше расстояния оставалось до города, тем выше становились горы по берегам озера, а вдали синели еще большие возвышенности, и всюду был лес, среди которого прорезались поля и блестели в лучах заходящего солнца окна сельских строений.

Несколько раз, слыша, как вокруг неё говорили, что до города уже не далеко, Элли хотела спросить, на которой из виднеющихся впереди гор он расположен. Но почему-то она всё не решалась спрашивать.

Наконец отец, все время бывший в хорошем расположении духа, относившийся к ней очень ласково и угощавший её даже сладостями, сказал:

– Ну, Элли, город уже виден. Можешь сказать, где он?

Элли оглянулась.

– Вот он! – сказала она без колебаний, указывая большую гору, на склонах которой виднелись многочисленные хуторки среди полей и садов.

– Нет, вовсе не в этом направлении даже! – рассмеялся отец. – Вон он, у подножия той горки. Разве ты не различаешь?

– Там? – с негодованием вскричала девочка, – Фу, как нехорошо! Зачем они выстроили город там?

– А по-твоему где бы следовало выстроить город?

– На горе, конечно! Я бы непременно выстроила на горе.

– Так ты бы выстроила на горе? – усмехнулся отец и ласково погладил её по голове. Теперь ему уже вовсе не хотелось дразнить её.

Но ласка отца не утешила Элли. Её уже не тянуло больше в город, и вся её радость вдруг исчезла. «Так вот каков у них город? Такой же плоский и ровный, как деревня… там, дома! Чем же тут восхищаться?»

* * * * *

Пастору не удалось устроить дочь так хорошо, как он надеялся. Он предполагал поместить её к самой директрисе, но у той все места оказались уже занятыми. Впрочем, директриса – очень любезная и приличная дама, то и дело улыбавшаяся, щеголяя неестественной белизны зубами – успокоила пастора, порекомендовав ему пансион одной из своих учительниц, в котором, по её уверению, Элли будет так же хорошо помещена, как у ней самой.

В самом деле, учительница оказалась не менее приличной и любезной дамой, как сама директриса, и пастор, очень ценивший светскую беседу, лишение которой особенно чувствовал всегда в деревне, остался очень доволен обеими дамами. Он сказал Элли, что знает в людях толк и что редко можно встретить таких образованных и приятных женщин, каковы эти.

Элли ничего не ответила. Как директриса школы, так и учительница, у которой Элли предстояло жить, отнеслись к ней, по-видимому, ласково, и обе потрепали её по щеке. Но их руки показались девочке такими холодными, что она даже содрогнулась.

Накануне отъезда отца из города Элли переселилась к своей новой «тёте», как предписывалось называть учительницу, и в этот день отец получил приглашение отобедать у этой дамы. За столом разговор был самый оживлённый и приятный; казалось, все были решительно во всём одного и того же мнения.

– Вы можете быть совершенно уверены, господин пастор, – сказала хозяйка, поднимая рюмку с вином, – что мы сделаем всё, чтобы дать наилучшее воспитание вашей дочери. Надеюсь, что, вернувшись по окончании курса домой, она окажется именно такой, какой вы желаете её увидеть. С надеждой на самое лучшее… пью за ваше здоровье, господин пастор! Сделаем, что можем.

Пастор раскланялся и чокнулся.

– Я уверен в этом, – сказал он, – и спокойно оставляю у вас дочь.

Элли сидела за тем же столом, но есть ей не хотелось. К счастью, говорить ей было не нужно. Она сидела неподвижно, опустив взгляд в свою тарелку и едва удерживаясь от слёз. Вся эта обстановка казалась ей такой… такой. Она точно задыхалась в ней!

Еще когда она вместе с отцом была у начальницы, ей пришлось увидеть школу, так как пока отец наедине разговаривал с начальницей, её оставляли в большом школьном коридоре. Там было темновато, и звуки раздавались, как в пустынном погребе. Время от времени глухо разносился звук отпираемой где-то двери и еще глуше звучало, когда её запирали. Над головой часто звучали то приближавшиеся, то удалявшиеся шаги; временами казалось, что там проходила целая толпа.

Две или три девочки её возраста пробежали по самому коридору. Увидев Элли, они остановились, с любопытством посмотрели на неё и поспешили дальше, перешептываясь и подавляя хохот. Элли хотелось плакать, – так печально и одиноко чувствовалось ей в неприветливом коридоре.

Такое же чувство появилось у неё теперь, за столом, и это несмотря на присутствие отца. Эта чужая дама с бледным правильным лицом, с гладко причёсанными волосами и с изысканной манерой говорить, производила на девочку отталкивающее впечатление. В особенности не нравились ей длинные, худые и бледные пальцы учительницы, казавшиеся такими ужасно холодными. Элли содрогалась всем телом при мысли, что она останется одна с этими людьми! Чересчур белые зубы начальницы, эта ослепительно белая скатерть, это ярко блестевшее серебро и тонко нарезанные ломтики хлеба – всё наводило на неё тоску и точно пугало её.

А вечером, когда она легла в чужую, холодную постель – её отец был уже далеко – она почувствовала себя такой покинутой и так горько стало ей быть вдали от матери, что она уже не в силах была сдерживаться, дала волю слезам и спряталась с головой под одеяло, чтобы никто не помешал ей выплакаться в покое. Прежде чем уснуть, она подумала о себе, что она похожа на жалкую, брошенную тряпку, которую всякий может рвать и топтать, как хочет…

Утром она почувствовала себя спокойнее, но в школе сознание одиночества снова овладело ею. Она одна не знала, как надо было вести себя и что следовало делать, тогда как все другие, по-видимому, прекрасно знали это, но не хотели ей помочь. Потом когда учителя расспрашивали её, а она не знала, что отвечать, все смотрели на нее, не спуская глаз, и некоторые показывали на неё пальцем. Притом всё здесь было иначе, чем дома; все было так неуютно, велико, холодно, угловато и свеже-выкрашено. Даже запах классных комнат и столиков был какой-то особенный и тяжелый.

В пансионе, где она жила, было не лучше. Притом она всё время чувствовала себя неспокойно, постоянно опасаясь уронить что-нибудь, задеть за всюду нагроможденную мебель, споткнуться через половик. Говорить она тоже боялась, опасаясь, что голос её будет слишком громок или слишком тих для этого места, и предвидя укоризненный взгляд, каким наградит её чопорная «тётя», если она скажет что-нибудь не так.

Зато вечером, когда она осталась наконец одна в своей комнате, нравственное напряжение, в котором она находилась целый день, разразилось еще более горькими слезами, чем накануне. Рыдания положительно душили её, и ей приходилось затыкать рот судорожно сжатыми кулачками, чтобы заглушить рвавшиеся из груди стоны. Когда это не помогло, она бросилась на постель, как была, совсем одетая, повернулась на живот и закрыла лицо в подушках…

Теперь ей казалось, что она умрёт тут же, на этой постели, если ей нельзя будет уехать домой. Страшнее всего казалось опять идти в эту школу, где она не знала, как надо было держать себя, где она с трудом находила своё место и где все смотрели на неё. Опять её за руку отведут на место и станут учить, а она опять ничего не поймёт, и все другие девочки будут фыркать со смеху, поглядывая на неё…

Снова рыдания потрясали её, точно сердце её разрывалось на части.

Нет, прочь отсюда! Домой… сейчас же… Можно ведь убежать, идти пешком, расспрашивая дорогу у мужиков!.. На дворе бушевала буря… Бежать в такую погоду было страшно… Да и ясно ведь становилось, что никогда она не посмеет бежать из пансиона.

При этой мысли Элли разрыдалась так, что ей стало больно во всем теле.

Но если нельзя бежать, она может ведь написать матери. Так она и сделает! Она попросит мать сейчас же приехать за ней, а до её приезда не станет выходить из комнаты… ни на шаг! Она не пойдет в школу… и не будет ничего есть… Здесь… на этой кровати… и совсем одетая… останется она до приезда матери.

Она плакала, пока не уснула и в платье проспала до утра. Ей приснилось, что она лежит дома в постели матери… позади неё у стены… свернувшись калачиком и положив голову матери на плечо… Так живо представился ей этот сон, что, даже проснувшись утром, она некоторое время воображала себя дома.

Но вот позади неё у окна послышался шорох и, оглянувшись, она увидела «тётю» в утреннем костюме, занятую поливкой цветов. Сразу вспомнилось Элли, где она и что с нею!.. Рыдания снова подступили ей к горлу. Но в то же время она вспомнила, что лежит совсем одетая, и так испугалась, что тётя рассердится, заметив это, что горе сразу рассеялось. Элли чувствовала, что тётя непременно придёт в негодование, как только увидит её в платье, и не могла себе представить, как поступают, когда сердится чужой человек… К счастию, учительница так была занята своими цветами, что ничего не заметила.

В этот день в школе было уже несколько легче. Элли сама нашла свое место и знала уже, когда следовало вставать, чтобы отвечать учителю. Потом весь класс, в который попала Элли, повели в этот день на урок гимнастики, причем пришлось идти через город и можно было увидеть новые места.

Вечером Элли опять всплакнула в постели, но на этот раз лишь немного, так как была очень усталая и скоро заснула.

Постепенно она стала привыкать к своему новому положению, и так как уроков задавали много, а учить эти уроки было нелегко, то ей не оставалось времени на слёзы. Но до слёз всё ещё было не далеко, и они неизменно чувствовались в самом горле, прорываясь при каждом удобном случае, в школе или пансионе, иногда даже без видимой причины и совсем неожиданно для самой Элли.

Тем не менее привычка вступала в свои права, и через несколько недель Элли стала внимательнее приглядываться к тому, что окружало её. Теперь она могла опять смеяться, когда её смешили, и ей не хотелось больше плакать. В школе было несколько веселых девочек, и поневоле приходилось смеяться, когда оне шалили и шутили в отсутствие учительницы. Они передразнивали иногда учителей, и, хотя Элли сознавала, что это нехорошо, она не могла устоять против соблазна присутствовать во время перемены на представлении. Так смешно было видеть, с каким искусством шалуньи подражали голосу и манерам некоторых учительниц! Элли почувствовала даже, что тоже может изображать старую начальницу и, вернувшись в пансион, проделала в своей комнате все, что делали школьные шалуньи. Но в школе она не решилась этого делать. Она боялась, что все столпятся вокруг неё и что будет ужасно стыдно.

В это же время она стала размышлять о том, что невольно наблюдала вокруг себя. Школьная жизнь имела свои интересные стороны и совсем не походила на домашнюю. Не видев этой жизни, нельзя даже представить себе её особенностей! – Да, всё в городе было совсем не так, как в деревне или в пасторате!.. Комнаты больше походили на гостиные, чем на спальни и рабочие комнаты; пища была разнообразная. Масло подавалось только к закуске, и молока никто не пил больше одного стакана зараз… Впрочем, Бог весть откуда они доставали в городе и то молоко, что пили, так как нигде не видно было ни одной коровы!

Обо всем этом Элли писала в своих письмах к матери. Писала она и о многом другом.

Так в городе все читали или учились, а когда не учились – отдыхали. Даже взрослые люди не делали ничего другого, и «тётя» поступала, как остальные, если не считать работой ухода за цветами, которые она любила.

Самой Элли приходилось заучивать шведские и немецкие слова, которые потом спрашивали в школе. Если кто-нибудь не знал урока, заставляли снова учиться до тех пор, пока ответ не получался удовлетворительным. Некоторые слова надо было только запомнить настолько, чтобы знать, что они означают; но другие слова заучивались наизусть и такие назывались исключениями. Кроме того надо было заучивать наизусть названия разных стран и чужестранных городов, которые произносились совсем не так, как было напечатано в книге большими буквами, а как стояло рядом маленькими буквами в скобках. Это было нелегко и не стоило считать урок подготовленным, пока не удавалось выучить наизусть всё заданное, точно катехизис. Во время приготовления уроков тётя то и дело приходила спрашивать; если ученица не знала уроков, ей советовали «собраться с мыслями и постараться хорошенько», что не всегда удавалось, так как мысли иногда улетают куда-то далеко; во всяком случае, погулять выпускали не раньше, чем все уроки были приготовлены.

Гулять приходилось в очень тесном дворе, среди которого была обгороженная грядка с красными и жёлтыми цветами. На улицу строго запрещалось выходить, хотя улицы в городе гораздо шире, чем почтовая дорога, и нет по сторонам канав. Не позволялось также стоять в воротах, и это было досадно, так как из ворот видна была вдали та красивая гора, на которой Элли предпочла бы построить город. А этот город был расположен на некрасивой равнине… По средам и субботам после обеда не было занятий, и тогда тётя отправлялась гулять по улицам или в городской парк, причем всегда брала Элли с собой. В парке были красивые лужайки, но ходить позволялось только по дорожкам. Тетя гуляла так медленно, что можно было устать, шагая возле неё. Бегать и прыгать, не позволялось. Надо было идти маленькими шагами и всё время, держать тётю под руку…

Элли прибавляла, что в школе во всяком случае хуже, чем дома, и что она охотно вернулась бы домой, если бы только родители пожалели её и взяли из школы обратно. Впрочем, иногда в школе бывало весело, в особенности когда начинали шалить некоторые девочки, которые умели подражать учителям и учительницам. Эти девочки учились не очень хорошо, и немецкие слова плохо оставались у них в памяти. В этих случаях, они били себя книгой по лбу, а когда и это не помогало – «солили» урок. В сущности никакого соления тут не было, а просто оне немножко плевали в книгу, громко захлопывали её и ударяли по ней сжатым кулаком.

Всё Элли описывала матери в длинном письме, которое написала в свободное время в субботу. Описывая «соление», она потихоньку, смеялась, вполне уверенная, что рассмешит мать своим рассказом.

Но вот получен был наконец ответ от матери, и это было престранное письмо. По-видимому, матери совсем не понравились откровенные рассказы Элли. Она просила дочь оказывать учителям и учительницам самое беспрекословное повиновение и отнюдь не передразнивать их, сколько бы это ни делали другие девочки. Если же ей бывает скучно, то легче всего она может развлечься и утешиться чтением Слова Божьего. К этому следует привыкать с детства! То же и по отношению к занятиям. Если она хорошенько помолится, чтобы Господь укрепил её память, она легко выучит уроки, не прибегая к неприличным и суеверным штукам. Конец письма походил на начало, и с начала до конца говорилось об одном и том же.