Сердце красного гиганта

– Что будешь делать? – Она без стеснения переодевалась, я без смущения развешивал на балконе в комнате выстиранное белье. День обещался быть теплым.

– Погуляю. – Она пыталась укладывать волосы, но кудри не слушались. Я ухмыльнулся.

– Купи домой что-нибудь. – Я отдал ей куртку, в пальто было бы жарко; она стояла в дверях, дожидаясь, пока я обуюсь.

– Что?

– Что ты ешь? – Верхний замок на два вправо, нижний – полтора налево. Она насмешливо посмотрела.

– Ничего.

– Тогда купи сигареты. – Я отдал ей ключи, и она кивнула.

– Ладно. – Мы спустились по лестнице и разошлись, как соседи.

* * *

Когда живешь столько лет в одном месте, не обзавестись друзьями невозможно, хотя я старался. С Бадри мы познакомились в первый день – он был моим сменщиком в баре, пока не уволился, у Пето единственного в городе можно было купить нормальную дурь, и через него уже я познакомился с Маро. Она была учительницей начальных классов, но это совершенно не мешало ей каждые выходные напиваться до потери памяти. Маро даже спустя столько времени не могла никак решить, кого из нас, меня или Бадри, ей больше хочется, а потому спала с Пето, благо, что он не был против.

Моя смена кончилась в пять, я отдал ключи от кассы Ревазу и успел занять любимый стол у выхода во двор до того, как это сделал кто-то из посетителей. Вечером в субботу их было много. Бадри явился через пару минут с тремя бутылками вина, все еще удивляясь, что я не попросил взять больше с учетом приезда своего друга. Маро и Пето приехали следом, и не надо было быть гением, чтобы догадаться, что они уже успели выкурить парочку косяков и потрахаться. Реваз по привычке принес нам четыре стакана, Бадри разливал вино, Маро смеялась, Пето скручивал косяк, но вдруг все они замерли, и мне даже оборачиваться было не нужно, чтобы понять, кто вошел.

Это была она. Ее большие красивые губы пылали на бледном лице ярко-красной помадой, грива черных волос, взбитая ветром, упруго вздымалась при каждом ее шаге. Я незаметно ухмыльнулся, зная, что это было не для меня – это было для них.

– Привет. – Она наклонилась, придержав волосы, я поцеловал ее в щеку и выдвинул стул. Она села, улыбнувшись, но дружелюбия в этой улыбке было столько же, сколько вина в моем опустевшем стакане. Бадри ожил первым:

– Реваз, – позвал он, – принеси нам еще один… – но я перебил его, вручив ей под столом флягу с чачей, она тут же отпила от нее, запрокинув голову. Пето расхохотался:

– Хорошие друзья у тебя. – Он подмигнул ей и поднял стакан: – Добро пожаловать.

– Спасибо. – Я взял из ее рук флягу и отпил, Маро откинулась на спинку стула, поджимая губы – не привыкла к соперницам.

Было смешно наблюдать за тем, как заваливал комплиментами гостью Бадри, как оживился Пето, как ревновала к их вниманию Маро; я только старался не улыбаться слишком уж явно, зная, что Пето не соблазнит ее даже самой лучшей травой, а Бадри мог вообще не стараться. Каменное сердце не дрогнуло даже тогда, когда Маро, отчаявшись вернуть к себе внимание друзей, переключилась на меня, флиртуя до того явно и нелепо, что мне было жалко ей не ответить.

Вино убывало, сигареты кончались, чача плескалась на дне фляги, Маро вела себя, как капризный ребенок, и я физически ощущал, как раздражается сидящая рядом со мной женщина. Я знал, почему: выпрашивать чужое внимание для нее было низко, и чем ниже ложилась на стол Маро, протягивая ко мне свои руки, тем высокомернее становилось лицо моей гостьи.

– Послушай, а ей не будет плохо? – Хмельно фамильярничала Маро, глядя, как чужеземка допила содержимое фляги. Вопрос был смешным: Маро развезло от вина, а она даже не покраснела. Я не сдержал усмешки.

– Маро, милая, плохо здесь только тебе. – Ответил я, прикуривая себе и ей сигарету. Она усмехнулась, растягивая в злой улыбке красные губы. Маро потемнела глазами:

– А чего эта сука так усмехается? – Сука подняла на нее непроницаемо холодные глаза, не прекращая при этом улыбаться. Все понимали, что Маро надралась, но если мы не хотели драки, кто-то должен был ее увести.

– Маро, пойдем прогуляемся. – Бадри любил роль кота Леопольда, но Маро была слишком взвинчена, чтобы играть в дружелюбие.

– А пойдемте все прогуляемся. – Предложила она, поднимаясь, ее чуть не завалило на Пето, но она удержалась, схватившись за стену.

– Отличная мысль. – Пето посмотрел на меня с недоверием, но быстро сообразил, что это только притворство. – Идите, я поднимусь быстро за чачей.

Маро оживилась и с охотой взяла Бадри под локоть, они с Пето вели ее к улице. Она было пошла за ними, но я взял ее за руку и потянул за собой во двор.

– Маро всегда такая стерва? – Мы поднимались по пожарной лестнице, не собираясь возвращаться обратно.

– Обычно нет, представление было в твою честь.

– Как приятно. – Мы влезли в окно на лестничную клетку, она протянула мне связку ключей. – Я купила тебе сигареты.

– А еды? – Нижний – полтора вправо, верхний – два налево. В квартире было душно.

– Взяла яблок. – Я усмехнулся. – И что-то похожее на лапшу.

– Да ты правда не ешь. – Не найдя в темноте комнаты свои штаны, она решила не утруждаться и делала кофе, стоя на кухне в одной длинной майке.

– Я столько пью, что покрываю калораж алкоголем. – Усмехнулась она, опираясь спиной о столешницу. – Тебе сделать? – Я покачал головой. Заливать вино кофе было не очень хорошей идеей. Я закурил, открыв дверь балкона. Она попросила себе, я протянул пачку. Молчали. Она чему-то улыбнулась. – Я никогда не ладила с твоими друзьями. – Спорить с этим было трудно.

– Тебя это беспокоит? – Она пожала плечами.

– Не очень. – Мы докурили и пошли в комнату. – Я никогда особо и не пыталась.

Лежать рядом было странно: я давно отвык от нее и боялся к ней прикоснуться. Я запрещал себе топить в ней свою темноту, и даже количество выпитого алкоголя не было в силах снять этот запрет. Я скучал по ней. Скучал по сочетанию простоты и невероятного пафоса, по всей ее роскоши и всей ее бедности, по глубине и скудности, по ней всей. Мы очень давно не виделись. Но, к сожалению, должны были скоро снова расстаться. Скоро, но не сейчас.

– Давай съездим завтра на море. – Я вздрогнул от ее голоса.

– Давай.

* * *

Воскресенье.

Вчера было тепло, но сегодня осень стала зябкой и серой, небо высилось мраморным куполом, солнце еле угадывалось в драпированном шелке стальных облаков. До моря мы могли дойти пешком по главной улице, но мысль о закрытых на зиму ларьках и пляжных станциях ввергала меня в жуткую тоску. Поэтому я повез ее в свое место. Далеко, за горным отрогом, врезавшемся в море осколками скал, туда, где зарастала лесом сгоревшая в 90-х деревня. От нее остался один только пляж и шаткий пирс, на котором я множество раз смотрел в лицо солнцу, своему единственному верному другу на этой земле. Единственному в ее отсутствие.

Ехали в тишине, сказывалось похмелье. Это то, что мне в ней нравилось: она любила молчание и не боялась в нем оставаться. Куталась в свой кардиган и смотрела в окно цепкими печальными глазами. Я знал, что она редко с кем могла себе это позволить, и то, что сейчас позволяла, говорило о многом.

– Выглядишь очень счастливой. – Она усмехнулась.

– Сейчас уже гораздо лучше, чем было.

– У тебя все хорошо?

Отвернулась. Она стыдилась себя, своей неспособности всегда светить и освещать, того, что выгорала и падала туда, откуда была не в состоянии подняться.

Я тоже стыдился. Того, что молился ей лишь тогда, когда было нескончаемо плохо, и забывал о ней, когда делалось хорошо. Того, что каждый раз боялся подавать ей руку, боялся, что она утащит меня за собой, а я всегда очень тяжело возвращался. Но если я что и понял про нее за то время, что мы были знакомы, так это то, что она всегда поднималась после того, как падала. Невесть откуда доставала силы, обращалась в сгусток злобы и тьмы, и на этой антиматерии возрождалась. Еще мощнее и ярче, еще сильнее, еще опаснее.

Когда она была сияющей звездой, на нее нельзя было налюбоваться. Исходящее из самого сердца сияние и сила пропитывали тебя и заражали, но, погаснув, она ни из кого не вытягивала света: она просто схлопывалась, исчезала, чтобы потом снова возникнуть. Самая честная на свете черная дыра.

– Я устала. – Вздохнула она, сползая ниже в кресле.

– Тебе тоже надо иногда отдыхать.

– Зачем, по-твоему, я к тебе приехала? – Я деланно пожал плечами.

– Я думал, соскучилась. – Опять усмехнулась.

– Вряд ли ты понимаешь, как сильно.

Теперь была моя очередь отвернуться к окну. Она всегда была безжалостно честной, когда дело касалось наших с ней непростых отношений. Когда дело касалось меня.

Ее называли высокомерной и грубой, даже жестокой, напыщенной и самоуверенной, непомерно гордой, злопамятной, просто злой. Все это в ней было, конечно, это было то, что она давала всем знать. И приходилось делать вид, что я согласен, что знаю, что тоже бешусь. Бескостные языки на нее доносили, учтиво мне сообщали, как меня ненавидят, и я безучастно кивал, будто бы мне все равно. Но мне не было.

Я помнил ее глаза, когда она взаправду меня ненавидела, и хуже этого не было ничего. Пустые и стеклянные, они смотрели мимо, дышали безразличием, как ледник. И после того – глоток горного воздуха, порыв ветра с реки, запах дождя весной – заполняла пространство, ломилась в легкие, словно дым, изнутри разрывала, хотелось спрятаться или уйти. Не потому, что она отравляла, а потому, что была слишком ценной, чтобы ее купить, а принять в дар было стыдно и недостойно. Зачем такие подарки дарить?

Я видел ее, когда она плакала, когда умоляла не уходить. Когда не зло и не гордо твердила «скучаю», любила сама и не просила любить. Единственное, что она всегда у меня просила – это не пропадать.

Обвивала руками, прижималась ко мне вся, утыкалась в мое плечо и просила: «только не пропадай». И я обещал ей, а потом пропадал, и мы расставались до следующего ее «я скучаю» и моего – «приезжай». Когда-то давно ее пределом было три дня. Потом неделя. Потом две, потом месяц.

Не видеть тебя больше месяца – это пытка.

Я старался не думать, как плохо ей было последние годы. Думать об этом сейчас было тем более бесполезно – она сидела рядом со мной в моей машине, и ей было лучше, чем раньше. Это было единственным, что усмиряло мою почти всегда спящую совесть.

– Что там дома?

– Пожалуйста, давай оставим то, что дома, дома. Я только оттуда сбежала.

– Еще не надумала переехать?

– Да куда я перееду? – Я пожал плечами.

Я чуть не сказал ей «ко мне», но эти слова рвались наружу против моей воли. Переедь она сюда, жизнь перестала бы течь в своем русле. Ее присутствие меняло все, и ты рисковал потерять то, что называл исконно своим. Я, правда, думал иногда, что это не так уж и плохо. Но думать и принимать – это разные вещи.

С ней нельзя было, как с другими. Она была тяжелой. Не занудой, не заучкой, не недотрогой, нет. Она любила и умела дурачиться, веселиться, бесноваться, но не терпела бессмысленности и находилась в вечном поиске ответов на все свои многомиллионные вопросы. Каждое слово и каждое действие она наполняла смыслом, и только тогда ощущала себя живой. Теряя смысл, она умирала, она чахла. И, умирая, искала меня.

Это был парадокс, который я не мог понять много лет. Я говорил о том, что жизнь бессмысленна, а потому прекрасна, но когда она теряла смысл, то шла за ним ко мне. И вслед за ней в этих долгих пространных беседах о жизни, о смерти, вселенной, о Боге, о людях, о прошлом, о будущем, о боли, о мечтах и немного о любви я тоже его видел – эту вспышку, луч истины, холодный электрический свет – смысл.

С ней было тяжело, и ее присутствие все меняло. Она рассуждала, порой, о вещах, о которых я боялся даже думать, в ней было все то, что в себе я так старался запереть в самом дальнем чулане, но она несла это гордо, как знамя, а я трусливо прятал глаза и молился, чтобы она перестала. Она была так сильно на меня похожа, что это сводило с ума, заставляя поверить, что я и впрямь ее выдумал.

Но если так, то я был самым жестоким создателем.

– Ты же хотела куда-то к морю. В горы. – Она на меня повернулась, а после потупилась, уставившись глазами в руки. Вертела на пальце кольцо с самой ужасной на свете надписью. Оно когда-то принадлежало мне.

– Не издевайся надо мной.

– Прости.

Нет, о ее переезде сюда мне не стоило не то, что говорить, но и думать. Там у нее была жизнь, каждый клочок которой она выгрызала у судьбы клыками, и даже для меня просить пожертвовать этим было кощунством. Как бы я ни хотел видеть ее рядом.

– Как твоя мама?

Вопрос был задан так тихо, что я мог сделать вид, что не услышал. Особенно за резко ударившим в уши пульсом. С моей стороны было глупо надеяться, что, если я окажусь с матерью в одном месте, стоящая между нами стена просто рухнет. Но разбирать ее камень по камню сил не было ни у меня, ни у нее.

– Она не захотела меня видеть.

Я видел, как она молча кивнула. Женщина, что самоотверженно вычищала мои гноящиеся раны, хотя знала, что не сможет их залечить ни своими словами, ни заботой, ни близостью. Не сможет заменить ее.

Через час мы приехали. Она вышла, не дождавшись, пока я поставлю машину. Когда я вылез, она стояла в метре от кромки воды, точно стеснялась подойти ближе. И смотрела – она смотрела на море. Я мог бы сказать, что желал, чтобы женщина смотрела на меня так же, как сейчас она смотрела на холодные волны, да не хочу лгать: она на меня так смотрела. Болезненным тяжелым взглядом, в котором лихорадочно тлело все: любовь, тоска, надежда, боль, страдание и мука, снова боль и все, и все горело. Я не мог от нее отвернуться.

С моря резко дохнул ветер, и она поперхнулась соленым воздухом. Тлеющие угли погасли, кардиган упал на песок, ботинки были сняты, она шла вперед.

– Стой!

Но она уже не слышала. Перешагивая пену, вошла в воду. Дно в этом месте резко уходило вниз, и она вскрикнула, провалившись в холодную воду по бедра.

Ветер разбивал вдребезги волны, тусклое серое солнце отражалось в брызгах над ее головой. Ее волосы сбились, разметались кудрями по лицу. Вода и ветер сделали свое. Я улыбнулся. Я не мог не. Пока она не пропала.

* * *

Я оступилась, и вода сомкнулась над моей головой. Секунда на испуг, на попытку сердца выскочить, а тела – сопротивляться, но после – объятия моря. Темнота и тишина, ребра сдавлены заботливыми руками огромной массы воды. Небо уходит наверх, все не имеет значения. Я падала.

Погрузившись в море с головой, уже не боишься. Страшно только, когда заходишь: штормовые волны бьют и роняют, вода хлещет в лицо и щиплет глаза. Но в толще воды страх уходит – даже если ты тонешь, ты уже не боишься.

Из груди вышибло дух, из головы мысли, кровь не билась в ушах, ее вообще во мне не было. Время остановилось, я не понимала, сколько секунд прошло. Или минут? Или часов? Тусклый круг солнца по ту сторону серой волны стремительно удалялся, я тянулась к нему руками, но достать не могла. Боль отступала, уступая место святой пустоте. Блаженному ничему.

Глухой звук, круг солнца исчез. Стальная хватка цепких рук, сопротивление материи, абсолютная темнота. Боль. Белый свет обжигает сетчатку, вздох разрывает легкие тысячей игл, ледяной холод и страх. Так возвращаются из мертвых, так ощущается жизнь.

* * *

Ее било крупной дрожью, и она продолжала судорожно хватать воздух ртом. Не разбирая, где верх, а где низ, боясь, что она опять ускользнет и исчезнет, я цеплялся глазами за берег и просто тянулся к нему. Вода, три минуты назад казавшаяся игривой и ласковой, хлестала и била, толкала, топила, лишала оставшихся сил, но я не мог, я не мог ей позволить уйти.

Мы кое-как выползли на берег, сбив пальцы о гальку, колени стерев о песок. Двое испуганных и дрожащих лежали на берегу, пытаясь отдышаться, и не могли найти ни единого слова, чтобы сказать.

С волос капало на песок, все тело содрогалось. Я распластался на животе и повернул на нее голову: она лежала на спине, глядя в небо, и, казалось, почти не дышала, хотя я не мог восстановить дыхание до сих пор и с остервенением марафонца качал легкими воздух. От воды ее волосы казались абсолютно черными, беспорядочный узор локонов обрамлял бледное лицо, губы – синюшно-фиолетовые от холода – придавали ей вид поистине мертвецкий, что, тем не менее, красоты ее не портило, даже, кажется, напротив – очень ей шло.

– Зачем ты туда полезла?

Она не обратила на вопрос ровно никакого внимания. Качаясь, перевернулась на четвереньки, закашлялась. Села на колени и посмотрела на море. То, как она смотрела на воду сейчас, было совсем не похоже на то, как смотрела до этого. Без этого темного обожания, без горечи разлуки, без прежней любви. Смотрела: затравленно, с ужасом, сломано, преданная ему и им.

Потемневшая от воды, ткань ее одежды походила на камень, а сама она – на скульптуру. Я испугался, что она сейчас снова пойдет к воде. Я позвал ее.

Обернулась. Я видел, что она была напугана, но не тем, что чуть не утонула, а тем, что только что ей открылось, пока она смотрела на воду. Я чувствовал это, и мне было страшно, как ей. Она вся дрожала.

– Пожалуйста, поедем домой.

* * *

В город мы вернулись в густых сумерках. Серо-сливовые облака тяжело нависли над волнующимся морем и обещали вскоре разразиться грозой. Ехали молча. Она дрожала, кутаясь во все тот же кардиган, меня время от времени пробирал озноб, но в целом я держался. Изредка косился на нее, когда казалось, что она совсем уж слилась с креслом, ушла в себя и грозилась не вернуться.

Пока ехали, копался в памяти, вспоминая, есть ли дома хоть что-то, чем можно затравить в зачатке простуду – здоровье, что у нее, что у меня, оставляло желать лучшего, так что не было никаких сомнений, что завтра, если не предпринять никаких действий, мы оба проснемся больными. Безуспешные изыскания привели к выводу, что из медикаментов в квартире есть только водка и горячая вода.

Когда поднимались в квартиру, ветер уже во всю хлопал ставнями и потрошил деревья, срывая с них листья. По ее ушедшему глубоко внутрь взгляду, было понятно, что, если о ней сейчас не позабочусь я, она сама не станет этим заниматься, и это была еще одна вещь, в которой мы были до невозможного похожи.

Включил газ, поставил греться чайник, завернул ее в плед и велел выпить чаю, а сам ушел отмывать ванну – нам обоим нужно было согреться, и горячая вода для этого была лучшим средством.

Я открыл вентили, вода хлынула, пар медленно поднимался над ванной, заполняя комнату.

– Ну что, чай выпила? – Ее не оказалось в кухне. Я понимал, что из квартиры она уйти не могла, но сердце все равно сжалось от страха. На улице бушевал ветер, начиналась гроза, далеко над морем уже вовсю полыхали молнии, гром глухо расходился по облакам. Вспышка – лампочка на кухне замигала. Я зашел в комнату.

Ветер лениво хлопал шторой, выдувая ее сквозь узкую щель открытой двери балкона. Она стояла там, обнимая себя руками.

– Эй. – Она вздрогнула и повернула на меня голову. Стояла босая. – Пойдем, отогреешься. – Опять отвернулась, не слушала, на ее щеках тускло поблескивали слезы. Она стыдливо всхлипнула, стараясь не плакать, и зябко дрожала. Я обнял ее, она ткнулась в мое плечо и беззвучно разрыдалась. У нее подкосились ноги, и я еле успел подхватить ее – она была вся ледяная, я не без труда донес ее до ванной, раздел и усадил в воду.