Гибель Пармы

Максим Семенов

Гибель Пармы

ГИБЕЛЬ ПАРМЫ

ЧАСТЬ 1

ЛЕСНЫЕ ПУЛЬСЫ КАМЫ

Глава 1

Пробуждение Увала.

…Запах жизни, запах пробуждения. Это был аромат их мира, их крепости.

Рядом, под теплой, тяжелой шкурой взрослого лося, спала его жена, Оксана. Лицо ее, обветренное бесчисленными таежными ветрами, испещренное мелкими морщинками у глаз – следами смеха и заботы, казалось в рассветной полутьме изваянным из старого, доброго дерева. Йиркап осторожно провел пальцем по ее щеке, шершавой от мороза и дыма. Она не проснулась, лишь глубже ушла в сон, укрывшись в теплой нише под шкурой. В ее спокойных чертах, в мягкой линии сомкнутых губ читалось столько терпения и тихой, нерушимой силы, что Йиркапу, глядя на нее, становилось спокойно на душе. Она была его каменной грядой, его надежным тылом. "Пия шоныд, Оксанöй…" ("Спи спокойно, Оксана…") – прошептал он про себя на родном коми-пермяцком, языке, на котором думал и чувствовал с самого детства.

У печурки, на широких нарах из грубо тесаных плах лиственницы, сколоченных еще дедом Йиркапа, сопел, свернувшись калачиком, их сын, десятилетний Пельгаш. Лицо мальчонки было безмятежным, рука сжимала край одеяла, сшитого Оксаной из мягких заячьих шкурок. Скоро и его поднимет этот весенний зов, гоня по увалам с самодельными ловушками на бурундуков и белок, его звонкий смех снова наполнит просыпающуюся тайгу.

Йиркап осторожно, стараясь не скрипнуть половицами из расколотых вдоль бревен кедра, приподнялся. Кости ныли знакомой, глубокой болью – отдавалась зимняя ловля в кулемы на соболя. Долгие дни на широких, подбитые камусом лыжах по глубокому снегу, проверка ловушек на морозе, что вымораживал до костей, тяжелые грузы пушнины на плечах по обратной дороге через заснеженные перевалы. Но это была добрая боль. Боль от честного труда, который дал пропитание семье на зиму – вяленое мясо лося, сушеную рыбу, кедровые орехи, позволил выменять у прикамских торговцев соль, крепкий металл для наконечников стрел, яркие лоскуты ткани для Оксаны, из которых она шила праздничные рубахи с замысловатыми вышивками-оберегами. Боль, которая напоминала ему каждым своим тупым уколом, что он жив, силен, что он исполнил свой долг кормильца и охотника. Зима была пройдена. "Ловъя тулыс локтö…" ("Пришла белая весна…") – подумал он с облегчением.

Он босыми ступнями, привыкшими к холоду и шершавости дерева, ступил на прохладные, неровные половицы. Подошел к узкому волоковому окошку, прорубленному когда-то его дедом в толстой лиственничной стене. Оно было затянуто туго натянутым и высушенным бычьим пузырем, мутноватым, но пропускающим свет. Изнутри он покрылся тонкой изморозью – дыхание ночи. Йиркап широким рукавом своей домотканой рубахи из грубого льна, окрашенного в бурый цвет отваром коры ольхи, протер заиндевевшую пленку, прильнул к холодному проему, ощущая ледяное прикосновение дерева к щеке.

За окном лежал их мир. Увал – длинный, покатый холм, поросший непроходимой стеной вековых елей и пихт, чьи корни, как каменные пальцы, впились в склон. Их темные, мохнатые силуэты, засыпанные кое-где последним снегом, словно сединой, стояли нерушимым зубчатым частоколом против постепенно розовеющего восточного неба. Воздух над тайгой дрожал легкой, холодной дымкой – дыханием спящей земли. Внизу, в ложбине между увалами, серебрилась извилистая нить Камы-матушки, Ыджыт Ю (Большая Вода). Ближе к берегам она была еще скована ноздреватым, потемневшим ледяным панцирем, но на стрежне уже чернела зловеще темная вода, готовая в любой момент взломать оковы и вздохнуть полной грудью, унося с собой зимний сон. От реки тянуло сыростью, свежестью и едва уловимым запахом подводных трав. Где-то в прибрежных кустах треснула льдинка – предвестник грядущего грохота ледохода.

Где-то там, в темной чаще на склонах увала, под защитой вековых стволов, ждали его борти. Дикие ульи в дуплах старых лип, за которыми их род ухаживал поколениями. Каждое дерево было отмечено особым знаком – зарубкой, передаваемой от отца к сыну. Это была не просто добыча сладкого золота – это была священная связь с тайгой, семейная гордость и завет. Знание, какие деревья выбрать (липу, реже сосну с дуплом), как оберегать пчел от медведя-лакомки (ошпи), устанавливая на стволах заостренные колья-рогатины, как собирать мед, не разоряя семью, передавалось от отца к сыну вместе с секретом дымаря из бересты и священной смеси глины и мха для замазывания срезов. Этот мед – густой, терпкий, пахнущий дымком и цветущей кипрей-травой (иван-чай) – был главным их богатством, основой меновой торговли с прикамскими племенами. Он был словно жизненный сок самой земли, сгусток летнего солнца и цветения, дарованный тайгой за уважение и знание ее законов. "Мед – вöрсалöн сьылöм" ("Мед – песня леса"), – говорили старики.

«Пора, – подумал Йиркап, и мысль эта согрела его изнутри, став теплой и твердой, как гладкий речной камень-оберег от кулiс (злых духов), лежащий у него за пазухой. – Пора будить тайгу». Зима кончилась. Пора открывать борти, готовить лодку-долбленку (дöра) из цельного ствола осины к сплаву, ставить силки на зверя, встречать первые проталины с новыми силами. Весенний пульс Увала набирал силу, и он должен был идти с ним в ногу.

Он повернулся от окна к очагу – сердцу избы, ее теплой душе. Глинобитный горн, сложенный из камня и жирной глины, был невысоким, с широким устьем. В нем тлели угли, оставшиеся с вечера, отбрасывая слабый багровый отсвет на ближние стены, на висевшие на крюках чугунные котелки и берестяные туеса. Йиркап наклонился, достал из берестяного парун (туеска) рядом несколько сухих щепочек смолистой сосны. Ловким, отработанным движением ударил кресалом по кремню. Искры, яркие, как крошечные звезды, посыпались на трут – сухой мох, смешанный с березовой корой. Он дунул – слабо тлеющая точка разгорелась, схватила щепку. Пламя ожило, затрещало, затанцевало веселыми язычками, отражаясь в темных, отполированных временем и руками бревнах стен. Оно быстро разгоралось, пожирая сухую древесину, отбрасывая на стены избы гигантские, пляшущие тени. Тени от висящих сетей для рыбы, сплетенных Оксаной из крапивного волокна, от тяжелых луков из упругого можжевельника с тетивой из оленьих сухожилий, от связок сухих трав – зверобоя, душицы, кипрея, от копья с кованым наконечником в углу. Запах свежего, едкого соснового дыма смешался с привычными запахами жилья – дымом веков, медвежьим жиром, сушеной рыбой, кожей и спящими телами, наполнил низкую избу живительным теплом и движением.

Йиркап подбросил в огонь пару более толстых полешек из сухостоя. Посмотрел вокруг. Сети, луки, травы, копья, туеса, шкуры лося и медведя на полу – все знакомое, свое, добытое или сделанное его руками и руками предков. Их мир. Их нерушимая крепость, вписанная в пробуждающийся Увал, сложенная не только из плах, но и из вековых традиций, уважения к духам и умения жить в ладу с суровой красотой Севера. Тайга звала своим звенящим безмолвием, и он был готов ответить. Первый луч солнца, пробившись сквозь пузырь окна, упал на медвежий клык, висевший над дверью – оберег дома. "Ош пиянлö, мед тэнö воа вöр-ва" ("Духу медведя, пусть лес и вода будут к тебе благосклонны"), – мысленно произнес Йиркап старинную формулу, открывая дверь в новый день, в новую весну.

Фото: Александр Теплоухов

Глава 2

Весеннее Капище. Дыхание Предков

…Пельгаш, по едва заметному кивку отца, положил на камень не копьеце (слишком ценный инструмент), а маленькую, тщательно вырезанную им долгими зимними вечерами из корня сосны фигурку медведя – ошпи, хозяина тайги, духа силы и покровителя. Жертва. Связь. Память.

В этот миг солнечный луч, точно направленный невидимой рукой, пробился сквозь редкую хвою старой ели и упал прямо на золотистый мед у ее корней. Капля загорелась чистым, живым золотом. И высоко-высоко в небе, над самой вершиной Увала, прокричал орлан. Резкий, властный клекот прорезал тишину, эхом отозвавшись в распадках.

Йиркап вздрогнул всем телом. Знак? Просто птица? Он не знал наверняка, но знал, что здесь и сейчас это – голос самой Тайги, Вöрсалöн гор. Он посмотрел на Оксану. В ее глубоких, темных глазах он увидел не страх, а тот же трепет перед непостижимым и тихую, нерушимую надежду. Пельгаш замер, завороженный золотым светом у корней и властным криком небесного владыки. Запах хвои, влажного мха, сладкого меда и сухих трав смешался в единое, древнее как сам Увал, благоухание святости и жизни.

– Туй вылö, йöзöг… ("На путь, сынок…") – тихо сказала Оксана, ее голос звучал мягко, но властно в этой тишине. Она коснулась руки сына, указывая на тропу вниз. Ритуал был завершен. Предки и духи приняли дар.

Они шли обратно молча, но ощущение присутствия чего-то большего не покидало. Лишь когда вышли на более открытое место, где ручей журчал громче, Пельгаш не выдержал:

– Атай… ("Отец…") – начал он робко. – Этот крик… орлана… Это… Вöрса был?

Йиркап замедлил шаг, положил тяжелую руку на плечо сына. Лицо его было задумчивым.

– Мыйла тэ кывлiн? ("Кто знает?") – ответил он неспешно. – Орлан – паныд юркар. Сiйö вöрсалöн олöмсö видзö. Сылöн гор – вöрсалöн гор. Сылöн горсö кывзы, мыйöс вöрса вешйö. ("Орлан – высокий страж. Он жизнь леса охраняет. Его крик – крик леса. Его крик слушай, что лес тебе говорит"). Он посмотрел на сына. – Тэ кывзы, Пельгаш? Мый сiйö вешйи тэнö? ("Ты слышал, Пельгаш? Что он тебе сказал?")

Пельгаш задумался, шагая рядом. Он вспомнил золотой свет на меде, властный клекот, чувство трепета и… необъяснимой силы.

– Сiйö вешйи… мед овны öтвылысьöдчöмöн. Мед эз жадничав… ("Он сказал… жить в согласии. Не быть жадным…") – выпалил он, вспоминая слова отца у борти.

Йиркап кивнул, и в его глазах мелькнуло одобрение.

– Пон… ("Хорошо…") – просто сказал он. – Тэ кывзiд. Вöрса горсö кывзiд. ("Ты услышал. Услышал голос леса"). Он обнял сына за плечи. – Талун тэ öддьöн бур пиян. Тэ пыртiд медсö предкамлы. Сылöн шоныд пуксис тэнö. ("Сегодня ты хороший сын. Ты принес мед предкам. Их душа радуется за тебя").

Пельгаш расправил плечи. Чувство выполненного долга и отцовское признание согревали его сильнее весеннего солнца. Их мир, их крепость была не только из лиственничных плах и медвежьих шкур. Она была соткана из духа предков, из дыхания земли, из вечного круговорота тайги. И этот дух, этот ветер времени, ощутимо дышал с ними рядом в этот весенний день у Камня Предков, Изъя мыранiн.

Глава 3

Сладкая Тяга

…– Теперь замазать, – продолжил Йиркап, его движения были неторопливы, ритуально точны, как движения жреца у камня. Он достал из мешочка у пояса влажную смесь серой глины с речного яра и мягкого болотного мха сфагнума. – Бери только часть, пиян. Ровно столько, чтобы и нам хватило, и пчеле-кормилице осталось на жизнь, на силу. Оставь ей щедро. Иначе дух борти, что хранили деды, разгневается. Мед уйдет, пчела покинет дупло. Нарушишь договор – останешься в долгу перед лесом навек. Помни это. Вечно помни.

Он тщательно, с почти нежностью, замазал срез, словно залечивая рану, нанесенную дереву. Мох и глина стали лекарством, маскируя место вмешательства и не давая другим пчелам или вредителям проникнуть внутрь. Потом так же аккуратно вернул на место тяжелую крышку-колоду, прижал ее, убедившись, что она плотно прилегает и защищена берестой от дождя.

Пельгаш, забыв облизывать сладкие пальцы, смотрел на замазанный срез, на плотно пригнанную крышку. Это был не просто сбор урожая. Это был договор, скрепленный медом, дымом и глиной. Договор с самой жизнью тайги, с духом борти, с предками, передавшими им эти деревья.

– Атай… ("Отец…") – спросил он тихо, пока отец укладывал драгоценные соты в пестерь, прикрывая их сверху чистой берестой. – Мый сэтiн… борть дух? Сiйö олö сэтiн? ("Там… дух борти? Он там живет?")

Йиркап поправил пестерь на плече, взглянул на сына. В его глазах светилась мудрость поколений.

– Олö… ("Живет…") – подтвердил он серьезно. – Сiйö – вöрсалöн отир. Сiйö видзö пчелаöс. Сiйö медсö лэдзö миянлы, кор ми тэнö пöртöдзöмöн овмöм. Но кор ми жадничам, сiйö лэбты. ("Он – лесной народец. Он пчел охраняет. Он мед нам дает, когда мы его с уважением берем. Но когда мы жадничаем, он улетает"). Он тронул кору липы рядом с зарубкой. – Та борть… менам батьыслöн. Сiйö велöдчи меным: мед лэдзны пчелалыныс öнiя мед. Мед тшöктны сэтшöмöс, кöда öнi овлö. ("Эта борть… моего отца. Он учил меня: оставлять пчелам нынешний мед. Брать только тот, что прошлым летом собран"). Йиркап вздохнул. – Батьыслöн шоныд абу öшö сэтiн… но миян йöзöг, тэ, керö пöртны та сьылöмсö. ("Души отца нет больше там… но наш сын, ты, должен продолжить эту песню").

Пельгаш кивнул, сжимая в руке пучок дымной травы. Ответственность легла на его плечи, но она была не тяжкой, а почетной. Он почувствовал себя звеном в длинной цепи.

– Ме керöм, атай, ("Мы продолжим, отец") – сказал он твердо.

– Керöм… ("Продолжим…") – повторил Йиркап, и легкая улыбка тронула его обычно суровые губы. – Вöрса кывзис миян горсö. Сiйö пöртiс миянлы медсö. Одзжык миян куим бортьöдз ветлöм. Öнi лэдзьöм… ("Лес услышал наш крик. Он ответил нам медом. Раньше мы к трем бортями подходили. Сейчас собрали…"). Он кивнул на пестерь. – Асланыд пестерь пыртöд öнi. Тайö – тэтiян мед. ("Свой пестерь неси теперь. Это – твой мед").

Гордость распирала Пельгаша. Его мед! Добытый по всем правилам, с благословения отца и духов. Запах дыма, терпкого меда, древесной смолы и влажной земли висел в холодном воздухе, как священный фимиам, напоминая о только что законченном ритуале у истока. Тяга к меду была сладкой, но тяга к соблюдению древнего равновесия – сильнее. Она была вкусом свободы, выкованной уважением.

 

Глава 4

Соседи и Соперники. Искра Тайры

…– А, перымский щенок! Думаешь, твой лучик стрелять умеет? – он презрительно ткнул пальцем в лук Пельгаша, вырезанный из можжевельника и тщательно отполированный отцом. Тетива была туго натянута – Йиркап следил за этим.

– Умею, – тихо, но твердо сказал Пельгаш, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Он сжал лук, ощущая знакомую шершавость дерева под пальцами. "Öдва лэдчы, Пельгаш… видз олан…" ("Не злись, Пельгаш… держи себя…") – пронеслось в голове отцовское наставление.

– Докажи! – Торум указал на мишень – толстый обрубок лиственницы шагах в двадцати, на котором уже торчало несколько стрел. – Видзö, кыдз перым пиян лэччö! ("Смотрите, как пермяцкий парень мажет!")

Пельгаш вложил свою стрелу с оперением из орлиных перьев, натянул тетиву. Сердце колотилось. Он вспомнил наставления отца: «Дыши ровно. Целься не глазом, а всем телом. Лук – твоя рука, стрела – твоя мысль. Пусти ее, как дыхание». Он выдохнул и разжал пальцы. Тетива звонко щелкнула. Стрела просвистела и воткнулась чуть левее центра мишени, рядом со стрелой Торума. Неплохо для его лука и дистанции.

Но Торум фыркнул.

– Видишь? – засмеялся он. – Мылам тэныд? Ме, манси пияно, овнам öддьöн бур лэччыны. Нам учиться у тебя? ("Видишь? Чего ты стоишь? Мы, мансийские парни, стреляем куда лучше. Нам учиться у тебя?"). Он вскинул свой мощный, окованный костью лук, явно отцовский. Его стрела, тяжелая, с широким наконечником, с глухим стуком вонзилась почти в самый центр обрубка, заставив древесину треснуть. – Та öддьöн бур лэччöм! ("Вот это попадание!")

В этот момент из-за спины Торума, от группы девушек, наблюдавших за состязанием, вышла та самая девушка. Лет пятнадцати, гибкая, как молодая ива. Ее темные волосы были заплетены в две тугие косы, перевитые шнурками с бусинами, лицо с высокими скулами и смелыми, чуть раскосыми глазами было серьезно. На ней была нарядная парка из оленьей шкуры, расшитая по подолу и вороту сложным геометрическим узором из бисера и цветных нитей – знаками воды и гор. Запах дыма, оленьего меха и легкого аромата сушеной полыни, которым, видимо, была пропитана ее одежда, донесся до Пельгаша.

– А тэ попробуй попасть в вот ту шишку на сосне, Торум, – ее голос был звонким и насмешливым, как стук льдинок. – Кытшöм тэнö хваленая меткость? Либо öти бур пень вылас лэччыны тэ велöдчи? ("А ты попробуй попасть в вот ту шишку на сосне, Торум. Где твоя хваленая меткость? Или только в большой пень стрелять научился?")

Торум покраснел, забормотал что-то невнятное про то, что шишка – не достойная мишень для охотника. Девушка покачала головой, ее косички колыхнулись. Она подошла к Пельгашу, протянула ему свою стрелу. Она была легче его, изящнее, с тонким наконечником и оперением из гусиных перьев.

– Попробуй моей, перым, – сказала она, и в уголках ее губ дрогнула улыбка, освещая все лицо. – Пон, мераöн некутшöм абу. Кыдз кокни, сэтшöм лэччö. ("Попробуй моей, пермяк. Может, дело не в луке, а в руке. Как рука, так и стреляет"). Ее пальцы на мгновение коснулись его руки, когда она вкладывала стрелу. Пальцы были холодными и сильными.

Пельгаш, ошеломленный, взял стрелу. Он вложил ее в лук, натянул тетиву. Чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Шишка висела на сосне шагах в тридцати, мелкая, коричневая. "Целься всем телом… как дыхание…" Он выдохнул и отпустил тетиву. Стрела чисто сбила шишку с ветки, упавшую в снег с легким шорохом.

Тишина. Потом одобрительный гул ребят. Торум скривился, что-то буркнул себе под нос. Девушка рассмеялась – звонко, как ручей, бегущий по камням.

– Видишь, брат? – она повернулась к Пельгашу, ее глаза искрились. – Ме – Тайра. А тэ? ("Я – Тайра. А ты?")

– Пельгаш, – выдавил он, чувствуя, как уши горят, а сердце колотится уже не от злости, а от чего-то другого, теплого и смущающего.

– Бур лэччöм, Пельгаш, – кивнула Тайра, и в ее глазах промелькнуло что-то теплое, заинтересованное. – Пон, нин лэччам öта-мöдöдлы? Эз жö висьтав, кыдз бур лэччы тэ? ("Хороший выстрел, Пельгаш. Может, потягаемся еще? Без хвастовства? Кто лучше стреляет?")

Искра промелькнула между ними. Искра признания, интереса, высеченная точным выстрелом и смехом. Искра, которая могла разгореться в пламя первой юношеской любви. Запах костра, хвои, оленьего меха и тонкого аромата полыни с ее парки ударил Пельгашу в голову. Он забыл и про Торума, и про стыд, и про все вокруг. Он видел только ее смелые глаза, улыбку и падающую шишку. Любовь приходит в тайгу так же внезапно, как весенний паводок. И так же неотвратимо.

Глава 5

Дух Переката. Цена Легкомыслия

…Пельгаш лежал, трясясь от холода и страха, его рвало речной водой. Он смотрел на мать. Ее лицо было бледным, но не от страха, а от ярости и… бесконечного облегчения. Она молча встала, подтащила его к костру, заставила скинуть мокрую, ледяную одежду, накинула на него свою сухую накидку из лосиной шкуры, еще хранившую ее тепло и запах дыма. Потом разожгла огонь сильнее, подбросив толстых смолистых веток. Пламя взвилось, отбрасывая длинные, пляшущие тени на галечник. Запах горящей смолы смешивался с запахом мокрой шерсти и страха.

Вечером, когда он наконец согрелся, дрожь прошла, но стыд остался, гложущий и горький, Оксана заговорила. Они сидели у костра, над которым уже висела юкола, подрумяненная дымом. Ее голос был тихим, спокойным, но каждое слово било, как камень по тонкому льду.

– Видишь тот водоворот, Пельгаш? – она указала на черную воронку в реке, где вода крутилась с глухим бульканьем. – Сэтiн олö Ю Перекаталöн юра. Отыр, батыр да ревнивы. Сiйö оз кöрты легкомысленнöй пияно. Сiйö велöдчö уважение. Да жертва. ("Видишь тот водоворот, Пельгаш? Там живет Дух Переката. Старый, могучий и ревнивый. Он не любит легкомысленных. Он требует уважения. И жертвы"). Она посмотрела прямо на него, ее глаза, обычно теплые, были холодны и серьезны. – Талун сiйö босьтiс острогасö. Мед сiйö босьт и тэнö. А ме… ("Сегодня он взял острогу. Мог взять и тебя. А я…") – ее голос дрогнул, но она не опустила взгляд, – ме лэдзi бы öвтöнсö, мед тэ олiныд. Но Ю юра велöдчö нёль. Сiйö велöдчö нёль вылö. ("я отдала бы все, лишь бы ты жил. Но Дух может потребовать больше. Запомни: тайга и река кормят, но и убивают. Гордыня – смерть в нашем мире. Смерть или рабство для тех, кто выжил").

Она помолчала, давая словам впитаться. Шум реки теперь казался Пельгашу голосом того самого Духа.

– Охота, лов рыбы – абу öдва гаж. Сiйö – олан. Вöр-ва оз кöрты лёгкоын кö лэччыны. Сiйö велöдчö кывзыны, видзны, думайтны. Мед кö тэ оз кывзы вöр-ва горсö, сiйö лэдз тэнö шыпас. ("Охота, лов рыбы – не игра. Это – жизнь. Лес и вода не прощают легкомыслия. Они учат слушать, видеть, думать. Если ты не слышишь голос леса и воды, они дадут тебе урок"). Она тронула его плечо. – Тэ öнi кывзiд сiйö горсö. Сэтi тэ öнi олан. ("Ты сегодня услышал его голос. Ты теперь живешь с этим").

Пельгаш смотрел на огонь, на отражение языков пламени в ее глазах, в которых теперь читалась не только сила, но и глубокая, древняя мудрость. Он впервые понял не абстрактную опасность, а настоящую цену ошибки. Цену жизни. Цену свободы, которую так легко потерять в один миг из-за собственной глупости и спеси. Запах дыма, мокрой шерсти накидки и вяленой рыбы смешался с горьким привкусом стыда и страха, застрявшим в горле. Он кивнул. Без слов. Признание вины. Признание ее силы и его глупости. Признание власти Духа Переката.

Йиркап, вернувшийся с промысла с пустой сумкой (видимо, зверь почуял его тревогу), молча положил руку ему на плечо. В этом прикосновении была тяжесть горы, прохлада речной глубины и невысказанная нежность. Испытание принято. Урок усвоен. Ценой страха и стыда. Ценой остроги, отданной Духу.

художник: Мошев Аркадий

Глава 6

Зимнее Слово. Вещие Тени

…Вечерами, когда вьюга завывала в трубе, словно голодный зверь, Оксана рассказывала старые сказания. О Яг-Морте – Вöрса (Лешем), с которым нужно было договориться, прежде чем войти в его владения, оставить подарок на пеньке – кусочек хлеба, бисер. О Вöрсалöн – духе леса, который мог и наказать нерадивого охотника слепотой в чаще, и помочь достойному вывести к добыче, если попросить с чистым сердцем и оставить часть добычи у священного дерева. О Зарни Ань – Золотой Бабе, могущественной богине Севера, хозяйке ветров и золотых гор, чей каменный идол, говорят, скрыт где-то в каменных горах у Медшöр ю (Изначальных Вод), и кто найдет его с чистым сердцем, обретет ее защиту от всех напастей. Голос матери звучал мерно, как стук веретена, которым она скручивала собачью шерсть в нить, а за стенами выла вьюга, напоминая о хрупкости их мира и неодолимой силе стихий.