Иннокентий Пропал

Илья Киндеров

Иннокентий Пропал

«Он смотрел на мир.

Пока мир не отвёл от него взгляд.»

Глава 1. Старые друзья

– Ну, здравствуй, Кеша, дорогой! – громко и тепло сказал Михаил, открывая дверь. – Заходи, заходи! Как же рад тебя видеть.

Иннокентий Петрович шагнул в прихожую. Он, как обычно, слегка задержался взглядом на стене – на раме с фотографиями. Ничего нового, всё на своих местах. Семейные портреты Михаила, Татьяны, двух сыновей. Чистота, уют, правильное освещение – дом из тех, где в каждой детали слышен негромкий шёпот благополучия.

– Ну что стоишь? Раздевайся, проходи, – подбодрил Михаил. – Мы тебя заждались.

В гостиной горел мягкий свет, пахло брусничным вареньем, сдобренным корицей, и чем-то ещё – каким-то лёгким цветочным запахом. Иннокентию нравилось бывать в гостях у Михала. Михаил радовался визитам старого друга.

Татьяна вышла из кухни с подносом, на котором стоял чайник и маленькие фарфоровые чашки.

– Здравствуй, Иннокентий, – её голос был вежливым, чуть тёплым и сдержанным.

– Добрый вечер, Татьяна, – кивнул он и сел на предложенное кресло. – Твоя забота, как всегда, опережает мои скромные потребности. Как ваши дела?

– Всё по-старому, – сказала она, разливая чай. – Дети учатся, Михаил работает, я дома. А ты как?

Иннокентий сделал паузу, прежде чем ответить. Он посмотрел на чай, застывший в тонкой фарфоровой чашке с маленьким сколом и выцветшим рисунком.

– Существую, – произнёс он. – Последние годы мне кажется, что это наиболее точная формулировка.

– Ты снова за своё, – рассмеялся Михаил. – Сразу с козырей пошёл. Философ!

Иннокентий улыбнулся одними глазами.

– Иногда, Михаил, философия – это всего лишь попытка честно описать то, что другие не хотят замечать. Существование, само по себе, не добро и не зло. Оно – загадка. Особенно в те моменты, когда кажется, будто всё слишком гладко.

Михаил махнул рукой:

– Да ладно тебе! Что гладко – то и хорошо. Семья, работа, хобби, выходные – все стабильно. Чего ещё желать человеку? Ты только усложняешь.

– Ты прав, – спокойно согласился Иннокентий. – Но, знаешь… Иногда я задумываюсь об этой гладкости бытия как о маске. Маске, которая скрывает под собой трещины. Они бывают почти незаметны. Но стоит лишь задержать взгляд – и увидишь, что под гладью всегда что-то колышется и хочет вырваться.

Его пальцы провели по краю чашки. Он медленно повернул её в руках.

Потёртый рисунок в одном месте напоминал ему силуэт улетающей птицы.

– Вот, например, эта чашка, – продолжил он. – Вы её храните в серванте много лет, но она ведь уже давно истёрта временем. И всё-таки она остаётся здесь, служит. Почти как человек – стёртый, но ещё нужный.

Татьяна мельком взглянула на чашку и как будто пожала плечами.

– Не знаю, как-то не обращала внимания.

Михаил рассмеялся:

– У тебя, Кеша, даже на чайной чашке какая-то драма разворачивается. Тебе бы клуб символистов организовать в твоём институте. Ты бы и старый шкаф сравнил с разлагающейся цивилизацией.

– Возможно, – усмехнулся Иннокентий. – Но я ведь не обвиняю чашку. Мне просто всегда любопытно: сколько таких мелких потёртостей люди не замечают в своей собственной жизни. И как долго они способны не замечать их, прежде чем через них что-то прорвётся на поверхность.

Татьяна на мгновение задержала на нём взгляд. Её улыбка стала осторожнее, но она не сказала ничего.

В комнате повисло короткое, почти физическое молчание.

Михаил первым разрядил паузу:

– Ты, главное, не переживай. Если в твоей жизни пока нет семьи и детей – это ведь не обязательно трагедия. Просто по-разному бывает. У тебя своя дорога.

Иннокентий медленно поставил чашку на стол. Его голос стал чуть тише, но не менее твёрдым:

– Трагедия – не в отсутствии семьи, Михаил. Трагедия – когда человек начинает подменять жизнь её имитацией. Когда отношения превращаются в привычный ритуал, а под ним зияет пустота. Вот тогда начинается настоящая беда. Это то меня больше и заботит, не подменяю ли ритуалом жизнь я?

Михаил на секунду нахмурился. Татьяна сделала вид, что поправляет подушки на диване.

– Ладно, философ, – мягко сказал Михаил. – Давай лучше за здоровье выпьем.

Он плеснул себе коньяк, предложил и гостю. Иннокентий отказался. После небольшой паузы разговор перешёл на более лёгкие бытовые темы: успехи детей, отпуск, работу.

Но внутренний холод, промелькнувший в предыдущей реплике Иннокентия, будто остался висеть в воздухе, невидимый, как дыхание исчезающего сна.

Через пару часов, собравшись уходить, Иннокентий надел пальто. Михаил похлопал его по плечу:

– Напиши, как будешь дома. Чтобы мы не переживали.

Эта фраза в очередной раз неприятно задела Иннокентия.

– Не нужно беспокоиться как о маленьком, – сказал он, чуть усмехнувшись.

Татьяна улыбнулась:

– Нам так будет спокойнее.

Он стоял чуть дольше обычного. Его взгляд снова упал на ту чашку. Эта потёртость продолжала зудеть в его разуме.

Потом он кивнул и вышел в ночь.

Глава 2. Коллекционер одиночества

В его квартире было тихо. Иннокентий медленно закрыл за собой дверь, привычно снял пальто, аккуратно развесил перчатки. Всё здесь дышало порядком и одиночеством. Свет мягко ложился на полки, заставленные маленькими машинками – коллекцией, которой он очень гордился.

Каждая из них была на своём месте. Здесь стояли грузовик «Вольво» сороковых годов, там – американские пикапы с выцветшими эмблемами, дальше – старинные «Фиаты», «Пежо», «Чайки», лимузины, пожарные машины, автобусы. Его личный маленький музей немых свидетелей чужих жизней.

Раньше эти машинки вдохновляли его на движение вперёд, потом стали верными друзьями, которым можно было рассказать обо всем, а сейчас, кажется стали напоминать о том, что любое даже самое упрямое движение рано или поздно завершается.

Иннокентий провёл пальцем по крыше старого синего "Опеля" 1936 года.

– Ты ведь тоже в своё время вёз кого-то куда-то, – произнёс он негромко, – и не знал, чем всё закончится.

Он часто разговаривал с ними. Не в том смысле, как дети разговаривают с игрушками, а скорее как со свидетелями безмолвных историй.

Коллекция начиналась как забава в молодости, но год за годом она обрастала странной глубиной. Он собирал не модели – он собирал следы времени. Каждая машинка была крошечным памятником.

Иннокентий подошёл к письменному столу. Над ним висела рамка с единственной фотографией из его детства. Мать – высокая, статная, с тонкими чертами лица. На фото ему лет шесть. Он стоит рядом с ней, в руках его – первая заводная машинка.

Он усмехнулся. В детстве он часто задавал матери непростые вопросы: о космосе, о смерти, о смысле вещей, о природе добра и зла. Она делала вид, что слушает его, но каждый раз увиливала от ответов.

– Такой умный Кешенька. Вырастишь, отбоя от невест не будет, все женщины будут от тебя без ума, – говорила она с улыбкой, приглаживая его волосы.

Эта фраза навсегда отпечаталась в памяти – словно ироническая насмешка судьбы, которая так никогда и не наградила его женским вниманием.

Он запомнил как мама заботилась о нем. Но ему никогда не хватало её вовлеченности, словно она не замечала всё, что ему было на самом деле интересно. Словно она заботилась о том, чтобы быть хорошей мамочкой, а не о нём.

Думая о матери, он произвольно откатил маленький DeLorean из ряда остальных авто. Словно этот жест помогал ему вернуться в то прошлое, которое ему казалось более реальным, чем вся его нынешняя жизнь.

В старших классах с ним случилась первая любовь. Он влюбился в одноклассницу – в её глазах он видел безграничный океан Вселенной. Он попытался выразить свои чувства: писал ей записки, делал странные наивные поступки. Но всё закончилось быстро и болезненно: она выбрала другого.

Это событие для него было не театральной драмой, а настоящим ударом, оставившим глубокую борозду в его сердце на долгие годы.

С тех пор он не искал женского внимания. Не потому что презирал или боялся. В нем проросло стойкое чувство, что он слишком чужд для отношений и любви. Его жизнь наполнилась учёбой, работой, книгами, статьями, увлечениями, мыслями – пустоту заполнило дисциплинированное одиночество.

Иннокентий сел в кресло и смотрел в затемнённое окно.

За окном шёл мелкий дождь, скользя по стеклу словно капли слёз, у которых нет автора.

Сегодняшняя встреча с Михаилом оставила странный осадок. Он не мог объяснить, что именно его встревожило. Этот маленький скол на стёртой чашке, раздражающая бодрость Михаила, едва заметный холод в жестах Татьяны. Все это создавало ощущение не жизни, а пьесы.

"Как долго можно носить маску, прежде чем она прирастет к коже?" – подумал он.

Он взглянул на одну из своих самых старых моделей – грузовик «Додж» тридцатых годов. По его лакированной крыше шли едва заметные трещинки, как волоски на фарфоре.

«Так и человек со временем растрескивается, – прошептал он. – Только эти трещины не на коже.»