«Она и Он, Он и Она»

Хохот, громкий и унизительный, оглушил Анну. Она чувствовала, как земля уходит из-под ног. Кто-то толкнул ей в спину этот листок. «Держи, передай ему! А то вдруг он не догадается о твоих чувствах!» – крикнул чей-то голос из толпы.

«Вы… вы сволочи!» – вырвалось у Анны, голос сорвался на визг. Она швырнула листок на пол и, отчаянно расталкивая смеющихся девочек, бросилась прочь, в туалет. Дверь кабинки захлопнулась, и только тут она разрешила себе разрыдаться, глухо, в кулак, чтобы никто не услышал. Слезы текли ручьями, смешиваясь с потом унижения. «За что? За что они так? Я никому не сделала зла! Я просто… чувствовала…» – мысль путалась. Ее чувства, еще вчера казавшиеся ей чем-то чистым, хотя и запретным, теперь были выставлены на всеобщее посмешище, оплеваны, превращены в грязную шутку. «Я ненавижу их всех!»

Но самым болезненным был не смех и не поддельные письма. Самым страшным были слова, брошенные ей в лицо в тот же день Машей, обычно спокойной и разумной одноклассницей. Маша остановила Анну после урока биологии, когда та пыталась незаметно скрыться.

«Анна, погоди. – Голос Маши был серьезен, без насмешки, но это не облегчало. – Я должна тебе кое-что сказать. Ты что, с ума сошла?»

Анна вздрогнула, не поднимая глаз. «О чем ты?»

«О твоих… чувствах к Орлову! – Маша понизила голос, но каждое слово било точно в цель. – Он же взрослый мужчина! Учитель! А ты – просто школьница! Это же… ненормально! И опасно! Для него! Представь, если кто-то из взрослых поверит этим слухам? Его же могут уволить! Обвинить в чем-то страшном! Ты думала об этом? Ты вообще понимаешь последствия?»

Слова Маши, сказанные не со зла, а скорее с ужасом и желанием «вразумить», попали прямо в самое больное место – в Аннино чувство вины. «Я… я ничего не делала! – попыталась защититься Анна, чувствуя, как накатывает новая волна слез. – Я просто…»

«Ты просто разболтала Кате, а та – всему свету! – перебила Маша. – И теперь его репутация под угрозой из-за твоих… фантазий! Очнись! Прекрати это!»

Маша ушла, оставив Анну стоять в пустом коридоре, раздавленной. «Она права… – пронеслось в голове. – Я угроза для него. Мои чувства – это яд. Я больная. Ненормальная». Мысль о том, что она может стать причиной беды Алексея Сергеевича, была невыносимой. Больше, чем насмешки. Больше, чем унижение. Это была экзистенциальная тоска. «Я разрушаю все, к чему прикасаюсь…»

Ее реакция была инстинктивной – бегство. Она стала замыкаться в себе, как ракушка, закрывшаяся от опасности. На переменах она сидела одна в самом дальнем углу библиотеки или в пустом классе, уткнувшись в книгу или блокнот для рисования, но не видя ни букв, ни линий. Она избегала столовой, принося бутерброды из дома и съедая их в уединении. Перестала отвечать на вопросы на уроках, даже на физике, боясь лишний раз привлечь к себе внимание. Ее взгляд стал потухшим, движения – скованными.

Диалог с Катей стал невозможен. Когда подруга пыталась подойти, Анна отворачивалась или резко уходила. Боль от предательства была слишком острой. Катя виновато бормотала: «Ань, прости… Я не хотела… Я только Ленке…» – но Анна не слышала. Или не хотела слышать. Катя стала частью того враждебного мира, который ее предал.

«Я одна, – думала Анна, глядя на смеющихся одноклассников из окна пустого кабинета. – Совсем одна. И я заслужила это. Мои чувства были ошибкой. Грехом. Теперь я должна их убить. Должна». Она сжала кулаки, глотая комок в горле. Но как убить то, что живет в каждой клеточке тела – этот бешеный стук сердца при его появлении, это предательское тепло, разливающееся по телу от звука его голоса? Как вырвать корни, которые уже так глубоко проросли? Школа стала тюрьмой, а ее собственное сердце – камерой пыток, где палачами были стыд, вина и неистребимая, запретная тоска. И с каждым днем стены этой камеры сжимались все теснее.

Глава 4: Неожиданная встреча: Электричество в пустоте

Школа после уроков была другим миром. Пустые коридоры, звенящая тишина, лишь эхо шагов уборщицы где-то вдалеке и скрип парт, когда Анна нервно передвигала учебники. Она сидела одна в кабинете физики, пытаясь вникнуть в задачи по кинематике, но цифры и формулы плясали перед глазами бессмысленным узором. Мысли были далеко – в унизительных перешептываниях на перемене, в хихиканье за спиной, в холодном осуждении взглядов. ««Просто школьница»… «С ума сошла»… «Опасно для него»… – фразы, как удары хлыста, вспыхивали в памяти, заставляя сжиматься внутри от стыда и боли. Она чувствовала себя грязной, больной, недостойной даже находиться в этом кабинете, где все напоминало о нем.

«Зачем я здесь? – мысленно бичевала себя Анна, глядя на портрет Ньютона, который вдруг показался ей строгим и осуждающим. – Чтобы мучить себя? Чтобы дышать воздухом, которым он дышит? Идиотка. Безнадежная идиотка…» Она уронила голову на сложенные на парте руки, чувствуя, как предательские слезы снова подступают. Тяжесть была невыносимой.

Именно в этот момент дверь кабинета открылась. Анна вздрогнула, как от удара током, и резко выпрямилась, инстинктивно вытирая глаза тыльной стороной ладони. В проеме стоял Он. Алексей Сергеевич. Высокий силуэт на фоне освещенного коридора. В руках у него была стопка тетрадей и папка.

«Анна? – его голос, обычно такой уверенный в классе, прозвучал чуть тише, мягче, отчего сердце Анны дико рванулось в груди, забившись как пойманная птица. – Я думал, здесь уже никого нет. Готовишься?»

Он вошел, закрыл дверь. Шаги его по кафельному полу отдавались гулким эхом в тишине и в ее собственном теле. Каждый шаг – удар по напряженным струнам внутри. «Он здесь. Один. Со мной. Боже…»

«Д-да, – выдавила Анна, опуская глаза в учебник. Лицо горело огнем. – Контрольная… завтра…» Голос звучал чужим, сдавленным.

Он подошел к ее парте. Не садясь за учительский стол, а придвинув стул с соседней парты и опустившись напротив нее. Ближе, чем когда-либо. Анна почувствовала легкое движение воздуха, смешанный запах – мела, бумаги, и едва уловимый, но такой знакомый, сводящий с ума аромат его одеколона: древесина, что-то свежее, как горный воздух, и… мужская кожа. Этот запах ударил в голову, как наркотик. Она непроизвольно втянула носом воздух, и ее живот сжался от странного, теплого спазма.

«Анна, – он наклонился чуть вперед, положив локти на парту. Его руки… сильные, с длинными пальцами и четкими сухожилиями, лежали так близко. Анна невольно представила, как эти пальцы держат мел, перелистывают страницы, как они могли бы… Она резко отвела взгляд, чувствуя, как кровь приливает не только к лицу, но и ниже, вызывая странную, пугающую тяжесть и влажность между ног. – Послушай, – продолжил Алексей Сергеевич, его голос был тихим, проникающим глубоко внутрь. – Я не слепой. Последние дни… ты выглядишь очень несчастной. Расстроенной. Словно весь мир на тебя давит. Всё в порядке?»

Его вопрос, его искренняя, неподдельная забота, прозвучавшая в этой интимной тишине, обрушила последние защитные барьеры. Анна почувствовала, как подступает комок к горлу. Она хотела сказать «всё нормально», отмахнуться, но слова застряли. Вместо этого из глаз потекли предательские слезы, горячие и соленые. Она резко отвернулась, пытаясь их смахнуть, но было поздно.

«Ой, простите… – прошептала она, ненавидя себя за эту слабость, за то, что он видит ее такой – жалкой и заплаканной. – Просто… много учебы. И… всё».

Он не спешил. Молчание повисло между ними, но оно не было неловким. Оно было наполненным. Анна чувствовала его взгляд на себе – тяжелый, изучающий, теплый. Она рискнула поднять глаза. И встретилась с его взглядом. Серо-зеленые глаза, обычно такие яркие и полные энергии на уроке, сейчас были глубокими, как омут, и полными… чего? Сострадания? Понимания? Бесконечной усталости? В них не было ни капли насмешки или осуждения, которые она видела повсюду последние дни. Только эта тихая, всепроникающая забота.

«„Много учебы“ – это важно, – сказал он мягко, и уголки его губ дрогнули в намеке на улыбку. – Но не менее важно и твое состояние, Анна. Школа – это не только формулы и даты. Это еще и люди. И чувства. Иногда очень сложные». Он сделал паузу, и Анне показалось, что он смотрит прямо в ее душу, видит все ее постыдные, грешные мысли. «Если что-то гнетет… если нужна помощь или просто… поговорить – моя дверь всегда открыта. Не только как учителя физики. Как человека».

Каждое его слово падало на рану, как бальзам, и одновременно разжигало внутри адское пламя. Его близость была невыносима и желанна одновременно. Она видела линию его скулы, тень ресниц, как бьется пульс у него на шее, в том месте, где расстегнут воротник рубашки. Ее взгляд скользнул ниже, на его грудь под тонкой тканью рубашки, на сильные предплечья, на руки… Она представила, как эти руки обнимают ее, прижимают к этой груди, как его губы… «Нет! Прекрати! Это же он! Учитель!» – внутренний крик был полон ужаса и стыда. Но тело не слушалось. Внутри все дрожало от напряжения, как натянутая струна. Между ног пульсировало, тепло разливалось по низу живота, заставляя ее невольно сжать бедра. Она чувствовала каждую его молекулу в воздухе, каждый вздох. Ее собственная кожа горела, будто касалась раскаленного металла. Она хотела вскочить и убежать, и в то же время хотела прижаться к нему, уткнуться лицом в его шею, вдохнуть его глубже, раствориться…

«Спасибо… Алексей Сергеевич, – прошептала она, отчаянно пытаясь взять себя в руки. Голос дрожал, но она смотрела ему прямо в глаза, утопая в их глубине. – Я… я просто устала. Пойду, пожалуй…»

Он кивнул, не настаивая. «Хорошо. Не перегружай себя. И помни о моих словах». Он встал. Его движение было плавным, мощным. Анна встала тоже, чувствуя, как подкашиваются ноги. Она собрала книги, ее пальцы дрожали. Когда она проходила мимо него к двери, расстояние между ними сократилось до нескольких сантиметров. Она снова вдохнула его запах – теперь уже смешанный с теплом его тела. Волна головокружительного, почти болезненного желания накатила на нее, затуманив сознание. Она почувствовала, как ее грудь, под тонкой блузкой школьной формы, напряглась, соски затвердели, будто от холода, хотя в классе было душно. «Он видит? Чувствует? Боже, пусть не видит…»

«До свидания, Анна, – его голос прозвучал у нее над ухом, тихо, почти интимно.

«Д-до свидания…» – она выскочила в коридор, не оглядываясь, и побежала, не разбирая пути, пока не уперлась в холодную стену в дальнем углу возле пожарного выхода. Сердце колотилось так, что казалось, вырвется из груди. Тело дрожало мелкой дрожью. Между ног было влажно и жарко, пульсация не унималась. Стыд за свои физические реакции смешивался с дикой эйфорией. Он заметил! Он увидел, что ей плохо! Он заботился! Не как учитель об ученике, а как… человек о человеке? В его глазах не было отвращения. Только эта глубокая, спокойная забота.

«Он не безразличен… – прошептала она про себя, прижимая ладони к пылающим щекам, пытаясь унять дрожь в ногах. – Он видит меня. Настоящую. Даже такую… раздавленную». И это осознание, эта крошечная искра внимания в кромешной тьме ее унижения, зажгли внутри новый, пугающий и невероятно сладкий огонь. Ее чувства не умерли. Они были изранены, придавлены насмешками, но они были живы. И эта встреча, эта опасная близость, эти пробудившиеся в ее теле дикие, незнакомые ощущения – все это слилось в одно: Он не безразличен. И этого было достаточно, чтобы мир снова закружился, но теперь не в пропасть стыда, а в вихре запретного, невероятно опасного и бесконечно желанного чувства. Она чувствовала себя одновременно грязной и очищенной, виноватой и оправданной, слабой и невероятно сильной от этой вспышки желания. И понимала, что сопротивление бесполезно. Буря внутри нее только начиналась.

Глава 5: Неожиданное открытие: Когда молния бьет в учителя

Урок физики. Тема – закон Ома. Алексей Сергеевич Орлов стоял у доски, мел скрипел по поверхности, выписывая формулы. В классе витала привычная смесь сосредоточенности, скуки и легкого шума. Он чувствовал себя уверенно, в своей стихии. Физика была его убежищем, миром ясных законов и предсказуемых результатов – полной противоположностью сложностям человеческих отношений, которые он обычно старался обходить стороной.

«Сила тока на участке цепи прямо пропорциональна напряжению и обратно пропорциональна сопротивлению, – проговаривал он вслух, обводя рукой схему. – Казалось бы, просто. Но попробуйте применить это к реальной жизни…» – он собирался продолжить мыслью о сложностях человеческого «сопротивления» эмоциям, но его взгляд скользнул по рядам и невольно задержался на Анне Марковой.

Она сидела, как обычно в последнее время, сгорбившись, почти спрятавшись за учебником. Ее лицо было бледным, глаза опущены в тетрадь. «Что с ней? – мелькнула мысль, не в первый раз. – Такая способная девочка, а последнее время словно погасла. Как будто несет какой-то непосильный груз…» Он вспомнил их недавний разговор после уроков, ее слезы, ее дрожь. Что-то глубоко внутри него откликнулось тогда – искра сострадания, смешанного с тревогой. «Надо будет еще раз поговорить… деликатнее…»

В этот момент его слух выхватил из общего фона шепот из задних рядов. Голоса девочек – Насти Петровой и ее подруги Леры. Шепот был не просто тихим – он был сдобрен ядовитой интонацией, знакомой любому учителю.

«…да она же просто млеет, когда он поворачивается! – хихикнула Лера, явно не подозревая, что ее слышат. – Видела, как она вчера на него пялилась у учительской? Глаза по пять копеек!»

«Ага! – подхватила Настя, тоже шепотом, но громче. – И ведь думает, он такой умный-преумный ее заметит! Смешно! Он же взрослый мужик, а она… школьница с соплями! Хотя… – голос Насти стал слащаво-едким, – может, он как раз таких неопытных и любит? Типа, легче обалванить…»

Алексей Сергеевич замер с поднятым мелом. «О ком они?» – первая мысль была абстрактной. Учителя часто становились предметом сплетен. Но что-то в интонации, в слове «пялилась», в этом ядовитом «умный-преумный» зацепило его сознание. Он машинально продолжил писать на доске, но слух был обострен до предела.

«Ну, Маркова-то точно обалдела! – снова Лера. – Влюбилась по уши! Весь класс уже ржет! Ты видела эти „письма любви“, что мы ей подкидывали? Она аж плакала в туалете!»

«Маркова»

Имя прозвучало как удар молнии в тишине его мыслей. Алексей Сергеевич резко обернулся. Мел выскользнул из пальцев и разбился о пол с тихим хрустом. Все взгляды в классе устремились на него. На секунду воцарилась гробовая тишина.

«Маркова? Анна? Влюблена?» – мысль бешено закрутилась в голове. «В кого?» Он посмотрел прямо на Настю и Леру. Они замерли, как мыши перед удавом, глаза округлились от испуга. Они поняли, что он слышал. Поняли и знали, о ком шла речь. Их испуганные взгляды метнулись от него… к Анне.

Анна сидела, словно окаменевшая. Она не плакала. Она была белее мела. Глаза, огромные от ужаса, были устремлены на него. В них читалась немыслимая мука, стыд и… мольба. «Боже… Так это… правда? И… в меня?»

Смятение охватило его с невероятной силой. Физика, доска, класс – все поплыло перед глазами. Внутри бушевал ураган противоречивых чувств.

Сторона первая: Учитель. Разум. Страх.

«Господи… Это же катастрофа! – панически пронеслось в голове. – Она ученица! Я – учитель! Это профессиональная смерть! Достаточно одного неверного слова, одного неосторожного жеста – и всё! Сплетни, комиссия, увольнение, позор! Родители… директор…» Он ощутил ледяной ком страха в груди. «Я должен немедленно прекратить это. Жестко. Публично. Отчитать их за сплетни. Отделить себя от этой… нелепицы». Его взгляд стал жестче, профессиональная маска начала срабатывать.

Сторона вторая: Мужчина. Чувства. Симпатия.

Но под маской бушевало нечто иное. Воспоминание об Анне после уроков: ее заплаканные глаза, дрожь в плечах, искренняя боль. Воспоминание о том, как она иногда отвечала на уроке – тихо, но удивительно глубоко, с пониманием сути, а не просто формул. «Она не похожа на других… – мысль проскользнула вопреки воле. – Умная. Чувствительная. И…» Его взгляд, против его воли, скользнул по ее фигуре, скрытой мешковатым пиджаком, но он вдруг вспомнил изгиб ее шеи, когда она сидела за партой, мягкую линию губ, когда она сосредоточенно думала… «И красивая… – признался он себе с ужасом и… теплой волной, прокатившейся по животу. – Неброско, но…»

Он почувствовал легкий прилив крови к лицу, странное напряжение в теле. «Что со мной?! – внутренне закричал он. – Это же ребенок!» Но его тело, его мужская сущность отказывались воспринимать ее как ребенка в этот момент. Он вспомнил ее запах в пустом кабинете – не детский, а тонкий, женственный аромат шампуня и чего-то своего… Вспомнил, как ее рука дрожала, когда она собирала книги… Как ее грудь колыхалась под блузкой от частого дыхания… «Нет! Прекрати!» – мысль была резкой, но образы уже всплыли, вызвав предательский, сладкий спазм где-то глубоко внизу живота. Стыд за свои собственные реакции смешался с паникой.

«Алексей Сергеевич?» – робкий голос с первой парты прервал его внутреннюю бурю. Это была Маша, смотревшая на него с беспокойством. «Вы… уронили мел».

Он вздрогнул, словно очнувшись. Все глаза в классе были прикованы к нему. Особенно – глаза Анны. Полные страдания, ожидания приговора… и чего-то еще? Искры надежды? Или страха перед его реакцией? Этот взгляд пронзил его, смешав остатки паники с внезапным, острым порывом защитить ее. Защитить от этих хищных взглядов, от насмешек, от… него самого?

«Да… мел, – его голос прозвучал хрипло, не своим. Он наклонился, чтобы подобрать осколки, используя момент, чтобы собраться. Руки слегка дрожали. – Спасибо, Маша. Продолжим».

Он выпрямился, стараясь не смотреть на задние ряды и… на Анну. Но периферией зрения он видел, как она съежилась еще больше, словно ожидая удара. А Настя и Лера переглянулись с самодовольным, злорадным выражением.

«Так вот, – он с усилием вернулся к доске, к закону Ома, к безопасной территории формул. – Сопротивление… – он подчеркнул слово на доске. – Это ключевой фактор. Оно определяет… поток».

Он говорил о токах и сопротивлениях, но его мысли были далеко. Он чувствовал на себе ее взгляд. Горячий, полный муки и… чего-то невыразимо притягательного. Он чувствовал неловкость в собственном теле, странное тепло, разливающееся по телу при мысли, что она… что она испытывает к нему это. Это было опасно. Это было безумие. Это было… бесконечно лестно и будоражаще для мужчины, давно забывшего, что значит быть объектом такого сильного, пусть и запретного, чувства.

«Как реагировать? – мучился он про себя, механически объясняя задачу. – Игнорировать? Но это даст волю сплетням. Вызвать на разговор? Но о чем? С кем? С ней? С ними?» Каждый вариант казался минным полем. А подспудно, в самой глубине, где прятались его собственные подавленные желания и одиночество, шевелился вопрос: «А что, если…?» Он тут же гнал эту мысль прочь, чувствуя новый прилив стыда и страха, но искра уже тлела. Открытие было сделано. И оно перевернуло его мир так же внезапно и необратимо, как удар молнии в ясный день. Теперь он был не просто учителем. Он был участником этой опасной, порочной и невероятно захватывающей игры, сам того не желая. И его следующее слово, его следующий взгляд в ее сторону уже не могли быть прежними. В них теперь всегда будет этот груз знания и это тревожное, запретное электричество.

Глава 6: Разговор с директором: Стальные тиски правил

Кабинет директора школы №17 всегда казался Алексею Сергеевичу немного чужим пространством. Пахло старым деревом мебели, пылью с папок на стеллажах и легкой ноткой дезинфицирующего средства, как в поликлинике. Василий Петрович Сомов, директор, сидел за массивным столом, заваленным бумагами. Его лицо, обычно добродушное, сегодня было непроницаемо, как каменная маска. Алексей Сергеевич стоял напротив, чувствуя, как ладони под пиджаком стали влажными. Он знал, зачем его вызвали. Знание это свинцовой тяжестью лежало в желудке с тех пор, как он увидел записку в дверце учительского шкафчика: «А. С. Орлову. Срочно к директору. 14:00».

«Спокойно, – твердил он себе, глядя на портрет Ломоносова на стене позади Сомова. – Ты ничего не сделал. Ничего предосудительного. Просто… нелепая ситуация». Но рациональные доводы разбивались о каменную стену предчувствия беды.

Василий Петрович отложил в сторону документ, с которым разбирался, и взглянул на Алексея Сергеевича. Взгляд был тяжелым, оценивающим, без обычной приветливости.

«Садись, Алексей», – сказал директор, указывая на кресло перед столом. Голос был ровным, но в нем не было тепла.

Алексей Сергеевич сел, ощущая холод кожицы кресла даже сквозь ткань брюк. Он молча ждал.

«Алексей, – начал директор, сложив руки на столе. – Ко мне поступают… тревожные сигналы. Касающиеся тебя и одной из учениц. Анны Марковой, 10 „А“».

Сердце Алексея Сергеевича резко сжалось, будто гигантская рука сдавила грудную клетку. «Сигналы… Какие сигналы? От кого?» – мысли метались. Он чувствовал, как кровь отливает от лица, оставляя ощущение холода.

«Сигналы о чем именно, Василий Петрович?» – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и деловито. Внутри же бушевал ураган: «Узнали… До них дошли эти проклятые сплетни!»

Директор вздохнул, словно ему было неприятно продолжать. «О недопустимом… внимании с твоей стороны. И о нездоровой привязанности со стороны ученицы. Слухи, Алексей. Очень неприятные слухи. О том, что между вами… что-то есть. Или может быть».

«Что?! – Алексей Сергеевич невольно вскинулся. – Василий Петрович, это абсурд! Я… Я просто учу ее физике! Как и всех остальных!» Голос его дрогнул на последних словах, выдавая внутреннее напряжение. Он видел перед собой бледное, страдающее лицо Анны в пустом классе, слышал ее сдавленный шепот. «Я ничего не сделал… Но она… она действительно…» – мысль предательски довершила фразу, которую он не смел озвучить.

«„Просто учишь“», – повторил директор, и в его голосе впервые прозвучали нотки скепсиса. – «Алексей, я не слепой и не глухой. Я знаю тебя как хорошего специалиста, ответственного человека. Но школа – это не место для… личных симпатий. Особенно таких. Ты понимаешь, о чем я?» Взгляд директора стал пронзительным. «Она – ребенок. Ты – взрослый мужчина, учитель. Любой намек, любая тень подозрения – это катастрофа. Для тебя. Для школы. И прежде всего – для нее самой».

Слова «для нее самой» ударили Алексея Сергеевича сильнее всего. Он представил Анну здесь, в этом кабинете, под унизительным допросом. Представил, как эти слухи, подогретые вмешательством директора, разнесутся с новой силой, как ее буквально растерзают сверстники. «Я хотел защитить ее… а только усугубил?» – пронеслось в голове с горечью.

«Василий Петрович, – начал он, стараясь вложить в голос всю убедительность, на которую был способен. – Я клянусь вам, никаких „отношений“ нет и быть не могло! Да, я заметил, что Анна… расстроена в последнее время. Я попытался осторожно поинтересоваться, не нужна ли помощь. Как педагог! Как человек, который видит, что ученик в беде! Разве это преступление?»

Директор покачал головой, его лицо не смягчилось. «В обычной ситуации – нет. Но в ситуации, когда по школе ползут слухи о влюбленности ученицы в учителя, любое твое внимание, любая беседа наедине – это бензин в огонь! Ты не мог этого не понимать!» Он постучал пальцем по столу для усиления. «Алексей, ты опытный педагог. Ты должен был предвидеть развитие событий. Или… – он сделал паузу, и его взгляд стал еще тяжелее, – или ты позволил своим личным чувствам затмить профессионализм?»

Вопрос повис в воздухе, как обвинение. Алексей Сергеевич почувствовал, как его бросило в жар. «Личные чувства… Он знает? Чувствует?» Воспоминание о том странном, теплом и тревожном возбуждении, которое он испытал, осознав ее чувства, о его собственных невольных мыслях и реакциях, заставило его сглотнуть комок в горле. Стыд смешался с яростью от несправедливости.

«Василий Петрович, это несправедливо! – вырвалось у него, голос стал громче, чем он планировал. – Я не позволил никаким „чувствам“! Я пытался действовать по совести! Как помочь ребенку, который явно страдает от травли? Проигнорировать? Пусть ею измываются, а я буду смотреть сквозь пальцы? Разве это по-мужски? По-человечески?»

Директор взглянул на него долгим, тяжелым взглядом. В его глазах читалось не только начальственное давление, но и что-то вроде усталого сожаления. «Алексей, „по-мужски“, „по-человечески“ – это замечательно. Но есть правила. Железные правила. И наша задача – соблюдать их, чтобы защитить всех. В том числе и тебя. И Анну. Самый лучший способ помочь ей сейчас – это дистанцироваться. Полностью. Насколько это возможно в рамках учебного процесса».