Береги косу, Варварушка

Там, где небо чисто-чисто,

Где ночь белая лежит…

Откуда ни возьмись, белка дорогу перебежала.

Дядя Женя аж подпрыгнул:

– Да, давненько я столько жизни разной не видывал, сколько за эту дорогу.

X

Птицы бились в стекло.

Одна за другой. Белыми, черными каплями.

– Этой беды еще не хватало, – ворчал дядя Женя, включая дворники. – Сразу видно, степные птицы – не ходили они в море. Море живо научит – нечего без толку жизнью кидаться. Ладно бы защищали гнезда, а тут! Ой, окаянные!

Дороги срастались, ветвились. Видно, близится город.

– Светка, щелкни-ка меня с надписью «Оренбург». А то мужики не поверят, что я так далеко забрался!

Подзабыли в дороге, что города большие бывают на белом свете. Заплутали немного.

– Ну ничего, экскурсию вам устрою. Поглядим, как люди живут. – Дядя Женя все тараторил. Остальные нелепо молчали.

Дядя Женя с детским азартом смотрел на новые дома. Высоченные, яркие, пестрые.

– Ого, понастроили хоромы! Уж никто на улице не останется!

А Любушка только и смотрела на листья. Слишком простые цвета – красные, желтые, рыжие. Понесся один высоко-высоко. Резво кружился листок. Засиял в вышине и упал.

«Столько окон вокруг, но приметил ли кто… да разве до листьев там – высоко-высоко».

Любушка стала считать этажи и уснула ненароком.

Проснулась от бойких голосов. Дядя Женя и Ваня снова о чем-то спорили.

– Ванька, ты знай, я тебя не осуждаю! Светлая ты голова, зачем тебе под пули!

Нравилось Любушке, как они спорят. По-доброму, не со зла.

А за окном зарычали машины. Большие и маленькие – выстроились в ряд. Ни конца ни края не видно.

– Ваня, а где же граница степного солнца?

– Приехали, Люба. Подождем немного, все по очереди проедут. Не волнуйся, все хорошо.

Потихоньку доели татарский хлеб, чувашский сыр и ягоды северные, что Любушка припасла. Так вечер и скоротали.

И снова рычали машины. Началась животная схватка машин.

Обгоняли, толкали с дороги, гудели, кричали.

«Господи, что происходит?»

Не до вопросов Любушки было.

– Совсем обезумели?! Куда они?! Женя, иди на обгон! – вспыхнула мама.

Дядя Женя и глазом не повел. Крепко держал руль. Прямо перед ним с дороги слетела машина. Дядя Женя вышел помочь.

– Сейчас, – говорит, – разберемся, сидите на месте.

Вернулся такой же спокойный.

– Один водитель уснул, бедолага. Вот и взбесился другой, третий. Ох, горячие. Дорога горячих не любит.

Тишина наступила в степи. Вдруг заводится мотор вдалеке – друг за другом заводятся остальные. Резкий животный рев, но уже ненадолго.

Трогай.

XI

Быстро темнеет в степи. Раз – и упала ночь.

За рулем дежурила мама. Глаз не сводила с чернеющей пустоты. Вдруг загорятся фары, надо быть начеку.

Маме хотелось наружу. До того опостылел мир через стекло.

И вот она – степь. Холодная, мрачная, дикая.

– Какое звездное небо…

Мама видела разные звезды. Римские, пражские, венские. Когда-то была переводчиком, но забыла она языки. «Да, – говорила она звездам, – есть на земле нечто вне языков и границ. „Мама“ скажу, и меня поймут, обогреют».

– Замерзла, Светка? Бери давай фуфаечку! – Дяде Жене тоже не спалось, потянулся на воздух. – Ох, в баньке погреться бы! Третий день о ней мечтаю! После бани вздремнуть – святое дело. Весь размякнешь, как хлеб в рыбной подливе. Косточки мягоньки, невесомы. Помню, топил баню последний раз. Вдруг – лиса! Кинул ей сухарик, другой. Каженный день приходила, пока ты меня в дорогу не выдернула. Как там лисичка моя поживает, чем кормится? Потеряла меня, наверное…

Обоим не спалось. Глаз не сводили с границы степного солнца.

Силуэты разные виделись. Нет, не мерещились – люди! Люди шли на границу. Отчаянно шли пешком. В пограничной степи – до того большой! – можно вырастить город, несколько деревень. Вместо этого – шум чемоданных колес. И звезды – такие ненужные.

– Я назвала бы это «Исход детей». Гляди, одна молодежь идет. Да, Женя, останемся мы без внуков.

Дядя Женя раньше не думал о внуках. А в эту минуту – странное дело! – будто голыми показались колени. Так захотелось, чтобы кто-то маленький и родной сидел на них. Представил, как ведет на рыбалку: «Да! Даже если девчонка! Удочку полегче смастерю, потянет!»

Тем временем мама читала стихи любимого поэта:

Тише… это жизнь уходит,

Все любя и все губя.

Слышишь? Это ночь уводит

В вечность звездную тебя.

– Эй, Светка, ты давай не хорони меня раньше времени! Я еще не всю рыбу поймал!

XII

Будто резали водопад среди ночи.

Неведомый гул захватывал спящую землю.

«Откуда взяться воде в оголенной степи?» – спросонья думалось Любушке.

Казалось, на дорогу падают тяжелые капли. Дорога с трудом выносила их.

Любушка проснулась одна и выглянула в окно.

Сотни людей шли на границу степного солнца. По густому асфальту сотни колесиков – шли чемоданы. Непрерывный утробный звук.

Любушка судорожно вспоминала голос родной реки. Будто искала оберег, что незримо при ней. На Пинежье много пещер, водопадов. Особый северный край. Любушка знала по голосам студеные родники, подземные озера и водопады, что камня сильнее. Выйдет вода своевольная, пробьется вода к человеку – грозной покажется поначалу. Любушка не боялась, вслушивалась. Окунала руки и ноги в холодную воду. Ни мурашки не пробежит.

И вот сидит она у границы степного солнца. Один на один с незнакомой стихией.

«Где же ты, Ваня, где?..» – шептала Любушка разбуженной земле.

Толпы людей продолжали идти. На спинах набитые рюкзаки, на руках уставшие дети. Мама вела сына. Жена догоняла мужа. Дочери шли за отцом.

Сама того не ведая, Любушка очутилась в этой реке. Горным потоком неслась она прямо к рассвету – темнота начала отступать. Силуэты виднелись, но Ваниных глаз не видать. Любушка ловила бегущие лица. В одних – пугающее спокойствие. В других – уже не пугающий страх.

Шли люди, машины стояли. Чуть-чуть – и врастут в землю гигантские грузовики. Горным хребтом станут.

«Что везут они в страну Солнца, что желают и ждут ее жители?» – думалось Любушке.

В машинах поменьше слышались плач и смех. Папа укачивал сына. Мама кормила двойняшек. Пара лежала в обнимку. Старик досыпал в тишине.

Целое селение выросло посреди степи.

Мужики сигареты делили. Дети делились игрушками. Соседи делились водой и хлебом. У дороги пустые бутылки, тухлое мясо, пестрый ковер – старик на коленях молился.

Повсюду звучала музыка на далеких языках, что встретились нежданно-негаданно на границе степного солнца.

Долго ли, коротко – Любушка продолжала идти.

– Где же ты, Ваня, где…

Послышался голос:

– Девушка, а девушка! У тебя губы синие! Давай чаем горячим угощу!

«Уходя с кладбища, не оборачивайся», – нежданно вспомнилось Любушке.

XIII

«Руки приложи к печке – всю хворь вытянет».

Любушке мерещились белая печь и бабушкин голос. И правда, погреть бы руки, да где взяться печи на границе степного солнца.

«Уходя с кладбища, не оборачивайся. Позовешь за собой ненароком безутешную душу, скорбь неприкаянную».

Но Любушка обернулась.

– Девушка, а девушка! Да не бойся ты дядю Оскара. Баранина сочная, дынька спелая. Подойди давай, не обижу!

Любушка правда озябла от ветра степного. Сманили ее запах пряного чая и пестрый узор на тарелках. Захотелось в руках подержать расписную посуду, поглядеть на нее поближе. На Севере краски неброские. На столах – белые скатерти. Посуда цвета земли – деревянная, глиняная. Каемочкой красной украшены блюда и ложки.

– Горячий чаек, только с огня, – протягивает расписную пиалу незнакомец.

Трое мужчин сидели вокруг огня – горелки дорожной. Говорят, шестой день живут на границе степного солнца.

– Меня дядя Оскар зовут. Я домой еду. А ты, красавица, куда идешь?

– Жениха ищу, дядя Оскар! Не видели жениха моего? Светлые кудри, глаза родниковые…

– Не реви давай, найдется твой жених. У меня вон дома жена, а у дяди Рустама целых две. Тоже потеряли нас. Подлить чайку, красавица?

Чай был ядреный, с молоком. Любушка никогда такого не пила, к варенью больше приучена. Говорят, в стране Солнца любят чай с молоком.

Любушке так захотелось простого молока, без чая. Как в деревне родной – забежать к тете Шуре Ширчихе на вечернюю дойку. Целую крынку зараз – еще теплого.

Вспоминались Любушке прозвища пинежские. Шура Ширчиха, Манефа Карасиха, Маланья Кузеиха… Будто впервые услышала их чудную мелодию.

– Ты давай не мечтай, а бери мясо горячее! Давно жениха-то ищешь?

– С раннего утра, дядя Оскар… Проснулась, и нет его глаз родниковых…

– А наш Карим тебе не приглянулся? Смотри, какой парень! Щедрый, добрый…

Тихо сидел у огня молодой парнишка. Услышал имя свое, покраснел, поглядел на Любушку. И правда глаза добрые.

– Что вы, дядя Оскар! Побегу я Ваню искать. Спасибо за щедрость вашу, дыни вкуснее я отродясь не ела.

– Ты погоди давай. Еще погрейся, сил наберись. До границы степного солнца часа два пешком.

И начал дядя Оскар о пути своем рассказывать. Родился он в стране Солнца. На юге – высокие горы. Под ними поля, где растет все на свете. Только поливать успевай.

– А речка? Есть у вас речка? – забеспокоилась Любушка.

Дядя Оскар гордо достал фотографию – дочка его и Большая река. Вскормила эта вода и отца, и деда, и самого дядю Оскара. Теперь и детей его кормит.

– Вся семья моя выросла у Большой реки. Горами укрылись. Какой мир за горами? Никто и не видел. Зачем? А мне так хотелось! Молодой был, упрямый, как ты, красавица. Жену завел, как полагается, дом построил, детей нарожали. Но нет покоя, за горы тянет, и все тут! Говорю жене: торговать поеду, не могу больше. Накуплю всякого-разного за горами и вернусь. Так я весь мир посмотрел, представляешь, красавица? Вот еду домой, а на границе народу, откуда и взялся!

«Пестрая речь у дяди Оскара, как узор на чашечках», – думалось Любушке. Глаз оторвать не могла от посуды. Виделись на ней горы, травы и небо, синее-синее. Вот они, солнечные края дяди Оскара, где дыня растет, будто картошка. Где дочки его дожидаются.

XIV

Когда все дороги ведут в никуда, настала пора возвращаться домой.

Любушка заслышала радио.

«Может, и правда назад повернуть? К машине… Может, разминулись мы с Ваней… Может, ждет меня, дожидается, места себе не находит?» – думалось Любушке.

Ветер с границы насквозь продувал. Будто назад отгонял неприкаянных путников. Люди всё шли и шли.

Оступилась Любушка, не устояла. На ладони упала. Капнула кровь на дорогу и тут же рассеялась – ветром, шагами людскими.

«У волка боли, у медведя боли, у лисички боли, а у Любушки все заживи», – приговаривала пинежанка, как учил ее дедушка.

И правда, боль отступила.

Тучи собирались по степи. Темные-темные. Укрыться бы в машине, пока дождь не зарядил.

– Никуда без Вани не пойду, слышите? – сама того не ведая, вслух прошептала Любушка, глядя в небо.

Будто услышали тучи упрямый шепот. Ваня шагал навстречу.

Со всех ног побежала Любушка. Без оглядки помчался Ваня. Сама степь расступалась для них.

Встретились руки их. Ветками прочными обвились. Ни нож, ни пожар не расцепят.

Так и вернулись они к машине, не помня дороги. Только черные тучи по краю степи.

Дядя Женя и мама как раз раздобыли горячий чай. Выскочили из машины.

– А я говорил, вернутся! Ребята, ну вы даете! Мама Света поседела, пока вы гуляли.

Ваня обнял потухшую маму. Крепко, как никогда. Начал было рассказывать, как ушел он один среди ночи. Своими глазами увидеть ее наконец – границу степного солнца.

Дошел.

«Куда же мы дальше, Ваня?» – читал он в глазах дяди Жени, мамы и Любушки. Не выдержал Ваня, ответил:

– Довольно, убейте меня. Я не понимаю, слышите, не понимаю, почему человек должен бежать от земли, на которой полезен? С которой сроднился, которую знает и хочет познать! Это абсурд, слышите?! С одной земли бегут, на другой умирают, на третьей меняют флаги – разве в этом суть земли?! Дарить жизнь и куда реже ее забирать – вот ее суть, слышите?! Вы не знаете, на что способна земля, а я знаю, слышите?! Дайте мне землю, и я докажу! Неизмученную, хотя бы горсть! Я докажу, докажу, докажу…

Ваня упал на грудь Любушки. Они сидели прямо на земле. Мама присела рядом, прямо на землю. Трава молча припала к ним. Собирался дождь.

Дядя Женя не знал, как подступиться. Присел рядышком, прямо на землю.

– Вань, эт самое… Мужики радио поймали… Грят, малёха – и победим… Поедем домой, а?

Эпилог

Когда-то давным-давно жил творец по имени Леонардо. Размышлял он об истинной окраске листвы. Ему думалось, художник должен сорвать листок с дерева, которое хочет изобразить, и по этому образцу приготовить свои краски.

Но хватит ли на земле листьев для каждого художника? Их полет по осени только кажется вечным и неизбежным. Одни листья не распустятся по весне. По вине человеческой или вовсе от холода. Другие листья сгорят на заре июля. По вине человеческой или вовсе от крепкой жары. Остатки догорают под ногами. Прямо сейчас.

Что же останется художнику?

Неистово-желтый рассвет на границе степи.

Двое мужчин и две женщины на остывшей земле.

И солнце, что наконец светило им в спину.

Неистово-желтый свет.

Марфа строила дом

Ворона разбилась об лед

Я стояла одна на Высоком угоре.

Отсюда река нараспашку. По обе руки. На реке стоит наше Беловодье. Дома на угорах соединяет река, ограждают леса и болота. Здесь меня угораздило родиться.

Вся жизнь вокруг одной реки. Даже главные дни в году – ледоходные. Веками заведено было ждать, когда очистится река и откроется летняя дорога. Ледоходные дни – пограничные. Старая дорога разладилась, а новая только наметилась. Помню, смотрю на льдины – белые, быстрые, – ощущается направление, а затем и путь проступает. Самые смелые беловодцы скорее лодки спускать, но зачем спешить, все своим чередом, успеется. Лед не может идти вечно, он точно закончится, как же иначе.

Разве можно было так доверять реке?

Сбились со счету, сколько живем без ледохода.

Что-то разладилось в Беловодье. То ли мы разладили с рекой, то ли она с нами.

Угоры в Беловодье разные, мои – Кулойские. Отсюда и мама, и папа.

Я с детства приучена к реке в любое время. Летом дни сами собой около воды проходят, а зимой дедушка показывал, что вода продолжает жить подо льдом. Холода у нас крепкие, долгие, но река приспособилась к ним. Знаю, она не промерзает насквозь, а просто укрывается на время. Видела своими глазами, что есть вода подо льдом. Значит, даже в самую долгую зиму ждет, когда вспомнят ее, позовут.

Сейчас разве заглянешь в прорубь – невиданно толстый лед. Дедушка пробурил бы, но нет его. Дяде Юре такой лед не осилить, а папу я давно на реке не помню. Никанор, жених мой, совсем не приучен к реке. Он родом с других угоров, Широких, в устье нашей реки. Они от воды подальше, и, видно, правильно – нечего смотреть на лед.

На угор хожу часто – вспоминать реку. Здесь лиственница приметная – потому что одна. Бабушка говорила, берега на лиственницах держатся. На Кулойских угорах осталась последняя. Ветки белые, хрупкие. Что дерево, что река – теперь одинаково ледяные. Прилетят вороны оравой, и хрустнут ветки, одна за другой или вовсе разом.

И тишина до треска. И схватиться не за что.

В такие минуты хочется петь. Как умею, так и пою.

По траве-мураве нынче бродят вороны,

Да и та ли трава, что звалась муравой.

Где же ты, журавель, во какие стороны,

Во какие края мне лететь за тобой?

С журавлем всегда приходило тепло. Надеялись на него из года в год.

Во многое верили. Все Беловодье поверьями связано, не только единой рекой. Она до самого Белого моря течет. Верили, море укроет, если зимой сберегать снег чистым, а по весне сбрасывать его на льдины. Каждый дом сбережет хотя бы один сугроб. Потому и море остается Белым – столько белизны, сколько мы в снеге сберегали, нигде не найти. Бабушка говорит, со двора каждый сам свой сугроб тащил, а по кромке реки вместе белизну собирали – со всех угоров лопаты идут. Вдоль реки и трава первая.

По пути к морю вертятся льдины, трутся, переворачиваются, потому и реке чистый снег достается. Наши летние ночи так и называют белыми – что-то да светится на воде, темноту разгоняет. В это светлое время и работали больше обычного, сил на разное дело хватало.

«И дело было общее, и радость единая», – бабушкины слова. А я помню только белые льдины на темной воде – не дело, а образ его. Сколько раз хотела Файке, младшей сестре, рассказать ледоход во всей его полноте, но только льдины описала.

– Ма-а-ар-фо-о-у! Где-е ты?! Марфа! Иди домой! Разве в такую серь пробьется река?! Другой день выберет! Не найти мне тебя в такую ситуху, ажно в глазах рябит… Ма-ар-фо-о-о-у-у-у!

Бабушкин голос катался по угору. И правда, лучше не скажешь – вокруг ситуха началась. Будто снег через сито на небе просеивают. Мелкий, частый снег. Трудно идти и видеть, но постепенно будто зорче становишься, смотря на мир через белую рябь.

Разглядела – ворона летела стремительно вниз. С верхней ветки прямо на лед. Серые крылья стали серым пятном. Раньше смотрела с угора во все стороны, думала: вот бы несколько жизней, как же в одну уместить всё, что вижу вдалеке? А теперь думаю, как бы одну не обронить.

– Бабушка, я иду!

Черные волки по белой реке

На Кулойские угоры повадились волки.

В темное время ходят, в светлое пока что побаиваются. Волки таскают собак. Наутро проснешься, а у будки цепь и косточки. Сама не видела и видеть не хочу. Бабушке рассказывают, а она мне.

Многие стали собак в дома заводить на ночь или хотя бы с цепи отпускать, чтобы сами спрятались. Порой хозяева забудут их с утра привязать, вот и бегают собаки по угорам.

Первое время, когда отпустили собак, я никуда далеко не ходила. До лиственницы – и скорее домой. С детства собак боюсь, это у меня от мамы. Она как от огня побежит, если собаку увидит. Мой страх поменьше – лая собачьего боюсь. Бабушка надоумила кусок хлеба с собой брать. Мало ли встретится. Брошу в сторону и скорее убегаю, пока тихо. С хлебом стало не так страшно.

Я думала, волки из леса пришли. Леса тоже всегда опасалась. Он дремучий в наших краях, своей жизнью живет, сам себе на уме. Видно, и лес был не готов к такой длинной зиме. Даже волки нахолодались, наголодались, вот и пошли к людям, к реке.

Оказалось, волки идут с того берега. Сначала не поверила бабушке, а она говорит, и раньше волки из-за реки приходили зимой, обычное дело. Тем более за рекой нежилые места, а у нас, на правобережье, чем-то да поживятся.

– Бабушка, разве не Андельские угоры были за рекой? Выходит, волки с Андельских идут?

– Ой, Марфуша, на воде вилами писано, что Андельские были напротив Кулойских. Так мне бабушка Марфа говорила, но что ты хошь от столетней старушки? Может, она чего и напутала.

А я верю бабушке Марфе. Она мою бабушку вырастила, как родную. В соседнем доме жила, он и сейчас держится, навещают его внуки и правнуки. Разминулась я с бабушкой Марфой на земле, но верю в ее твердую память. Чему еще верить, если не памяти? На ней Беловодье всегда стояло. Прожитое редко записывали, человек передавал человеку – доверия больше было, чем бумаге. Пока что-то помнится, значит, живет. Так в ста́ринах сказано, которые я с детства запоминала за всеми подряд.

Бабушка Марфа владела словом, и я будто услышала его голосом моей бабушки. А если подумать… слово могло и раствориться, а с ним и память накопленная. Не знаю, помнят ли слово бабушки Марфы ее внуки. А Манефа, бабушка моя, – не родня ей, просто девчушка, которую жалко, без отца растет, пускай иногда забегает, кто ей печь натопит, пока мать на работе, – запомнила слово и в свой дом принесла. Многое в нашем доме окутано словом бабушки Марфы, ее житейскими мудростями. Только сейчас начинаю понимать это, а бабушке Манефе и не нужно понимать. Пускай живет по своей вере, лишь бы речь ее дольше была ясной. Тогда и на мой дом, и на Файкин ясного слова хватит.

Словами бабушки Марфы и дошли до меня Андельские угоры:

– В один ледоход пролетели над рекой три белых журавля. Тепло принесли и сами остались жить напротив людей. Никогда кулогорцы раньше не видели, чтобы так ладно жили. На реке только и раздавалось: «Андели! Андели! Андели!» Старинное слово, большой свет в нем накоплен. На этой радости и обжили тогда угоры на левом берегу. Река не разлучила, наоборот, прочной ниткой связала два берега. Порой андельство – так теперь называли особую душевную радость – и на небе, и на земле, и на воде стали подмечать. Андельство передать хотелось – кто на дереве, кто на глине, кто на ткани выпишет. Построили первый андельский дом – чтобы в нем друг с другом делиться. Потом и другие андельские дома пошли. За долгие годы много андельства высмотрели. А самое редкое мастерство – поймать белизну мира без камня и дерева. В слове андельство воплотить. Так зародилась наша напевная белая речь.

Я знаю последние слова наизусть, часто проговариваю их вместе с бабушкой, но никогда не думала спросить, как и почему пропали Андельские угоры. Бабушка Марфа должна была знать. Видимо, раньше мне было ни к чему продолжение, а тут будто кто-то дернул за язык. Значит, память стала нужна.

– Ой, Марфушка, думашь, я помню… Беда тоже была, это помню. Кака-то похожа беда с ледоходом. Не суть, главно, решили беду. Придумали взорвать лед. Видно, затор какой-то был. Взорвали немного, и все, река потекла дальше.

– Погоди, Андельские угоры тут при чем?

– А при том. От огня много воды было. Это бабушка Марфа своими глазами видела. Когда потом салюты на праздниках придумали пускать, она их невзлюбила. Не понимала, как остальных память не бередит: разве забудешь огонь над водой – тот, большой, от которого затопило Андельские угоры?

– Их затопило?! Только их?

– Может, еще каки бережки, но из больших угоров их выбрали, да.

– Еще выбирали… А как выбирали?

– Да откуда я помню, Марфушка. Видно, иначе было никак. Куда воду девать, сама посуди…

– Я не хочу судить, я понять хочу…

– Да нечего тут понимать. Без реки-то жить совсем тогда не умели. Надо было ее возвращать. Вот и вернули. Воде надо было куда-то деваться, а левый берег пологий… Жалко Андельские, кто же спорит. Ничего, говорят, вывезти не успели.

– И никого…

– Помню, мы с бабушкой Марфой перед сном говорить любили, самы луччи разговоры были. Приходила к ней ночевать, когда морозы и мама в ночную, печи некому истопить. Хорошо, меня словом угреет бабушка Марфа. Вспомнить бы, о чем говорили. Стáрины каки-то за ней запомнила, а согревные разговоры-то разве подумала заучить… Ладно, Марфушка, все ладно. Нас тетя Клаша давно дожидается. Пойдем давай, в карты сыгранем, все быстрее время пройдет. Глядишь, пойдем домой – андели! На реке-то ледоход, все наладилось. Давай так думать.

Мимо реки пошли, а по ней волки. Черные волки по белой реке. Далеко видны.

Лишь бы собаки успели спрятаться.

Картежницы

Как ледохода не стало, все по домам.

Раньше река освободится, и люди за порог. За зиму насидишься, и земля наскучается. Теперь до земли не дотронешься, крепко промерзла. Порой сугробы редеют, но держатся. Солнцу доверия мало. Пригреет, ручьи побегут – будто весной настоящей, а в ночь лужи морозом прихватит. Вот и получается скользеть – точное слово подобрали.

– Кака скользеть! Не знашь, как идти!

Бабушка все не привыкнет к дороге до тети Клаши. Давнишние подруги, вся жизнь друг у дружки на виду. Живут на соседних угорах, только ручей перейти. Беда лишь в том, что ручей у них своенравный. То пересохнет, по доске перейти можно, то нальется, пешком не попасть. День-другой, а то и больше пережидать надо. Наскучаются подружки, азартная вещь – подкидной дурак.

А теперь и пережидать не надо, ручей стоит. Хоть каждый день в карты играй – хотя бы таким делом заняты.

Похожи подружки на свой ручей. То сойдутся характерами, то не сойдутся. Только друг без дружки жить не привыкли. Мужей схоронили одна за другой. Тетя Клаша немного попозже. Бабушка даже успела ей позавидовать, но не всерьез. Они и ссорятся не взаправду.

Тетя Клаша погорячее будет. Бабушка повезучее – порой без единого козыря выйдет. На пятое или шестое везение как найдет на нее глупый смех, не остановишь. Хохочет, а тетя Клаша еще больше горячится. И так в дураках не любит сидеть, а еще бабушка вся заливается смехом. Тете Клаше возьми да приди в голову, что Манефа над ней по-злому смеется. Само, не нарочно вылетит обидное слово, а еще хуже – в ответ. Если я играю с ними, как-то улажу, разговором отвлеку. Без меня, бывает, и по домам разойдутся.

Наутро даже не вспомнят, из-за чего поссорились. Извиняться ни одна не пойдет. Да и не за что, честно говоря. Вот и начнут мириться, как умеют. Каждая по своему угору ходит и другую между делом зовет: