ПЕСОК В КРОССОВКАХ: Инструкция по цифровому детоксу

– Ай! – вырвалось громко, эхом отозвавшись от валунов, спугнув чайку. Я подскочила на одной ноге, как цапля, и уселась на песок зоны «наждачки», чувствуя его прохладную нежность под бедром. Подняла травмированную ступню к лицу, прищурившись против слепящего солнца. В нежной мякоти под большим пальцем торчала маленькая, почти невидимая заноза. Не осколок стекла (слава Богу, хоть здесь нет мусорных цивилизации!), не ржавый гвоздь. Просто обычная щепка. Коричневая, занозистая, с обломанным кончиком. Кровинки не было, только жгучее, унизительно детское ощущение инородного тела, впившегося в плоть, как шип.

– Ну вот, картограф, – процедила я сквозь стиснутые зубы, пытаясь поймать дыхание, заглушить стук сердца в ушах. – Нашла свою «золотую жилу»? Добытчица… Земля метку поставила, да?

Пальцы, привыкшие к гладким сенсорным экранам, к клавиатурам ноутбуков, оказались неуклюжими, дрожащими инструментами. Они скользили по мокрой от речной воды и пота коже, не могли ухватить мелкую, коварную щепку. Она сидела глубоко и злобно, отзываясь пульсирующей болью с каждым ударом сердца, насмехаясь над моей городской беспомощностью. И тогда… из глубин памяти, из самого детства, всплыло не изображение, не звук. Ощущение.

Жаркий, пыльный летний день. Дача под Гатчиной. Старый, пахнущий смолой сосновых досок и пылью мышиных гнезд деревянный сарай. Я, семилетняя, в выгоревших ситцевых трусиках цвета василька, забираюсь на шаткую поленницу за закатившимся туда мячиком. И – острая, жгучая боль в пятке! Падение. Слезы. Горячий песок на коленках, смешивающийся с кровью из царапины. И бабушка Аня, ее шершавые, сильные, вечно в царапинах и пятнах от ягод пальцы, ловко поддевающие и вытаскивающие такую же злую щепку. Ее голос, спокойный, утешающий, с хрипотцой от утреннего кашля: «Не реви, солнышко. Ничё страшного. Земля метку поставила. Чтобы не забыла дорогу к бабке. Чтоб назад вернулась. Вот, держи пирожок с черникой…»

Слезы брызнули из глаз. Горячие, соленые. Не от физической боли в ноге. От этой внезапной, сокрушительной тактильной волны памяти. От ясного, почти физического ощущения ее пальцев на моей детской, маленькой пятке – теплых, твердых, уверенных. От запаха нагретого солнцем дерева сарая, меда и бабушкиного фартука, который вдруг отчетливо врезался в сознание, перебивая запах реки, водорослей, сосен. Я сидела на песке Енисея, в тысячах километров от той дачи, от той жизни, сжимая свою взрослую ступню с занозой, и плакала. Горько. Бесстыдно. Облегчающе. Кожа помнила. Кожа вернула. То, что казалось навсегда стертым городскими годами, стрессами, бесконечными рабочими чатами в ТГ.

Щепку я вытащила. Не изящно, не бабушкиными ловкими руками. Своими, дрожащими, городскими ногтями. С трудом, с болью, с торжеством. Крови почти не было, лишь крошечная точка запекшейся росы, как слеза земли. Осталась маленькая, горячая точка – метка. Первая настоящая, физическая отметина этого пути. Доказательство контакта. Я положила щепку в карман штанов, рядом с холодным корпусом телефона.

Я встала. Босые ноги снова коснулись песка – теперь это была зона «Раскаленных монет». Горячий песок обжег только что травмированное место. Я зашипела, как разозленная гадюка, но не остановилась. Боль была частью карты. Важной. Честной. Как шрам воина, как отметина тайги. «Принимаю», – прошептала я ветру.

Я пошла дальше вдоль кромки воды, уже не составляя карту сознательно. Ступни сами выбирали путь, словно обретя собственную мудрость и память: то уводя на прохладную, спасительную «шелковую наждачку», то забираясь на обжигающие «раскаленные монеты» за порцией чистого, дикого адреналина, то осторожно минуя опасный «колючий ковер», где каждый шаг был вызовом и уроком. Они помнили холод липкого «теста», нежность «наждачки», жар «монет», уколы «ковра». Они знали, куда ступить, чтобы было безопасно, приятно, интересно. Мозг отключился. Осталось только тело – идущее, чувствующее, помнящее. Дышащее в такт реке, в унисон с ее вечным гулом.

Я дошла до огромного валуна, темного, почти черного, отполированного веками воды до зеркального блеска. Он был похож на спину спящего каменного кита, выброшенного на берег древним потопом. Обернулась, чтобы посмотреть на пройденный путь. За мной тянулась двойная цепочка следов: моих босых ног с характерным отпечатком высокого свода и… аккуратных, среднего размера собачьих лап.

Рядом, неотступно, в метре от меня, шла рыжая дворняга неизвестной породы. Не крупная, не мелкая. С умными карими глазами, в которых отражалось небо и вода, и чуть поджатым, но не пугливым хвостом. Мы не познакомились. Не было слов, угощений, поглаживаний. Она просто шла рядом. Иногда обгоняла, принюхиваясь к водорослям, выброшенным волной, деловито обходя мои следы. Иногда отставала, закапывая что-то в песок у кромки леса. Ее следы пересекали мои, сплетались с ними, создавая странный, совместный узор на песке – знак немого договора. Она не требовала внимания. Она просто была. Как река. Как песок. Как эта тишина, нарушаемая только криком чаек и шелестом сосен на ветру. Мой немой спутник. Дух места.

Я прислонилась спиной к теплому камню-киту. Солнце уже припекало лицо, высушивая следы слез, оставляя на щеках тонкие дорожки соли. Боль от занозы пульсировала тихим, настойчивым напоминанием – я здесь, я живая, я чувствую. В кармане походных штанов лежала та самая щепка – крошечная, ничтожная, бесценная. Ключ.

Ключ от двери в лето, где мне семь лет. В бабушкин сарай под Гатчиной. В запах теплого дерева, пирожков и безусловной любви.

Где-то вдалеке, со стороны «Тайного Улья», завыл мотор лодки. «Вихрь-30» – узнала я по характерному дребезжащему реву. Звук назойливый, городской, чужеродный здесь, на берегу вечности. Я зажмурилась. Ступни, стоящие на раскаленном песке, помнили ледяной холод утренней росы на траве у порога. Помнили колющую боль щепки. Помнили липкое объятие «теста» и ласковый скрип «наждачки». Они составили карту этого утра. Тело запомнило путь.

Следующая точка маршрута? Дым. Вечерний костер. Машина времени из смолы и пламени. Готова ли я вернуться туда, куда ведет эта щепка? В тот сарай? К тем шершавым рукам? К той части себя, закопанной под слоями асфальта и цифр?

Рыжая собака, мой немой спутник, ткнулась холодным, мокрым носом мне в ладонь. Ткнулась твердо, требовательно. Шерсть ее пахла речной водой и полынью. В ее глазах читался немой вопрос и одобрение. Ответ был ясен. Пора. Пора идти к огню. К памяти. К себе. Сквозь дым прошлого – к очищению.

Глава 3: Дым, который помнит

Вечер в «Тайном Улье» спускался не спеша, томно, как густой дым от костра, тянущийся живыми клубами к первым, робким звездам. Воздух, еще недавно звонкий от пересвистов дроздов и шелеста осиновых листьев, сгущался, тяжелел, наполняясь новыми, властными ароматами. Не искусственными, синтетическими облачками от аромадиффузоров в стильных глэмпинг-шале, а грубыми, настоящими, въедливыми запахами древности:

– тлеющих березовых поленьев с трещинами коры;

– раскаленной жести старого, потертого эмалированного чайника с отбитым носиком, греющегося на углях;

– печеной картошки, томящейся прямо в золе – ее земной, манящий дух витал над всем, смешиваясь с терпкой прелью прошлогодней хвои.

Они висели тяжелой, теплой, почти осязаемой пеленой, проникая в самые корни волос, въедаясь в шерсть моей рыжей спутницы, примостившейся у порога моего бревенчатого домика.

Собака дремала, свернувшись калачиком, но нос ее, влажный и холодный, подрагивал, улавливая каждый новый, тонкий оттенок вечернего пира запахов – суховатый аромат горящей бересты, сладковатую ноту только что брошенной в огонь шишки.

Я сидела на складной алюминиевой походной табуретке (никаких кожаных пуфов с подогревом) у общего кострища, сложенного из грубых, темных от времени камней, принесенных с енисейского берега. В руках – длинная, обугленная на конце ветка ольхи. Не для того, чтобы ворошить угли. Для тактильного якоря. Шершавая древесина, теплая от близкого пламени, местами горячая до едва переносимой боли, была моей нитью в реальность, спасающей от нахлынувшей тоски по городу, отзвуки которого еще гудели в ушах. Я водила подушечками пальцев (уже чуть шершавых от дороги, с въевшейся грязью под ногтями) по ее неровностям, бугоркам застывшей смолы, глубоким трещинам – запоминая шрамы огня, шершавость жизни, текстуру этой сибирской ночи.

Ступни 36-го размера, все еще босые (треккинговые носки сушились на веревке между сосен после утреннего променада по Енисею), чувствовали холодную, сырую, дышащую землю под собой и волны сухого, щекочущего жара от костра, ласкающие подъемы, щиколотки, икры. Контраст был живой, дышащий, напоминающий о собственной плоти, о том, что я здесь, а не в виртуальном чате. Каждая мурашка, пробегющая по коже от холода земли, была доказательством существования.

Костер, разожженный Степой, суровым сыном Агафьи, – разгорался всерьез. Сначала робкие, желтые язычки лизали сухие щепки, потом уверенно охватили толстые, белесые поленья березы, заставляя их потрескивать, выпуская соки, которые шипели, превращаясь в пар. И тогда началось главное, древнее действо. Дым.

Он поднимался не однородной, скучной колонной. Слоями. Пластами. Каждый – со своим характером, цветом, запахом и памятью, как страницы старой, прокопченной книги:

«Сладкий Обманщик»: Самый нижний, легкий, почти прозрачный, голубоватый, стелющийся у самой земли. Пахнущий березовой корой – сладковато-древесный, с медовыми, чуть дегтярными нотками, как дорогая ароматическая свеча «Лесная сказка» из московского бутика на Тверской (мелькнула предательская ассоциация). Он обволакивал ноги, холодную землю, спящую собаку, мои босые ступни, пытаясь усыпить бдительность, убаюкать. Приятный. Успокаивающий. Но это был обман. Засада. Он прикрывал, маскировал того, кто шел следом, пряча его едкую, беспощадную суть за сладкой, обволакивающей вуалью.

«Горький Правдист»: Шел следом, напористо, поднимаясь выше. Густой, сизый, колючий, как щетина. Дым от прогоревшей бересты и смолистых сосновых сучков, подброшенных в огонь. Он бил в нос резко, без предупреждения, как пощечина. Едкий. Вызывал мгновенное першение в горле, заставлял глаза слезиться, щипал слизистую, заставляя кашлять. Неприятный. Грубый. Беспощадный. Но… до мурашек, до спазма в горле знакомый. Он пробивал броню времени, как штурмовик пробивает оборону, не спрашивая разрешения. Он был ключом, отмычкой к заржавевшим замкам памяти.

«Призрак Печки»: Самый тяжелый, низкий, цепкий, ползучий. Насыщенный запахом горячего металла, печной сажи, тлеющих углей, паленой органики. Он не поднимался, а стелился по земле змеей, обвивая ноги, цепляясь за грубую ткань моих походных штанов "Red Fox Trekker", за свитер, за волосы, лез в нос, в рот, въедался в кожу. Именно он нес в себе код доступа. Именно он был порталом в другое время, в другое место. Не метафора. Физика. Химия нейронов.

Я зажмурилась, пытаясь отогнать навязчивое щипание в глазах от «Горького Правдиста», но слезы текли уже сами по себе. Бесполезно. Нос уже поймал код. Легкие втянули его глубоко, пропустили в кровь. Мозг выдал ответ не сразу картинкой – сначала ОЩУЩЕНИЕМ. Физическим. Неопровержимым. Неоспоримым.

Тепло. Не сухое тепло костра слева, а жаркое, сконцентрированное, излучаемое справа – от раскаленной, почерневшей, покрытой шершавой окалиной железной буржуйки.

Я сижу не на холодной алюминиевой табуретке в сибирском глэмпинге, а на низком, тяжелом деревянном чурбаке, принесенном из сарая бабушкиной дачи под Питером. Под босыми ногами (размер детский, 28-й, вероятно) не сырая земля Сибири, а шершавые, неровные, горячие от печи половицы. Доски с глубокими щелями, из которых тянет сырым холодом подпола и пахнет картошкой. В руках не обугленная ветка ольхи, а тяжелый, черный от вековой сажи ухват. Его холодная, облезлая деревянная рукоять, его раскаленный докрасна металлический наконечник, которым бабушка ловко, с глухим лязгом, выхватывала чугунки из нутра пылающей печи. И запах… Запах! Тот самый, едкий, горьковато-терпкий, с нотами перекаленного железа, старой сажи, древесной золы, жженой картофельной кожуры – неистребимый запах бабушкиной буржуйки, которую она топила и в лютые, трескучие зимы, и в промозглые, дождливые дни питерского лета. Запах, который въелся в стены, в одежду, в саму кожу.

Картинка поплыла, застелилась слезами, заколебалась, как от крепкого перегара или удара по голове. Но ощущения оставались кристально четкими, режущими, неоспоримыми:

Ладони: Помнили точный вес ухвата – тяжелый, неуклюжий. Помнили баланс: холодная, шершавая деревянная рукоять в одной руке, раскаленный, почти невесомый от жара металлический наконечник в другой. Помнили усилие, с которым бабушка ворочала эту нехитрую конструкцию.

Спина: Помнила жар печки – не рассеянный, как от костра, а сконцентрированный, волновой. Он пробивал тонкую ткань ситцевого платья в мелкий цветочек (то самое, выцветшее, с заплаткой на локте), грел позвонки один за другим, начиная с копчика, поднимаясь вверх, как теплая, невидимая ладонь, разглаживающая усталость.

Ноздри: Помнили эту едкую смесь дыма, сажи, раскаленного металла. И едва уловимый, но неотъемлемый, вплетенный в эту вонь, запах бабушкиного дешевого табака «Прима», который она курила, сидя на скрипучем крыльце и глядя на бесконечный дождь, стучащий по жестяной крыше сарая.

Уши: Помнили скрип ухвата о чугунный ободок горшка – резкий, металлический. Помнили ее хрипловатое, короткое покашливание. Помнили глухой, утробный треск сухих березовых поленьев за дверцей топки – звук домашнего, защищенного мира, уюта, незыблемости. Помнили тиканье настенных часов с кукушкой в соседней комнате.