Полная версия
ГОЛОС ЕВЫ. Первый грех
E. Lamour Avinelle
ГОЛОС ЕВЫ. Первый грех
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга посвящается всем представительницам прекрасного пола, которым когда-либо приходилось стирать свои границы, молчать вместо того, чтобы кричать, улыбаться тогда, когда сердце просило уйти.
Тем, кого учили быть «удобными», «благодарными», «достойными». Кто слишком долго жил в роли "хорошей девочки" – и однажды начал забывать себя.
Эта история – не инструкция и не исповедь.
Это отражение.
Для тех, кто боится поднять свою правду с глубины, но знает: молчание больше не спасает.
ДИСКЛЕЙМЕР
Книга может содержать сцены курения, насилия, употребления алкоголя и нецензурную лексику. Все персонажи и события вымышлены. Совпадения с реальностью случайны. Рекомендуется к прочтению лицам старше 18 лет.
ВВЕДЕНИЕ
Когда-то, в мифе о начале мира, Ева стала первой, кто ослушался.
Не из злобы. Не из желания разрушать.
А из жажды познания.
Из внутреннего импульса узнать правду, услышать себя, выбрать иначе.
Этот «грех» стал основой легенды.
Но был ли это грех?
Или это было первое пробуждение сознания?
Первое «нет» в ответ на систему, созданную не для неё.
Во все века женщина, осмелившаяся говорить,
– вызывать чувства, ставить под сомнение, выбирать себя —
была грешной.
Не потому что делала зло. А потому что переставала быть удобной.
«Голос Евы» – это метафора пробуждённой личности.
Это не просто история женщины.
Это история каждого, кто когда-то предал себя,
чтобы выжить в системе, где всё регламентировано —
внешность, реакция, мысли, чувства, любовь.
А потом – вспомнил.
Первый грех – не вкушение запретного.
Первый грех – это вопрос:
«кто я – без ярлыков, что налепили с рождения?».
Это момент, когда ты позволяешь себе услышать внутренний голос,
даже если от этого рушится всё привычное.
Эта книга – не о грехе.
А о мужестве жить по правде, даже если за это распинают.
Глава 1
– Симптом стабильностиЯ проснулась за миг до сигнала.
Будильник ещё молчал, но я уже лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок. Свет не проникал сквозь плотные шторы. В комнате не было ни звука. Я ощущала странное предчувствие. Безмолвное, напряжённое. Как перед грозой, которую делают вид, что не замечают.
Я повернула голову. Рядом – Ричард. Его плечо едва прикасалось к моему. Он спал на спине, безмятежно, спокойно, будто его не волновала ни одна проблема. Подушка под ним была чуть смята. Он дышал ровно. Веки едва подрагивали во сне. Всё в нём было… превосходно. Как по инструкции. Как всегда.
Тело ощущалось чужим. Я медленно села, чтобы не разбудить его. Никаких криков. Ни слёз. Только внутренняя тяжесть – будто я упала внутри себя и не встала.
Ванная встретила меня холодным светом. Он бил в лицо, выжигал контуры. Я подошла к зеркалу. Мой взгляд встретился с отражением. Чёткие черты, чистая кожа, гладкие волосы. Всё на месте. Всё правильно. Только глаза… будто принадлежали не мне. Я искала в них что-то живое – тепло, сомнение, боль. Хоть какую-то реакцию. Но её не было.
Я умылась. Промокнула кожу одноразовой салфеткой. Потом – крем, кругами, как учил косметолог. На тумбочке – баночка с таблетками. Без этикетки. Психотерапевт говорил, что они помогут «упорядочить внутренний ритм». Сначала я спрашивала. Теперь – просто глотаю. Одна утром. Одна вечером. По графику.
На кухне всё было готово. Кто-то из персонала уже накрыл – вода с лимоном, хлебец с авокадо, ровно три ягоды голубики.
Мой завтрак. Без запаха. Без вкуса. Без лишнего.
Я ела, скользя глазами по ленте новостей, не вчитываясь. Одной рукой прокручивала экран, другой держала «правильный» бутерброд. Всё было автоматично. Идеально. Безошибочно.
Рабочий день начался. Письма. Звонки. Цифры. Слова. Я говорила чётко, уверенно. Мой голос звучал ровно, даже с теплом. Люди слушали. Кивали. Записывали. Это значило, что всё работает. Что я – на месте. Что система не дала сбой.
У меня есть муж. Ричард. Я говорила о нём выше.
Он стабилен. Рационален. Успешен. Он умеет выстраивать траектории. Он говорит, что я – его сила. Он гордится мной, как инвестиционным проектом, который начал приносить прибыль.
Иногда я улыбаюсь в ответ. Иногда – нет. Он не замечает.
Вечером – ужин. Скатерть. Вино. Фонограмма джаза. Он говорит. Рассказывает о делах, о планах. Держит мою руку.
Я – улыбаюсь.
Я – соглашаюсь.
Я – здесь.
Но где-то внутри, в глубине, дрогнула мысль: А я вообще здесь?
Ночью снова был кошмар.
Я не помню его содержания – только рваные образы, как вспышки молний в закрытых глазах. Что-то обрушивалось. Кто-то звал. Кто-то тонул. Я – или не я. Но тело проснулось раньше сознания. Грудь сдавило, будто между рёбрами застрял камень. Сердце билось в горле, с такой силой, будто хотело выбраться наружу. Руки дрожали, а пальцы были влажными – как после ледяной воды.
Я лежала на спине, глядя в потолок, и не могла выдохнуть. Такие состояния у меня были почти каждую ночь.
04:13.
Экран телефона засветился тускло, будто с неохотой. Сообщение – «Горжусь тобой. Ты всё правильно делаешь». На секунду я подумала, что это часть сна. Или шутка. Или ошибка. Но имя отправителя – знакомое. Чужое и родное одновременно.
Отец.
Его голос всегда был уверенным, как приказ. Даже в смайликах – будто приказывает радоваться. Он умеет хвалить так, что хочется извиниться. Как будто я нарушила что-то своей усталостью, своими синяками под глазами, своим вопросом «почему я живу не свою жизнь».
Я читала сообщение снова и снова. Каждое слово – как гвоздь в ладонь. Горжусь. – за что? За то, что я не сломалась окончательно?
Ты всё правильно делаешь. – по его правилам.
Я сидела в темноте, сжимая телефон и спрашивала себя – мысленно, глухо, обречённо: Что именно я делаю «правильно»? И перед кем я всё ещё пытаюсь быть такой, как надо?
Иногда я думаю, как выглядит пустота. Не в поэтическом смысле. Не как «вакуум в душе» или «утрата смысла». А буквально. Как форма существования. Как привычка. Как будто живёшь не ты, а кто-то другой – мягкий, удобный, предсказуемый. Кем ты согласилась стать, чтобы больше не кричать. Молчание стало защитой. Оно не требует объяснений. Если молчишь – тебя считают сильной. Если улыбаешься – тебя называют уравновешенной. Если соглашаешься – ты хорошая. Послушная. Такая, как надо.
Днём я была на приёме у психотерапевта.
Его кабинет – спокойное пространство, как хорошо подобранный фон для чужих жизней. На полке – нейтральные книги. На столе – песочные часы, не работающие. Запах – слабый, сдержанный, будто сам терапевт старался исчезнуть. Идеально, чтобы молчать, улыбаться и казаться нормальной.
Психотерапевта выбрал отец. Точнее, «порекомендовал надёжного специалиста». Значит – того, кто будет держать дистанцию, не задавать лишнего и не копать глубже, чем нужно. Того, кто сможет «наладить Еве эмоциональный фон, не влезая в структуру империи».
– Добрый день, – говорит он спокойно, кивая. – Проходите, как вы сегодня?
Я сажусь. Краем бедра, как обычно. Внимательно кладу сумку, чтобы казалось, будто у меня порядок даже в мелочах.
– Всё нормально, – отвечаю. Мягкий голос. Невозмутимое лицо. Тот образ, который был отрепетирован годами.
– Вы в прошлый раз упомянули о ночных пробуждениях. Повторялись?
Я на секунду отвожу взгляд.
Да. Сны. Пот. Холод под кожей. Страх.
Но я не могу этого сказать.
– Один раз. Не страшно. Просто сбой графика.
Он отмечает что-то в блокноте.
– Всё ещё чувствуете напряжение в теле?
Я медленно киваю.
– В груди. Как будто тяжесть. Непостоянно.
– Паника?
– Нет. Скорее… давление. Внутреннее.
Он кивает. Снова делает пометки.
– Признаки генерализованного тревожного расстройства сохраняются, – говорит он. – Но вы держитесь стабильно. Это хорошо.
Я слушаю его, как будто это лекция не про меня. Я даже улыбаюсь. Чуть-чуть, чтобы было понятно – я адекватная, на связи, управляю собой.
– Мы продолжим поддерживающую терапию. Таблетки, дыхательные практики. Возможно, позже добавим когнитивный блок. Как чувствуете себя на препаратах?
– Нормально, – говорю. – Есть лёгкая заторможенность по утрам, но потом всё выравнивается.
– Это допустимо. Важно, что вы сохраняете структуру. Это ваша опора.
Структура.
Это слово часто звучит от него.
И от отца.
И от мужа.
Будто я – здание, которое нужно подпереть. А не человек, который хочет… просто жить.
– Есть что-то, что вас тревожит больше обычного?
Да.
Отсутствие чувств. Отсутствие желания. Сон, где я задыхаюсь под водой. Голос, зовущий меня по имени, которого никто не знает.
Но я качаю головой.
– Нет. Всё стабильно.
Он улыбается.
– Это уже многое. Стабильность – показатель силы.
Он смотрит на часы.
– Тогда увидимся в следующую среду?
Я киваю. Встаю.
Улыбаюсь.
Беру сумку.
Ухожу – идеально, как нужно.
В лифте я прижимаюсь к холодной стене и только тогда позволяю себе закрыть глаза на пару секунд. Я чувствую, как внутри гремит пустота. Но это – никого не интересует. Главное, чтобы отчётность сходилась. Чтобы таблетка была выпита. Чтобы я приходила вовремя.
Я вышла из здания, не сразу поняв, куда иду. Просто шла, как будто тело само знало маршрут – сдержанный, чёткий, как всегда.
На улице пахло холодом и дорогим кофе, но запахи не касались меня. Будто я стояла под стеклянным колпаком, внутри которого не меняется ни температура, ни воздух.
Я остановилась у витрины, не глядя на отражение. И подумала: Я у психотерапевтов всю свою жизнь. Сколько себя помню – всё время кто-то наблюдал, ставил диагнозы, прописывал «поддержку».
«Психика нестабильна. Повышенная чувствительность. Нервная система не выдерживает нагрузок».
Отец говорил, что так было с самого детства. Что, когда он меня «спас», я была в очень тяжёлом состоянии. Он никогда не вдавался в подробности – только говорил, что мои биологические родители были «проблемными людьми».
Иногда мне казалось, что он сам не знал всей правды. А иногда – что он знал слишком много.
За последние двенадцать лет приступы участились. Они приходили неожиданно – на встрече, в ванной, в машине, даже в момент, когда, казалось бы, я смеялась. Паника. Грудная клетка – как в тисках. Сердце бьётся так, будто хочет вырваться. Руки трясутся, зрение расплывается. Один раз я потеряла сознание прямо в холле офиса.
Мы сделали все возможные обследования. Кардиограммы. Сканирование мозга. Анализы крови. Даже генетический скрининг.
Результаты идеальные.
Тело – здорово.
«Это психогенное», – сказали врачи, – «У вас повышенный уровень внутренней тревоги. Вероятно, неразрешённая травма».
И вот уже годами я сижу в кабинетах.
Глотаю таблетки.
Отвечаю на вопросы.
Веду дневники, которые потом сама же прячу.
И всё возвращается к одной дате.
Двенадцать лет назад.
Что-то случилось. Что-то, чего я не помню. Как будто память об этом вырезали. Или я сама вычеркнула, чтобы выжить. Отец не вдаётся в подробности. Каждый раз отмахивается и говорит, что будет хуже, если я вспомню.
Иногда мне кажется, я стою у стеклянной стены. А по ту сторону – я настоящая. С закрытым ртом, с разорванной душой, с глазами, полными крика. Я чувствую, как она там, совсем рядом. И всё, что её сдерживает – это тонкая плёнка моей жизни «по правилам».
Я провожу пальцами по вискам.
Закрываю глаза.
Сегодня я снова веду совещание. Отец ждёт отчёт. Ричард напишет «успехов, любимая».
Еду в офис.
Машина скользит по проспекту, город – как лента с цифрами, сделками, сделанными ставками.
Я на заднем сидении, с папкой на коленях и чернильной тяжестью за грудиной.
Я – директор в фирме моего отца. Это звучит гордо. Как титул. У него империя: недвижимость, финансы, технологии. Высотки, где стекло отражает небо. Сделки, которые меняют стоимость земли. Контракты, подписанные за ночь и стоящие больше, чем вся моя жизнь. Он построил это с нуля. Выбился сам. Без имени, без покровителей. И теперь – его имя открывает любые двери.
Он гордится мной.
Говорит, что я – его лучший проект. Его «наследие в юбке», как он однажды выразился в интервью. В его глазах я – результат. Выдержанная формула. Отточенный механизм. Никакой случайности. Никаких эмоций. Только точность и результат. Но панические атаки портят всю картину… Но и это отец пытается привести в норму.
Совещания проходят гладко. Я уверена в себе, как в таблицах и графиках. Умею говорить правильно. Спокойно. Жёстко – если нужно. Слушаю. Отсекаю лишнее. Решаю.
Коллеги кивают, внимают, отводят глаза. Уважают. Боятся. Именно так меня учили. Быть сильной – значит быть неприступной.
Но внутри – пустота.
Я двигаюсь, говорю, реагирую, но всё это – на автопилоте. Будто у меня есть кнопка «режим директора», и она включается каждое утро без моего участия.
После офиса – кофе.
Бариста внизу узнаёт меня.
Молодой. С веснушками. Наверное, учится где-то рядом.
– Как обычно? – спрашивает он с лёгкой улыбкой.
Я киваю.
Не потому что хочу именно это, а потому что… так надо. Как обычно. Молоко без лактозы. Двойной эспрессо. Без сахара.
Потому что я не люблю сладкое.
Потому что отец говорил: сладкое – это слабость. А слабость – это то, что тебя может уничтожить.
Я сажусь у окна. Сквозь стекло вижу улицу – прохожих, зонты, силуэты спешащих. Мир движется, как сцена в кино.
И там же – моё отражение. Оно вмонтировано в стекло, как случайная ошибка кадра.
Я в пальто. Волосы собраны. Лицо – гладкое, почти идеальное.
Губы ровные. Взгляд прямой.
Но что-то не так.
Я снова не узнаю себя.
Это лицо будто не моё. Будто его собрали по инструкции, как аватар, как обложку для роли. И я уже не помню, как выглядела… настоящая я. Если она вообще была.
Флешбэк вспыхивает неожиданно. И я – не здесь.
Мне десять.
Отец держит меня за руку, ведёт сквозь мраморное лобби нового здания.
Я помню тот холодный блеск плитки, запах пыли после ремонта, эхо шагов. Помню, как его пальцы сжимали мою ладонь – крепко, почти властно. Он говорил по телефону, отдавал указания, даже не глядя на меня. Но когда мы вышли на смотровую площадку – он замолчал. Повернулся. Посмотрел мне в глаза.
– Видишь это? – Он обвёл рукой город. Высотки, башенные краны, огни, – Это всё – моё. И однажды станет твоим.
Я помню, как кивнула.
Без эмоций. Без восторга.
Словно знала это всегда.
– Но запомни, Ева. Наследовать – значит быть сильнее. Без слабостей. Без ошибок. Без права на слёзы. Ты должна быть железной. Понимаешь?
Я тогда молчала. Но внутри что-то щёлкнуло. Как будто что-то важное… замерло. И так и не пошло дальше.
Он положил руку мне на плечо. Улыбнулся. Строго. Одобрительно.
– Ты справишься. У тебя мой характер.
Он всегда так считал, не смотря на то, что я ему не родная дочь.
И в тот момент я поняла: назад дороги нет.
Я – часть этой конструкции. Не человек. Механизм, собранный им.
…Я моргнула.
Город снова за стеклом. Люди, спешащие по делам. Светофоры. Автобусы.
Бариста зовёт по имени.
– Ева? Ваш заказ.
Я обернулась, будто проснулась. Забрала свой кофе. Он горячий, но я не чувствую тепла. Сажусь обратно за столик у окна. Пытаюсь дышать. Ровно. Не показывать тревогу.
На улице – люди. Смеются. А я будто вся – внутри того дня, когда отец впервые сказал: «Ты должна быть железной».
Я прикасаюсь к виску – там опять ноет. Может от напряжения. Может – от воспоминаний, которым никто не дал выхода. Голос отца всё ещё звучит в голове. Чёткий. Без права на сомнение.
Я делаю глоток. Горечь кофе возвращает меня окончательно.
Смотрю на своё отражение в витрине.
Женщина в зеркале улыбается.
Чуть-чуть. Аккуратно.
Как учили.
Я допила кофе, оставив на крышке след помады, и поехала домой.
Вечер наступил, как всегда, незаметно. Пробки. Лифт. Шорох одежды. Сменить каблуки на мягкие тапочки. Снять с себя всё, что весит – кроме пустоты. На ужин – салат и тишина.
Ричард пришёл поздно, пахнущий ветром улиц и офисной суетой. Целовал меня, говорил, что соскучился, делился новостями: кто кого подвёл, какие сделки в процессе, на кого теперь можно опереться.
Я смотрела ему в лицо. И думала о том, как ловко научилась изображать интерес. Как иногда поддакиваю в нужных местах, чтобы он чувствовал себя нужным.
Это держит стабильность.
Он вдруг задержал на мне взгляд. Улыбнулся:
– Ты была сегодня особенно… собранной. Мне это нравится.
Я улыбнулась в ответ. Не слишком широко. Ровно настолько, чтобы стало «правильно».
– Я рада, – сказала я.
Он пошёл в душ. А я осталась сидеть на краю кровати.
Вокруг – тишина.
Из коридора пробивался мягкий, жёлтый свет, вырезая на стенах аккуратные тени. Комната выглядела красивой: приглушённые цвета, ровные линии, гладкая поверхность журнального стола. Словно мы жили в витрине. В идеальной декорации.
Я сидела, не двигаясь. Прислушивалась к себе. К тому, что под кожей. Где-то внутри – неуловимое напряжение, похожее на высокочастотный писк.
Оно не кричит. Оно просто есть. Как сигнал, который никто, кроме меня, не слышит.
Я закрыла глаза.
И подумала: а если я исчезну – кто первым это заметит?
Ночью я снова не спала. Слушала, как течёт время. Как в груди зреет что-то… непонятное. Неприветливое. Дикое. И оно не собирается исчезать.
Я лежала на спине, уставившись в потолок, будто надеясь найти там ответы.
Мысли снова вернулись к отцу.
Он всегда был человеком структуры. Даже дыхание у него – отмерено, сдержано. Всё по графику: еда, сон, встречи, анализы, спорт, поездки. Он считал, что хаос – враг прогресса. А чувства? Он называл их «помехами эффективности».
Моё детство – расплывчатое. Как старый видеоролик, смазанный временем. Помню только отдельные образы: чьи-то руки, холодная плитка, грязное окно. А потом – его голос. Он забрал меня, когда мне было четыре. Сказал, что спас меня. Что у меня будет новая жизнь.
Он часто повторял: «Ты теперь моя дочь. Я сделаю из тебя нечто великое».
Я старалась соответствовать. Быть умной, послушной, сильной. Иногда мне хочется верить, что он действительно любит меня. По-своему. Строго. Без тёплых слов, но с огромным контролем.
Я помню день, когда он впервые привёл меня в дом Ричарда.
Мне было десять. Тогда я ещё не знала, что он станет моим мужем. Тогда я носила светлое платье с длинными рукавами и радовалась новым куклам.
Ричард был на год старше. Он был спокоен, даже тогда – как будто знал, кто он и зачем здесь. Мы вместе рисовали мелом на камне, лепили из глины фигурки, строили секретные убежища под деревьями.
А взрослые уже подписывали бумаги.
Если вы думаете, что браки ради слияния империй остались в XIX веке – вы ошибаетесь. Это происходит и в современном мире. Только вместо королевств теперь холдинги, а вместо замков – офисные башни из стекла.
Ричард стал мне близким. Он никогда не причинял боли, не навязывался. Он был, как добрый сон, который не хочется терять. И всё же…
Люблю ли я его?
Наверное. По-своему. Я привыкла к нему. Мы вместе – больше половины моей жизни. Он хороший человек. Надёжный. Заботливый. Я знаю его запах, его дыхание, его молчание.
Но…
Я не знаю, что такое любовь. У меня никогда не было выбора, чтобы понять. Я просто шла по пути, вымощенному чужими ожиданиями.
***Отец пригласил нас в дом.
Особняк на холме – символ всего, чего он добился.
Просторная гостиная в светлых тонах, запах дерева, смешанный с еле уловимыми нотами антикварного лака и сигарного табака.
На массивном столе – вино в декантере, тарелки с десертом, белоснежные салфетки, сложенные в треугольники. Ни одного лишнего предмета. Ни одного случайного цвета. Всё выверено до сантиметра, до оттенка, до намёка.
Отец сидел в кожаном кресле, спина прямая, руки сцеплены. Он не был жестоким – но был абсолютным. Его точность пугала. Его похвала – обжигала.
– Завтра встреча с инвесторами, – начал он, не глядя на меня. Голос был твёрдым, почти тёплым. – Ева, ты выступишь. Кратко, уверенно. Как умеешь.
Я кивнула. Привычное движение – как подпись, как пароль.
– Ты снова не в ресурсе? – спросил он после паузы.
Почти ласково. Но в этом «почти» была обида, как будто я предала его ожидания.
– Что ж, ты справишься, – сказал он и сделал глоток вина, будто ставил точку.
Молчание повисло в воздухе. Из соседней комнаты доносилась музыка – спокойный джаз, очень фоново, как всегда. Ничего не должно было отвлекать от главного – от демонстрации стабильности.
Ричард сидел рядом, уткнувшись в экран телефона. Он что-то просматривал, ставил лайки, отвечал на сообщения. Он не любил бывать здесь, но играл свою роль. Как и я.
Он положил руку на мою. Осторожно, точно по сценарию, как будто это был не жест, а пункт из семейного устава.
– Всё нормально. Ева справится, – произнёс он, наконец, всё так же, не отрывая взгляда от экрана.
Я не знала, кому он это говорил – отцу или себе. Или всем нам.
А потом – как всегда – пришла тишина.
Отец отошёл к бару. Наполнил бокал. Ричард принялся рассматривать старинную гравюру на стене – ту самую, что висела здесь с моего детства.
Мужчины разговаривали, обсуждали курс, партнёрские условия, налоговые льготы.
Я не слушала. Я слышала только тиканье старинных часов, стоящих в углу. Время шло. Всё было правильно.
И всё же внутри – как будто что-то тронулось.
Я вспомнила, как в детстве сидела на этом же диване, в этом же доме.
Как слушала, как отец говорил: «Если хочешь, чтобы тебя уважали – забудь, что ты женщина. Будь выше этого.»
Я пыталась быть выше. Я построила карьеру, стала его гордостью. Я не плакала. Я не спорила. Я была той, кем он хотел меня видеть. И вдруг… мне стало всё равно. Я поняла, что справлюсь с тем, что ждет от меня отец. Не потому что должна. А потому что у меня нет другого выхода.
Когда мы вернулись домой, в квартире было слишком тихо.
Обычно в это время играло радио, фоново – джаз или электропоп. Но сейчас – только лёгкое гудение холодильника и звук ключей, брошенных на консоль у входа.
Я сняла пальто, прошла вглубь, не включая свет.
Полумрак как будто защищал от чужих взглядов, даже если здесь не было никого, кроме нас.
Ричард прошёл на кухню, налил себе воды. Я слышала, как стекло коснулось гранита, как глоток заставил его тихо вздохнуть.
Он смотрел в окно – город был тусклым, размытым, далёким.
– У меня встреча, – сказал он, не оборачиваясь.
– Сейчас? – я спросила автоматически.
– Да. Надо кое-что обсудить с адвокатом. По проекту.
– А, понятно.
Он повернулся. Глаза – спокойные, усталые. Чуть напряжённая челюсть, легкий запах одеколона и вина. Он подошёл, поцеловал меня в висок. Быстро. Как что-то формальное.
– Не жди. Вернусь поздно.
Я кивнула. Даже не спросила, с кем встреча.
Он ушёл.
Щелчок замка.
Потом – тишина.
Я осталась одна.
Стояла посреди гостиной. Свет из окна бросал блики на пол.
На журнальном столике – книга, которую я давно не открывала. Под ней – старая открытка. Мы когда-то дарили друг другу такие в дни рождения. На ней был рисунок двух лис – одна спит, другая охраняет. Внизу он когда-то написал: «Ты – моя защита, даже если сама не знаешь об этом».
Сейчас мне было… никак. Я не чувствовала ни ревности, ни боли.
Да, я подумала, что у него, возможно, кто-то есть. Это было бы логично – в его жизни всё рационально. Даже измена должна быть с умным лицом, без драмы.
Я представила, как он целует кого-то ещё. И внутри – безразличие. Не потому, что я выше этого. А потому что я сама уже давно ушла. Просто тело осталось.
Я села на диван, сняла туфли.
Потом пошла в ванную, раздеваясь медленно, будто сбрасывая не одежду, а маску.
Свет здесь был яркий, отражался от плитки, от стеклянной двери душевой, от дорогой керамической ванны. Всё – красиво. Как всегда.
