Психея

Лёля Крымова

Психея

Ледяная Королева

В туалете кровь капала на мраморный пол. Изольда стояла взаперти, прислонясь к стене, ладонь впивалась в низ живота, словно пыталась удержать невозможное.

– Изольда? Иза! – донеслось из-за двери. Это была Таня, её подруга, единственная, кто знал про беременность. Голос – сдавленный, но резкий от тревоги.

В унитазе плавал алый сгусток – что-то маленькое, бесформенное, напоминающее раздавленную вишню – то, что минуту назад ещё было частью её, а теперь стало просто биологическим материалом, отходами, чем-то, что нужно смыть. Она нажала на слив. Вода унесла всё мгновенно – будто и не было.

– Всё в порядке, я… – сказала Изольда, но голос дрогнул, треснул, надломился, подвёл её. Проклятый голос.

– Открой! Сейчас же! – Таня рванула ручку запертой двери. – Иза, что там?! Открой!

Изольда нехотя подчинилась приказному тону. Хотя почему нехотя? Где-то глубоко в душе внутренний ребёнок – тощая конопатая девчонка, – так хотела, чтобы её пожалели, прижали к груди. Таня распахнула дверь. Увидела. Замерла на мгновение, будто её ударили.

– Ох, ё-моё, – выдохнула подруга, рука сама потянулась к Изольде, но остановилась в воздухе, не решаясь прикоснуться. – Твою ж мать… Всё будет хорошо! Слышишь?

Таня побледнела так, что веснушки на носу выступили тёмными точками. Глаза – огромные, испуганные – скользнули вниз: к алой луже между ног, поднялись к бледным, почти сизым пальцам, вцепившимся в ободок унитаза.

– Вызываю скорую!

Она лихорадочно скипнула экран смартфона, пальцы дрожали, тыкая в иконки.

– Не надо, – прошептала Изольда, глядя куда-то вбок. – Такси…

– Иза! Такси? Серьёзно?! – Таня взглянула на неё с ужасом. – В больницу! Срочно!

– Такси… – повторила Изольда, и в этом слове была такая ледяная решимость, что Таня сдалась. Её пальцы забегали по экрану снова.

– Ладно… Ладно, такси! Сейчас! – Голос её срывался, она пыталась взять себя в руки. – Подожди здесь. Сиди. Не шевелись, слышишь? Машина будет… – Она посмотрела на экран. – Через семь минут. Держись, моя девочка! Держись! Я сейчас…

– Сейчас через час…

Изольда усмехнулась то ли своей неудачной шутке, то ли, чтобы показать Тане, что она, Изольда Викторовна Ивинская, в полном порядке. Но Таня ушла, и бравировать не имело никакого смысла. Изольда ещё раз нажала на слив. Замерла, глядя, как розовая вода кружится в унитазе. Внезапно её вырвало – кисло-горькой желчью. Умылась из-под крана. Вода, пахнущая хлоркой и обидой, намочила лицо, но не могла смыть одного – ощущения, что мир вдруг стал плоским, как страница из дешёвого романа, а Изольда – всего лишь опечатка в чьём-то бездарном тексте.

Сидела, прижавшись спиной к холодной стене, и смотрела на алую каплю, медленно сползающую по кафелю, оставляя липкий след, будто улитка, потерявшая раковину. А в груди – пустота: кто-то выскоблил её изнутри тупым ножом, оставив только тонкую оболочку, которая вот-вот треснет. Лицо Изольды, обычно подвижное, с природным румянцем на скулах, теперь казалось вырезанным из старой слоновой кости – благородной бледности. Губы слегка потрескались. Механическое движение языка, смочившего их, выдавало не столько физический дискомфорт, сколько упрямое нежелание поддаваться слабости. Подбородок с характерной ямочкой кричал о несгибаемости, которая всегда отличала Ивинскую.

Таня вернулась минут через пять с цветастым пакетом. Выкладывала содержимое деловито и чётко, как кладовщик:

– Так…Прокладки, новые колготки. И… – она протянула маленькую бутылочку, – водка. Для дезинфекции.

***

Полчаса назад Изольда Ивинская ощутила тяжесть внизу живота – не боль ещё, но её предчувствие, как тихий стук в дверь за мгновение до того, как она распахнётся.

Зал провинциального ДК вонял нафталиновой тоской и угнетал смесью парфюма и буфета. Бархатные кресла, некогда бордовые, как партийные знамена, выцвели до грязно-розового, а на подлокотниках – протёртые до блеска пятна от миллиона касаний. На стенах – портреты местных знаменитостей: дирижёр, давно забывший ноты, оперная дива, сбежавшая в Москву, и мэр, чей вклад в культуру исчерпывался подкрашенными перед очередными выборами крышами. Вылинявший баннер над сценой провис, как гамак: «VII-я Ежегодная премия «Логос»».

Тошнота накатывала волнами. Изольда замерла, чувствуя: что-то важное и невосполнимое медленно утекает, как песок сквозь пальцы, как невыплаканные слёзы. Рядом с ней сидел тот, кто знал её тело не хуже собственного. Поэтому сейчас, когда она вдруг замерла, ссутулившись, его пальцы едва заметно подрагивали, будто готовясь ловить то, что вот-вот упадёт. Он – её зам и её любовник. Артём Громов. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, в идеально сшитом костюме цвета ночного неба – шерсть с лёгким шёлковым блеском. Галстук, узкий и строгий, напоминал серую полосу дождя на стекле. Волосы, тёмные с проседью, уложены с нарочитой небрежностью – будто Артём только что выскользнул из рук лондонского барбера. Одна прядь всё же выбивалась, падая на высокий лоб – он машинально отбрасывал её назад. В уголке рта – привычная усмешка для посторонних и едва заметный порез от бритвы.

Громов взял Изольду за руку. «Она так прекрасна», – думал он, заметив, что свет люстры падающий на лицо Ивинской, делает его почти прозрачным. Взгляд скользнул по залу рассеянно, чтобы каждые полминуты возвращаться к неподвижному профилю любовницы, хозяйки, спутницы, начальницы, отмечая: бледность, сжатые губы, испарину на виске.

Изольда убрала руку. И Артём уловил перемену раньше, чем она сама – по едва слышному замиранию дыхания, по дрожи голоса. Его рука, тянувшаяся к ней, замерла в воздухе – бессмысленный жест, нелепая попытка схватить невидимую нить, уже порвавшуюся.

Когда на сцене объявили: «Номинация! Психолог! Года!», имя Изольды Ивинской прозвучало первым. Зал аплодировал стоя. Таня Крутилина, её подруга, заметила, поморщившись от яркого света, как дрожит колено Изольды под серым шёлком. Боль ударила внезапно – не спазмом, а чем-то острым и влажным, будто разорвали кулёк с водой. Ивинская замерла, вцепившись в подлокотники, почувствовав, как по внутренней стороне бедра стекает что-то тёплое. Не кровь ещё – просто жидкость, липкая, как разведённый сахар. Когда ведущий закончил перечислять регалии Изольды, аплодисменты рассыпались как щебень, скатывающийся по склону перед оползнем.

Хрустальные люстры, советское наследие, напичканные диодами – светили безжалостно, как в операционной. Первый ряд плыл перед глазами, превращаясь в мутное пятно. Качнулся потолок. Баннер над сценой («VII-я премия «Логос») колыхался, как парус в шторм. Где-то вдали ещё раз объявили её имя, но звук шёл искаженным, глухим, как будто убрали высокие частоты .

– Изольда Викторовна! Будьте бобры на сцену! – ляпнул ведущий, считая примитивные каламбуры фирменным знаком. – Обещаю, мы вас не обидим. Ведущий ждал привычного хихиканья из первых рядов, но в этот раз зал молчал, заворожённый бледностью Изольды. Она сделала шаг – и тут хлынуло по-настоящему. Густо, обильно, с противным давлением, будто из неё вытаскивали мокрую тряпку. Кровь пропитала бельё, растеклась по чулку – тёмно-алая полоса под серым шёлком.

«Иза… Ты…Что с тобой?» – начала Таня, но слова застряли в горле, когда она заметила, что зрачки Изольды расширились, как чернильное пятно на промокашке. В зале за спиной кто-то кашлянул, и этот звук прозвучал неожиданно громко, как выстрел в пустом тире.

«Забавно. – в голове Изольды мелькнула мысль, – И это именно сейчас. Именно здесь.»

Её губы скривились в странной полуулыбке, когда она повернулась к Громову. Он смотрел на неё, пытаясь что-то прочесть по глазам, но Изольда лишь резко кивнула в сторону сцены, где ведущий, этот вечный клоун в костюме с блёстками, в третий раз выкрикивал её имя. Имя Изольды Ивинской, руководителя центра психологической помощи «Психея». Выкрикивал с той натужной весёлостью, которая бывает у людей, давно потерявших веру в слова. Тем не менее, ему приходилось отрабатывать гонорар, продолжая делать бессмысленную работу просто потому, что иначе нельзя, потому что завтра – платить за квартиру, за свет, за этот дурацкий костюм. Изольда кивнула и направилась в противоположную от сцены сторону. Для большинства собравшихся это был жест неуважения и гордыни.

Громов пошёл было за ней, но Изольда остановила его, просто повернувшись и посмотрев в глаза. Громов улыбнулся, как тот жалкий жонглер словами на сцене. «Иди. Забери наш дурацкий трофей,» – приказала Изольда ровным, бесцветным голосом, каким хирурги в зеленых халатах, сняв перчатки, фиксируют «время смерти» – без колебаний, без дрожи, с профессиональной усталостью. Танины пальцы стиснули локоть подруги – слишком сильно, почти болезненно. Но Изольда отцепилась, направившись к выходу той особой походкой, какой ходят женщины, старающиеся не расплескать боль. В её ушах стоял шум – тот самый, что бывает, когда слишком долго смотришь в зеркало и вдруг понимаешь, что отражение живёт своей жизнью. Внутри поднималась ярость, глухая и бессмысленная, как гул подземного толчка. Изольда злилась не на Громова, не на ведущего, не на зал и даже не на себя. Она злилась на того невидимого кукловода, который написал для неё этот нелепый сценарий, сделав героиней дешёвого романа, где всё – поза, жест, даже эта дурацкая пауза перед выходом – было прописано по канонам мелодрамы. Кто-то решил, что её жизнь – всего лишь черновик, который можно править копеечной ручкой, вычёркивая целые абзацы, вписывая новые повороты, как будто она – безвольная кукла, а не живой человек…