Медной горы козявка

Евгений Луковцев

Медной горы козявка

В тишине послышались два щелчка, словно кто-то негромко ударил в ладоши: хлоп-хлоп! – и сразу же пол пещеры дрогнул. Каменные стены словно потекли, потеряли четкость, раскрасились изумрудным и аметистовым с тонкими золотыми прожилками.

Псы беспокойно присели, коротко визгнув моторами, не понимая сути новой надвигающейся угрозы. Катин мозг, несмотря на бушевавший в крови адреналин, отметил краем сознания, насколько вокруг стало красиво. Нечеловеческой, неземной красотой, хаотичной и строго структурированной одновременно. Словно кто-то оклеил всю пещеру крохотными печатными платами, по которым рассыпаны узоры электронных схем и тончайших контактных цепей, и осветил яркими неоновыми лампами – даже лучи мощных фонарей сразу потерялись во всём этом великолепии.

Катя догадалась, что происходит, как только узор по стенам поплыл в её сторону. А вот наемник не догадался. Он двигался первым, не доверяя сенсорам псов и полагаясь только на своё профессиональное чутьё, водя по сторонам широким дулом разрядника. Много раз навыки и рефлексы выручали его, но не в этом случае. Узор моментально растекся у мужчины под ногами, тот выстрелил, выжигая перед собой приличных размеров мёртво-серую полосу, но не устоял на месте, шагнул назад. Там ещё оставалось несколько цветных малахитовых завитков, и тяжёлый кованый каблук неосторожно раздавил их.

"Козявки" – вспомнила Катя. Так их назвал Данька ещё тогда, лет двадцать назад, когда нашёл первую среди бетонных руин, бывших когда-то входом в ствол шахты "Красная медь".

Конечно же, мальчик не стерпел, притащил находку в дом, показал отцу – и тут же был выдран ремнем. Не столько даже за то, что шастал на Гумёшках, куда взрослые-то старались лишний раз не забредать, а детям строжайше было запрещено даже в мыслях приближаться. Катя полагала, что здоровенный уральский мужик, бесстрашный шахтер, перепугался при виде "нечисти" – шестилапой малахитово-зеленой ящерки. Дохлой, а вернее и не жившей никогда, искусно собранной и спаянной, скрипевшей при прикосновении камнем и позвякивавшей металлом.

Отец отобрал находку, хотел разбить молотком, но побоялся – просто выкинул в помойную кучу и забросал хламом, полагая, что наутро приедет мусоровоз и избавит дом от напасти. Данька, конечно, проследил издали, потом выкопал свою драгоценность и пришёл, всхлипывая, к ней, Кате, единственному другу, который понял бы и разделил радость первооткрывателя.

– Это не ящерица! – объяснял Данька, когда они вдвоем заперлись в полутемной интернатской подсобке, подальше от глаз посторонних, особенно от директрисы и старших мальчиков. – Вот смотри, шесть лап, как у насекомого. Но и не насекомое, не бывает таких насекомых!

– А кто же тогда?

– Не знаю. Козявка какая-то. Козявка с Медной горы!

Да, ещё в те годы Данька обожал сказочные истории Бажова и мгновенно находил аналогии из любимой книги с реальной жизнью. И даже прозвище себе выбрал оттуда, от мальчишек требовал обращаться не иначе как "Мастер", а лучше полностью: "Данила-мастер". Это звучало слишком солидно для такого тощего и нескладного шпендика, так что отзываться приходилось на обычное "Данька-жила", а уж когда школьная программа подошла к нужной теме и одноклассники ознакомились с "Малахитовой шкатулкой", мгновенно и навсегда прилипло к Данилу новое прозвище – Недокормыш. Он сперва обижался, даже лез в драку, а потом вдруг успокоился и решил, что всё верно: ведь это не кого-нибудь, а изначального Данилу-мастера в детстве звали Недокормышем!

– Посмотри, – показывал он находку Кате, – У неё не цельная шкурка, а как будто плетёная из колечек, словно кольчуга. Её даже снять можно!

Он перевернул ящерку, брюшко оказалось нежно-бирюзовым. Раздвинул пальцами едва заметный шов, за ним обнажилась паутина медно-золотых нитей с кругляшками-оголовками на конце у каждой.

– Это электроника! – Авторитетно заявил друг. – Я когда телефон свой разобрал, там начинка была такая же. Ну, не прям такая, но почти.

При воспоминании о собственноручно угробленном подарке отца Данька невольно почесал пятую точку. Нет, батя не был злым, просто строгим, старых нравов. Наказывал чувствительно, но крайне редко и никогда – жестоко, а исключительно, как сам говорил, для профилактики. Правда, Катя после такой профилактики всегда была на Данькиной стороне и говорила, что лучше бы он жил с ней в приюте, чем терпеть такое.

Вскоре произошло одно событие, после которого отец навсегда перестал поднимать на сына руку. Случился неподалеку в "Черном беркуте", колонии для пожизненно осуждённых, большой бунт. И вроде бы решилось дело в итоге миром, и не сообщали в новостях о беглых, да только вышли пару дней спустя на окраину посёлка трое заросших щетиной мужчин в одежде с чужого плеча. Как на грех, взрослых мужиков на ту пору поблизости не оказалось: кто на работе, в шахте или заводоуправлении, кто в город уехал. Так и вышло, что сёстры Данькины, возвращаясь из школы, первыми тем троим на глаза попались. Идут девушки одни, улица пустая, дом на отшибе – в общем, метнулись следом, у самых дверей догнали, в хату силком втолкнули, потом сами вошли и дверь за собой на стальной засов заперли.

Один тут же намётанным глазом окинул вешалку для одежды, сунул за неё руку и достал на свет старую "тулку", оценивающе покрутил у лица. Сколько раз участковый грозил штрафануть отца, если не будет убирать ружьё в сейф, ничего не добился, вот и результат. Двое других тем временем сгоняли семейство на кухню: один заглядывал поочередно в каждую комнату, другой стоял в проходе, следил, чтобы не разбежались.

Данька с Катей, возможно, успели бы спрятаться, попробовали убежать через окно и позвать на помощь соседей. Но так вышло, что в тот момент и сами они сидели на кухне: мать недавно зазвала их с улицы, собираясь накрывать к обеду, и буквально за минуту до вторжения усадила за стол.

Мать Данилкина без лишних слов поняла, что гости заявились не простые. Требованиям мужнин отдать деньги, гардероб мужа показать и пожрать что-нибудь сварганить – не перечила, только водку ставить на стол отказалась. Тогда один из троицы, цыкнув дыркой от зуба, молча выложил на стол пистолет со следами то ли ржавчины, то ли чего пострашнее. А другой начал демонстративно рыться в лотке для посуды, выбирая то один нож, то другой, пробуя лезвие на изгиб или стуча по нему грязным ногтем. Пришлось матери покориться и вынуть из шкафа литровый мутный пузырь, заткнутый половиной кукурузного початка.

Пока налётчики уминали обед, словно неделю голодали, мать попыталась вывести дочерей в другую комнату, подальше с глаз. Глаза-то у пришлых после выпивки стали блестеть, взгляд сделался нехорошим. Но щербатый, который был у них как будто за старшего, резко гаркнул на хозяйку, приказал вернуть девок на место, если жить хотят.

Данька, сидевший всё это время в уголке тихой мышью, тогда повернулся к тому, кто крутил в руках ружьё, пальцем откладывал поперёк ствола, прикидывая, какой выйдет из "тулки" обрез. По неуклюжим движениям догадался мальчик, что охотник из мужика не лучше, чем из козьего помёта картечь.

– Дядь, ты б осторожнее. Там затвор неплотный, а правый курок соскакивает, можно и рожу опалить!

Пришлый побагровел, раздул ноздри.

– Ах ты, с-су…

Но рядом вдруг загоготало, аж качнулась люстра под потолком – смеялся щербатый.

– Ты слыхал, Рябой? Рожу, говорит, опалить! Смышлёный малой! – он отложил ложку и спросил серьезным тоном. – Нам нужны такие бравые парни в команде, хочешь с нами? С нами весело, не пропадёшь, а у тебя тут – тьфу, тоска!

– С вами не хочу, – так же серьёзно ответил Данька. – Но если мамку и сестриц не тронете, выкуп дам богатый, жалеть не придётся!

– Солдатиков что ли своих? – язвительно уточнил тот, кого звали Рябым.

– На что вам мои солдатики? – удивился Данил. – Камней самоцветных дам, да золота.

В повисшей гробовой тишине мальчик спрыгнул с табуретки и направился к плите.

– Даня! – охнула мать, но щербатый опять злобно цыкнул на неё, чтобы не встревала.

Когда из проема между плитой и стенкой показалась плоская картонная коробка, налётчики аж вперёд подались от интереса. Данька так же спокойно вернулся на своё место, уселся на табурет, водрузил коробку на стол и аккуратно снял крышку. Вынул осторожно за хвост шестилапую козявку-ящерку, принесённую с Медной горы, и покрутил на фоне окна.

Когда все достойно оценили игру света на зелёных кристаллах, мальчик кинул фигурку через стол щербатому. Тот ухватил на лету, выложил на ладонь, а подельники шагнули к нему и тоже стали рассматривать.

– Малахит? – спросил Рябой.

– Бери выше, изумруд! – соврал Данька, надеясь, что в камнях эта троица разбирается так же, как в охотничьих ружьях.

– Откуда ж у тебя, малой, такое богатство?

– От деда досталось. Не велел матери с отцом показывать, на чёрный день завещал беречь, вот и пригодилось.

– И много ли у тебя такого добра?

– Не боись, вам хватит! – заявил мальчик, доставая из коробочки вторую козявку. Не зря пропадал он целыми днями после уроков на развалинах шахт у Гумёшек.

Рябой протянул руку и Данька кинул, но не ему, а тому, что стоял с ножом возле сестриц. Он тоже поймал фигурку, стал крутить в руках, а мешавшее лезвие воткнул поблизости, в дверцу шкафа. Рябой тогда сам подошел к Даньке и заглянул в коробку. Мальчик вцепился обеими руками в картонные бортики.

– Эта моя! Её не дам! – да только где ж ему было справиться с жадной загребущей лапищей взрослого мужика?

– Не жилься, – велел щербатый, откладывая свою фигурку на стол. – Или недорого ценишь баб своих? Цацки-то вон страшненькие, кто такое уродство купит? А ювелирам на лом сдать, много ли с них выручишь?

Данька потупился. Он понимал, что бандит просто смеётся над ним, когда общается вот так, будто с равным себе взрослым собеседником. Но виду не подал, ответил со всей серьёзностью:

– А хотя бы и на лом! Я ведь так и думал, что ты не догадаешься. Не простые это цацки, и выручить могут, как тебе и не снилось. У них все нутря из золота! Ты заломи ей хвост на спину, она откроется, сам увидишь. Да сильнее дави, чего сусолишь?

Катя сидела по правую руку от Даньки, сутулые мужичьи спины не перекрывали ей обзор, как другим девочкам. Поэтому она лучше всех видела, как Рябой, самый из троих нетерпеливый, первый хрустнул хвостом и поднёс козявку к глазам, ища золото. Почти сразу за ним – тот, что стоял у буфета. А вот осторожный щербатый, к явно отразившемуся на Данькином лице ужасу, свою ящерку ломать погодил. И потому, когда в руках Рябого полыхнуло медно-голубое облако, а затем такой же хлопок жахнул в другом углу, раскидывая мокрые ошмётки по стенам, главый из шайки лишь подальше фигурку по столешнице оттолкнул, а другой рукой за пистолет схватился.

Дальше всё как будто размазалось в восприятии Кати. Щербатый медленно вскакивал со стула, Данилкина мама медленно поднимала ладонь к раскрытому рту, а сёстры так же медленно отворачивались, жмурясь от напугавшего их пламени. Надежда, что тётя Нина очухается, успеет пустить в ход хотя бы сковороду, таяла вместе с облаками голубоватого дыма над столом.

Но когда ствол пистолета уже поравнялся с Данькиным лицом, дохлая козявка на столе ярко осветилась, становясь настоящей живой ящеркой. С проворством, каким только ящерки обладают, она скакнула в один миг на грудь щербатого и впилась ему в кадык, как галстук повязала. Бандит в ужасе ухватил свободной рукой за хвост, рванул – и ещё одна вспышка осветила кухню.

Потом было людно и шумно, по дому бегал с криком отец, шастали толпы знакомых и незнакомых, но всё это Данька помнил смутно. Следователь с участковым и ещё двумя какими-то мрачными типами в штатском почти неделю ещё обшаривали дом, участок, опрашивали всю семью поочерёдно и скопом, но ничего путного не добились. Данька упорствовал, что никаких ящерок у него не было, это сёстрам с перепуга показалось, а вот граната у налётчиков с собой была – это он сам видел. Штатские отходили в угол, шёпотом ругались со следователем, с батей, с участковым, потом выгоняли Даньку за дверь и в голос ругались все разом. В конце концов нашли какое-то решение и ещё полдня писали бумаги, прежде чем откланяться.

Вечером отец разыскал Даньку за домом, на краю оврага. Присел рядом, немного помялся, потом всё же обнял сына и прижал к себе. Так они сидели, смотрели вместе на полыхающий над лесом закат, пока совсем не стемнело.

С Катей они увиделись нескоро: когда директриса подуспокоилась, телефон в её кабинете перестал трещать трижды в день и грубым голосом угрожать всему интернату проверками «из области» за отлучки подопечных с территории без присмотра. Воспиталки снова стали больше времени проводить у себя в бытовке перед телевизором, чем в блоке у девочек, и закрывать глаза на чьё-нибудь отсутствие за ужином.

– Дань, а ты это… Насчёт ящерок. Как придумал?

Данька расстегнул рубашку, стянул с одной руки и показал сетку из тонких белых шрамов на внутренней стороне плеча, ближе к подмышке.

– Вот. Это весной ещё, у затопленной вентшахты. Камни со стены посыпались, я стал убегать, а за спиной бахнуло. Помнишь, мамка ругала, что я дыры на куртке прожёг, а отец всё спички у меня в комнате искал?

– Конечно помню, я же тебе осколки помогала вытаскивать и йодом сзади мазала, где ты не доставал. Только ты ведь мне сказал, что это от ружья дробины, что с отцовым ружьём баловался?

– Ага, чего бы я тогда к тебе побежал? Запах пороха отец всё одно учуял бы, проще было сразу ему сдаться. Нет, это ящерка была, у них там в хвосте аккумулятор хрупкий, это я уже потом разобрался.

– А не сказал почему?

Данька сунул руку обратно в рукав.

– А зачем? Ты рассердишься, волноваться станешь… Я и своим ничего не сказал, и ты не говори! Обещай!

– Ну… не скажу, ладно. А откуда ты знал, что они… Ну, все трое разом?