Отголоски времени

Aila Less

Отголоски времени

ПРОЛОГ

Петропавловская крепость. Санкт-Петербург. Декабрь 1849 года.

Внутри каменной камеры стоял такой холод, что дыхание, поднимаясь от губ, превращалось в тонкий иней. Стены, покрытые вековой сыростью, пахли известью, гнилым деревом и железом. Здесь не было времени в привычном смысле – не было движения света, не было смены часов, не было даже внутреннего ощущения его течения. Всё, что окружало заключённого, словно застыло в сером сумраке, где каждое шорох, каждое движение становились громче любых слов.

Фёдор Михайлович Достоевский сидел на узкой, чуть покосившейся скамье у стены, сутулясь так, что его силуэт почти сливался с холодным камнем. Он не двигался, не поднимал рук, не произносил ни слова, лишь пристально смотрел туда, где, казалось, таился единственный путь к спасению.

На нём был чужой, плохо сидящий сюртук. На локтях ткань протёрлась до нитей, подол промок от конденсата, а на груди воронка складок напоминала застывшее движение человека, привыкшего держать там перо. В этих складках, среди скупой ткани, всё ещё угадывался тот, кто писал о страдании, о вине, о человеческой природе. Человек, который когда-то безоговорочно верил в силу слова. И теперь верил в неё, пожалуй, даже сильнее, чем в само спасение.

Фёдор не знал, сколько времени уже тянулось в этой тесной одиночной камере. Дни сплелись в одно бесконечное, выцветшее полотно, в котором утра не отличить от вечера. Он перестал ловить шаги в коридоре, перестал всматриваться в щёлку глазка, перестал даже считать – сначала часы, потом дни, а затем и сами события.

Мысли были не о суде и не о расстреле. Вспоминались строки, которые так и не успели родиться. Мысленно перебирались сюжеты, которым теперь оставалось существовать только в голове – без бумаги, без голоса, без продолжения. То, что ещё несколько недель назад казалось второстепенным, теперь приобрело форму почти физической боли не то, что его накажут, а то, что его забудут, не успев услышать.

И именно в тот момент, когда он почти утратил различие между днём и ночью, между вчера и сегодня, в пространстве камеры произошло нечто едва заметное, но неоспоримо настоящее. Он не услышал шагов, не ощутил звука. Но вдруг понял, что в помещении что-то изменилось. Его дыхание стало чуть более поверхностным, не от страха, а от ощущения приближения чего-то важного.

Медленно подняв голову, он посмотрел на пол. Прямо у входа, на сером камне, лежал предмет. Достоевский сторожно, без резких движений, поднялся, подошёл и взял его в руки. Это был плотный футляр – обитый тёмной тканью, прохладный на ощупь, но будто хранивший в себе остаточное тепло чужих рук.

Замок сработал сразу, без усилий, как будто не был по-настоящему заперт. Внутри лежали карманные, старинные часы, с чуть поцарапанной крышкой. Он узнал работу сразу – не по марке, а по ощущениям. Вещь, пережившая не один век, сделанная точно и надолго. Только стрелки двигались не вперёд. Они шли в обратную сторону – медленно, точно, с едва слышным щелчком, будто отчитывали не ход времени, а его распад.

Под крышкой, сложенная пополам, лежала записка на плотной, чуть сероватой бумаге, без штампов и отметок. Ровный, уверенный почерк выводил одну фразу:

«Когда всё остановится – не бойся тишины. Иногда именно в ней звучит ответ».

Он перечитал письмо несколько раз. Строчки были простыми, но не пустыми. Как будто кто-то, знавший больше, чем положено, решил сказать ровно столько, сколько можно было передать через расстояние – не только в пространстве, но и во времени.

Фёдор сел на край лавки и, не отводя взгляда от часов, вытянул из щели между досками старый клочок бумаги, на котором когда-то писал черновик несостоявшегося рассказа. Чернила были почти сухими, но хватило на несколько слов – тех, что не нуждались в украшении.

“«Если ты здесь, значит, ты знал. Спасибо.»”.

– Ф.М.Д.

Он вложил записку в крышку, закрыл её с осторожностью, с каким-то уважением к самому жесту. Затем подошёл к дальней стене камеры, к тому месту, где камень крошился от влажности. Поддев рыхлую штукатурку ногтем, он открыл неглубокую нишу, оставшуюся ещё со времён прошлого заключённого. Именно туда, аккуратно, как драгоценность вложил футляр. Затем прижал плиту обратно, и она встала на место так ровно, будто за все эти годы к ней никто и не прикасался.

Он сел, как прежде, положив руки на колени, но теперь в его позе не было и тени обречённости. Федор не знал, увидит ли когда-нибудь снова свет, но одно чувствовал ясно, он оставил после себя не исповедь и не признание, а нечто иное – знак, след, ключ, который, возможно, откроет кому-то путь. И если он сам сумеет удержать в памяти смысл времени, то и оно, быть может, не забудет о нём.

Глава 1. Память пыли

Париж просыпался лениво, сдержанно, словно не желая расстаться с дрожащим предрассветным сумраком. Мокрые брусчатые улицы ещё хранили в себе дыхание ночного дождя, а воздухе витал аромат жжёного каштана, старого кофе и чего-то тонкого, почти забытого, напоминающего запах пыли времени.

Город, казалось, жил не по часам, а по памяти. Каждый угол, каждый оконный карниз здесь напоминал не о настоящем, а о том, что уже случилось и что ещё может повториться.

Александр Морель стоял на левом берегу Сены, возле букинистической лавки, приютившейся между антикварной галереей и полуразрушенным кафе. Рынок на набережной Сен-Мишель, казалось, существовал вне времени. Здесь дни текли иначе – как в архиве, где ему приходилось проводить недели. Он умел видеть ценность в вещах, которых другие уже не замечали.

Его взгляд скользил по привычному хаосу на витрине. Чернильницы с разбитыми крышками, карты с латинскими подписями, старинные ключи, не подходящие ни к одному замку. И вдруг среди всего этого он заметил серебряные часы, с едва заметной гравировкой. Он поднял их, будто инстинктивно узнав в них то, что давно искал. Крышка открывалась туго, скрипя пружиной, как дверь в заброшенной комнате. Внутри нацарапаны были три буквы: “Ф.М.Д”.

Морель замер. Пальцы его невольно крепче сжали металл. Как историк, он знал эти инициалы слишком хорошо. И всё же, какие шансы, что эти часы действительно могли принадлежать ему?

Фальсификаций было достаточно. Совпадениям он не доверял, но в чудеса верилось ещё меньше. Казалось, что стрелки идут вспять, а затем внезапно возвращаются, как если бы само время колебалось, не зная, в какую сторону ему течь.

– Старинная вещица, месье, – отозвался антиквар, подняв взгляд из-за газеты. – Монмартр. Дом старой русской эмигрантки. Комната вся была набита книгами и письмами. Хранила, видно, всё до последнего.

Морель не ответил. Он уже не слушал. Мир вокруг будто сжался, звуки улицы стали глухими, голоса прохожих отдалились, словно их приглушили толстым слоем стекла. В голове проступило странное чувство, похожее на воспоминание, которое ещё не произошло.

В следующую секунду над городом раздался глубокий, протяжный удар. Колокола Нотр-Дам отбили час, и тяжёлый звук разошёлся по улицам широкой волной.

Александр шёл автоматически, не помня дороги от набережной до архива – будто расстояние между двумя точками стерлось, оставив лишь ощущение движения. Мысли оставались прикованы к часам, к этим инициалам, которое не покидало его теперь.

Старинные дубовые двери Парижского исторического архива скрипнули, когда Александр вошёл. В помещении пахло старой бумагой, высохшими и хрупкими листами, пережившими десятки человеческих жизней. Запах был густой, оседающий, как пыль на полках, и напоминал о детстве, когда он подолгу сидел в библиотеке, ещё не умея читать, но уже чувствуя вес времени.

Читальный зал встретил его тишиной, полной благородства и уважения к прошлому. Высокие окна пропускали мягкий свет, оседающий на деревянных столах и плетёных лампах. Пространство пахло сухими чернилами, старой кожей и бумагой, хранящей чужие жизни.

На стойке дежурила Жюли – молодая стажёрка в светлом кардигане. Завидев его, она кивнула и с лёгкой неуверенностью произнесла:

– Monsieur Morél… Для вас доставили папку. Кажется, из отдела редких поступлений. Очень старая.

Он молча принял папку. Кожаная обложка с архивной пометкой RUS/1849/А.М.3 была потёртой, но прочной. Пальцы непроизвольно сжали край чуть сильнее, чем нужно. Он прошёл в дальний угол зала, к своему привычному месту, и, устроившись, осторожно раскрыл папку.

Внутри оказался один-единственный лист плотной, слегка пожелтевшей бумаги, хранившей на себе отпечатки десятилетий. Чернила, выцветшие по краям, всё ещё сохраняли уверенный напор в строках.

Почерк был аккуратный, уверенный, с характерными изгибами, какими владели мастера русской каллиграфии середины XIX века. В верхнем поле значилось лишь: 7 ноября 1849 года. Ни имени отправителя, ни обратного адреса, ни печати – только строгие, ровно выведенные строки, будто написанные в тишине и спешке одновременно:

Тот, кто знает имя, знает больше, чем следует. Есть вещи, которые нельзя произнести напрямую, но можно оставить между строк. Если это письмо дошло до тебя, значит, часы уже нашли своего хозяина. Помни, что ты не первый, кто ступил на этот путь. Всё начнётся в тот миг, когда ты услышишь своё имя из чужого времени.

В центре, как печать, стояло одно подчёркнутое слово: Александр М.

Он перечитал всё дважды. Его дыхание сбилось, мысли начали сбиваться в беспорядочные петли. Всё, что он знал, всё, чему учился – язык источников, логика хронологии, причинно-следственные связи вдруг утратило вес. Его имя не должно было быть в этом письме. Особенно в документе, возраст которого превышал его жизнь на полтора века.

Всё это время часы лежали у него в кармане, словно выжидали подходящего момента, чтобы вновь заявить о себе. Александр вынул их, медленно раскрыл крышку и на мгновение застыл. Стрелки остановились, как будто само время, дойдя до этой точки, решило больше не двигаться. Одна стояла на семи, другая на одиннадцати. Он смотрел на циферблат, как будто тот мог ответить, но стрелки молчали, и тишина вокруг будто загустела.

Он медленно обернулся. Архив был пуст. Не слышно было ни голосов, ни шагов, только лампы под потолком гудели ровно и настойчиво, словно вели свой собственный, чужой отсчёт времени. Воздух стоял неподвижный, как перед бурей, а стены казались чуть ближе, чем прежде, будто медленно сдвигались к центру.

Александр шёл по улицам Парижа с аккуратно закрытой папкой под мышкой. Строки, прочитанные в архиве, не давали ему покоя. Это было послание из другой эпохи, адресованное не случайно и не абстрактно, а лично ему.

Открыв дверь квартиры, он машинально включил свет, бросил ключи на полку и сразу направился к письменному столу. Всё лежало так же, как и накануне – распечатка документа, стакан с недопитым чаем. Казалось, что время в комнате застыло вместе с ним, лишь тихо и упорно отмеряя секунды где-то на краю сознания.

Александр осторожно вынул содержимое архивной папки и разложил его рядом с часами.

Бумага и металл – две сущности, такие разные по своей природе, но теперь соединённые каким-то невидимым узлом, смысл которого он пока не мог понять. Он снова прочёл письмо, медленно и вдумчиво, произнося слова вслух:

– «…ты не первый, кто идёт по этому пути…» – пробормотал он, касаясь указательным пальцем подчеркнутого «Александр».

За окнами кто-то прошёл по лестничной площадке, скрипнула дверь соседей. Обыденные звуки казались слишком привычными и неуместно спокойными на фоне того, что рождалось в его мыслях.

Он попытался отстраниться от нахлынувших мыслей и найти хоть какую-то логическую опору. Достав ноутбук, он открыл базу данных архива и ввёл шифр документа. Система выдала пустой результат. Файл не значился ни в одной из категорий, хотя сама папка существовала. Это могло означать только одно – кто-то намеренно устроил всё так, чтобы она оказалась именно у него.

Комната погружалась в мягкий полумрак. Александр выключил настольную лампу, но не спешил ложиться. Его тело чувствовало усталость, но разум оставался настороженным, как будто день не завершился. Он пытался отвлечься – открыл книгу, стал листать не вникая, потом налил себе немного вина, чтобы занять руки.

Когда он наконец лёг, было уже далеко за полночь. За окном мерцали слабые отблески ночных фонарей, доносились редкие шаги прохожих. Кровать показалась непривычно мягкой, и тело никак не могло найти удобное положение.

Сон пришёл медленно, почти незаметно. Он не уловил момент, когда перестал слышать шум улицы и когда стены комнаты растворились. Сначала возникло ощущение снега. Он не видел его, но чувствовал так же отчётливо, как воздух вокруг. Постепенно перед ним проявилась улица, выложенная брусчаткой. Каменные дома тесно прижимались друг к другу, на крышах чернели трубы, из подвалов тонкими струями вырывался пар. Снег лежал неровно, перемежаясь пятнами серого льда. Фонари встречались редко, их свет то мерцал, то угасал, будто пульсируя в темноте.

Он стоял посреди этого пространства, одетый не по погоде, и понимал, что это не его одежда и не его время. Но ноги не мёрзли. Не было ни страха, ни удивления – только глубокое чувство узнавания. Всё вокруг казалось знакомым не из реальной жизни, а из древней памяти, в которой он, возможно, уже когда-то жил.

На противоположной стороне улицы стоял силуэт в шинели и фуражке, с прямой спиной. Фигура была неподвижна, словно ждала. Александр сделал шаг, и снег заскрипел под ногами. Силуэт не двинулся, но в его позе появилось едва заметное напряжение.

Он шёл медленно, чувствуя, как тонкий лёд хрустит под подошвами и как влажный, холодный воздух проникает под воротник. Фигура впереди оставалась неподвижной. От неё исходило странное сочетание спокойствия и безысходности, и это молчание казалось громче любого слова.

Справа от фигуры высился старый четырёхэтажный дом, с выбитыми буквами на каменном фризе над входом. Надпись была частично стёрта временем, но некоторые слова оставались читаемыми:

«… СЛЕДСТВЕННАЯ КОМИССИЯ …»

У Александра закружилась голова. Он не мог объяснить, откуда пришло это знание – здание не встречалось ему ни в книгах, ни в архивных документах. И всё же он был уверен, что не ошибается. Здесь когда-то вершились судьбы. Здесь принимались решения, от которых зависели человеческие жизни.

Фигура медленно повернулась, оставаясь в полумраке, так что черты лица по-прежнему скрывала тень. Но глаза были видны отчётливо, в их глубине мерцала странная, тяжёлая печаль, смешанная с непостижимым знанием. Незнакомец медленно поднял руку и указал на часы в его ладони. Казалось, он собирался что-то произнести, но губы так и не дрогнули. Вместо слов пространство наполнил тихий, низкий гул, похожий на далёкий удар глубинного колокола, от которого воздух становился плотнее, а сердце невольно сбивало ритм.

В это мгновение пространство вокруг исказилось. Воздух стал плотным, вязким, а очертания предметов расплылись, словно их начали стирать с фотографии. Улица, дома, тени, снег – всё смещалось и теряло форму, как если бы кто-то размывал старый снимок водой, оставляя лишь блеклые, тающие контуры.

Александр сделал шаг назад, но не почувствовал под ногами твёрдой поверхности. Казалось, что ноги утратили вес, а тело постепенно теряло способность двигаться. Он попытался вдохнуть, но воздух не наполнил лёгкие, и грудь осталась неподвижной, словно зажатой невидимыми тисками.

Всё вокруг сжималось медленно и неотвратимо, будто весь мир собирался свернуться в одну точку. Не возникло ощущения падения, было лишь чувство бездонного провала, как если бы земля под ним растворилась, оставив абсолютную пустоту.

Он проснулся резко, словно вынырнул на поверхность после долгого задержанного вдоха. Сердце билось тяжело и быстро, отдаваясь в висках. Первые мгновения он не мог понять, где находится. Комната казалась одновременно и знакомой, и чужой, как место, виденное в далёком сне.

За окном серел рассвет. Небо было тусклым, не совсем светлым, но уже не ночным. Простыня под рукой ощущалась грубой, как чужая ткань. Он провёл пальцами по складке, не узнавая её. На столе чуть в стороне лежали часы, и в их неподвижности было что-то настораживающее. Александр подошёл к ним, наклонился и всмотрелся в циферблат. Стрелки застыли на отметке семь часов и одиннадцать минут, так же, как в тот день, когда он впервые открыл их и понял, что время способно останавливаться.

Он медленно опустился на край кровати, чувствуя, как податливость матраса чуть сместила равновесие тела, и на мгновение вновь нахлынул вкус петербургского воздуха. Всё, что он видел, вспоминал, ощущал, было слишком ярким, слишком осязаемым, чтобы назвать это сном. Он чувствовал улицу, слышал, как снег хрустит под чьими‑то шагами, знал здание, его архитектуру, запах камня и даже звук, с которым дверь входила в засов.

Утро в Париже выдалось необычайно ясным. Солнце ложилось на булыжные мостовые ровными полосами, подсвечивая кованые балконы и стёкла витрин. Несмотря на это, внутри Александра сохранялась настойчивая тень беспокойства. Он не мог выбросить из головы найденные часы, письмо, ощущение того, что за пределами его восприятия раскрылось нечто, не поддающееся рациональному объяснению.

Он направился в Национальный архив, словно к врачу, у которого надеялся найти подтверждение, что всё происходящее – лишь игра воображения.

Архив встретил его полутёмной тишиной. День едва начинался, окна оставались серыми, а сквозь них пробивался холодный свет, ложившийся на пол бледными пятнами. Александр вошёл, как всегда, рано, ещё до того, как сюда придёт толпа студентов, экскурсионные группы и служащие с папками запросов. В такие часы здесь царил особенный покой, в котором он всегда находил утешение, но сегодня эта тишина казалась натянутой, как ожидание бури.

Он прошёл вдоль шкафов, привычно отыскивая на ощупь свою дорожку к столу. Всё вокруг выглядело так же, как всегда. Длинные ряды карточек, старые каталожные ящики, лёгкий запах пыли, дерева и старой кожи. Но в глубине зала, между двумя шкафами, он заметил фигуру, которая не вписывалась в привычный утренний пейзаж.

Женщина стояла боком к свету, и он сразу отметил, насколько она отличалась от тех, кто обычно приходил сюда. На ней было старомодное пальто строгого кроя, застёгнутое под горло, а тёмно-серый платок был повязан так аккуратно, словно она вышла из другой эпохи. Она не искала что-то в ящиках, а скорее перебирала карточки, будто узнавая их на ощупь.

Александр собирался пройти мимо, стараясь не привлекать внимания, но в тот момент, когда его шаг совпал с её движением, женщина обернулась. Её карие глаза были глубокими и тёплыми, но в их глубине таилась лёгкая усталость, редкая для её возраста. Он остановился, сам не понимая почему, словно чья-то невидимая рука коснулась его груди и не дала сделать следующий шаг.

– Вы Морель, – произнесла она спокойно.

Он слегка приподнял брови и кивнул, не скрывая растерянности:

– Да. Простите, мы… встречались?

– Мы работаем в одной системе, – ответила она. – Только в разных столетиях.

Он не сразу понял, что именно она сказала. Внутри будто что-то сдвинулось, и в этом сдвиге возникла трещина между тем, что он привык считать реальностью, и тем, что только что услышал. Она же говорила всё так, будто обсуждала рабочую встречу, будто это вовсе не звучало как безумие.

– Простите, что? – Он чуть подался вперёд. – Я не совсем…

– Вы нашли часы и… письмо, – произнесла она чуть мягче. – Значит, цепь сработала.

Она сделала несколько шагов вперёд, и теперь он мог рассмотреть её ближе. Лицо было тонким, бледным, но не болезненным. На лацкане её пальто виднелась крошечная серебряная брошь, в форме закрученной спирали, поделённой тонкой линией надвое.

– Кто вы? – спросил он тихо, но настойчиво.

– Эмма Рувье, – произнесла она. – И я здесь не за ответами. Я здесь, чтобы задать вам один вопрос.

Она замолчала, и между ними воцарилась странная, плотная тишина. Он почти услышал, как за шкафами шелестит бумага, как снаружи гудит улица, как в глубине здания скрипит лифт. Всё стало отчётливым, как в момент перед озарением.

Эмма посмотрела на него пристально и ровно:

– Вы готовы вспомнить то, чего никогда не знали?

Александр не ответил сразу. Слова женщины, такие простые по форме, будто растворялись в воздухе, оставляя после себя тяжесть, которую нельзя было сбросить одной репликой.

– Простите, – произнёс он наконец, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Но я не понимаю, что вы сейчас сказали.

– Ещё бы вы понимали, – ответила она так, будто разговаривала не с ним одним, а с многими, кто задавал ей этот вопрос прежде. – Вы привыкли думать, что время – это дорога. Прямая, извилистая, но односторонняя. Мы все так думаем. Нам так удобно.

Она подошла ближе, и в её движении не было ни малейшей угрозы или настойчивости, лишь естественное, спокойное желание сократить расстояние.

– И вы этим… занимаетесь? – тихо спросил он.

– Мы не братство, и не сектанты, как иногда думают. Мы просто те, кто записывает, когда другие забывают. Мы не против времени. Мы с ним. Нас зовут Мнемозина, – ответила Эмма.

Она достала из сумки небольшую серую тетрадь с мягкой тканевой обложкой, открыла её примерно на середине и положила на стол между ними. На выцветших жёлтых страницах был чётко выведен символ. Двойная спираль, напоминающая песочные часы, только словно сломанные пополам, как будто кто-то пытался изобразить знак бесконечности, но намеренно разорвал его в центре.

Александр наклонился, вглядываясь в рисунок. Чернила поблёкли, но линии оставались уверенными и точными.

– Почему вы выбрали меня?, – спросил он почти шёпотом

Эмма не ответила сразу. Закрыв тетрадь, она провела по её корешку ладонью:

– Потому что ты уже вписан. Когда твоё имя появляется в письме, написанном задолго до твоего рождения, то ты уже часть истории. И больше не можешь стоять в стороне.

Он почувствовал, как его ладонь сжимается. В кармане пальто всё это время лежали часы. Теперь они как будто ожили. Их присутствие стало ощутимым, как второй пульс.

– И что теперь? – спросил он. – Что мне делать?

Эмма посмотрела на него с лёгкой грустью:

– Теперь слушай. Всё, что произойдёт дальше, будет напоминанием. Время начнёт говорить. И если ты продолжишь слушать, ты увидишь, где и зачем ты здесь.

Эмма отвернулась, подол её пальто мягко скользнул по полу. Каблуки не издали ни звука, и уже через мгновение она исчезла за поворотом, оставив на столе только пыльную тишину и закрытую тетрадь.

Александр остался стоять, не двигаясь, словно надеясь, что она вернётся. На столе лежала серо-синяя тетрадь с тканевой обложкой, оставленная ей без объяснений. Рука легла на переплёт почти инстинктивно. Обложка была удивительно тёплой, как будто её только что держали в руках. Разум подсказывал не спешить, но пальцы уже разжимали её, открывая первую страницу: «Артефакт №7. Вращающийся механизм. Марка не установлена. Связан с Ф.М.Д.»

Он перелистывал страницы, и перед ним открывались схемы, обрывки фраз на разных языках, пересекающиеся диаграммы и заметки. Даты шли вперемешку. На одной странице стоял 1852 год, на другой – 1974. Логики или хронологии не просматривалось, но каждая строка странным образом убеждала, что порядок всё же существует. Он не поддавался разумному объяснению, но был ощутим, как невидимая система, способная реагировать без видимого центра управления.

С каждым новым листом напряжение в нём росло. Историк внутри протестовал, ведь ни один подлинный документ не составляется в таком беспорядке и ни один архив не оформляет записи без последовательности. И всё же ни одна страница не выглядела подделкой.

Он захлопнул тетрадь и тяжело опустился на стул, словно ощутил вес, который не смог сразу осознать. Сжатость в груди не проходила, дыхание стало плотнее, как будто с каждой минутой он оказывался глубже в реальности, где действуют иные законы. Отрицать происходящее было невозможно. Даже без загадочной женщины оставались факты. Письмо с его именем, датированное XIX веком. Карманные часы, идущие вспять, а теперь и тетрадь с той же вязью, что он уже видел. Один за другим, как идеально подогнанные фрагменты мозаики, эти предметы выстраивались в пугающе логичную цепь.

На улице воздух был прохладным. Париж дышал привычной будничной суетой, но эта суета казалась далёкой, как звук, доносящийся сквозь стекло. Рынок находился в северной части Парижа, в переулках, где время само казалось в пыльной паузе. Там всё оставалось прежним. Булыжные мостовые, лавки со старинной посудой, пожелтевшие афиши на стенах, запах жареных каштанов и сырой ткани.

Он добрался до площади в середине дня. Не планировал идти туда утром, не планировал вообще. Но ощущение, что именно здесь надо быть, преследовало его с того момента, как он закрыл тетрадь Эммы. Толпа рассасывалась по рядам, мерно гудела голосами продавцов и покупателей. Он шёл вдоль развалов, скользя взглядом по безделушкам – бронзовые ключи, фарфоровые статуэтки, армейские жетоны, почтовые открытки с выцветшими чернилами.