Тоска

– Есть, – ответила Валентина, – я уже сообщила ее дочери в Смоленск. Завтра же с утра она будет брать билет на поезд и приедет.

– Ну, хорошо, тогда подойдите и распишитесь вот тут, – сказал врач и, пододвинув к краю стола какое-то медицинское заключение, поставил свой палец туда, где нужно было поставить подпись.

Валентина расписалась. Врач вручил ей несколько бумаг, оставил координаты какого-то похоронного агентства, записал номер своего рабочего телефона, и через несколько минут карета скорой помощи, сорвавшись с места, умчалась на следующий ночной вызов.

После таких новостей весь хмель, до того бродивший в голове Ивана Семеновича, внезапно улетучился. Он посмотрел на старые часы, висевшие на стене. Секундная стрелка старинных часов не двигалась. Время застыло, остановилось вместе с жизнью Прасковьи Васильевны.

– А еще сегодня с утра эти часы ходили, – не понимая для чего, сообщил Валентине Иван.

Валентина тоже взглянула на часы и вновь расплакалась.

– А между прочим, Ваня, – говорила она сквозь слезы, – эти часы висели в этой квартире больше сорока лет. Я как сюда переехала, как познакомилась с Прасковьей, так с тех пор их и помню. Она постоянно заводила их, протирала, следила за тем, чтобы они показывали правильное время. Заводила их каждую неделю, по воскресеньям, в течение всех этих лет. А теперь вот не завела. Забыла. И они остановились. Больше не заводи их, Ваня. Это ее время, и оно умерло вместе с нею.

После этих слов она, будучи не в силах себя сдерживать, заплакала с новой силой.

Вскоре, обсудив еще кое-какие детали, Валентина ушла к себе, и Мышкин остался наедине с лежащей в соседней комнате покойной.

А на кухне синим цветком горел газ, и было отчетливо видно, как колышется на потолке его живая тень. Мышкин опустился на стул и, обхватив голову руками, долго смотрел на вьющиеся лепестки газового цветка.

Тишина, оглушительная тишина, не нарушаемая почти ничем, повисла вокруг. И если бы не звуки тихо шипящей газовой плиты, то можно было бы оглохнуть.

Иван Семенович немного пошевелился, и его пальцы, скользнув по волосам, медленно сползли на лицо. И этот звук скользящих пальцев вдруг показался Мышкину чудовищно громким, невыносимым и он отчетливо и ясно осознал для себя, что теперь издавать звуки в этой квартире может только он. Малейшее движение его тела отчетливо фиксировалось тишиной, и она, как показалось Ивану, многократно увеличивала каждый шелест его одежды, каждый вздох, каждый поворот глаз. Все имело свое отражение в образовавшейся пустоте и пропасти одиночества. Мышкину стало страшно.

– Вот, как ведь странно получается, – думал Иван, и ему казалось, что даже его мысли слышны кому-то в этой тишине, – у кого-то сегодня день рождения, а у кого-то в это же самое время день смерти. И вот этот небольшой отрезок времени между рождением и смертью, который фиксируется людьми простыми цифрами, написанными на надгробии, мы и называем жизнью. Вот Прасковья Васильевна уже прошла весь отведенный ей на этой земле жизненный путь, точно определив свои временные координаты. Последними цифрами ее жизни теперь всегда будут считаться 23.12.2000 года. И эти цифры уже никогда не смогут измениться. Никогда. Как-то нелепо все это. Бессмысленно. Неразумно. Вот она лежит сейчас в своей комнате, такая одинокая, неживая…

Тяжкая тишина продолжала давить невыносимым грузом на живое сознание Мышкина, и он уже не мог более ее выносить.

– Человек слишком ничтожен перед вечностью, – думал Мышкин, хотя уже не хотел об этом думать, – а эта тишина и есть вечность. Ее невозможно победить, ее можно лишь временно нарушить. Временно! Вот именно, временно, ибо время есть лишь прибор для измерения длины человеческой жизни, а у тишины нет времени, и последнее безмолвное слово в любом случае всегда останется за ней, за тишиной, которая поглотит и растворит в себе все человеческое существование без остатка.

Найдя в себе силы, Мышкин поднялся со стула, подошел к окну и открыл настежь маленькую дверцу кухонной форточки. В комнату тут же ворвался морозный воздух Петербурга, а вперемешку с ним и далекий гул большого города. Будто обрадовавшись ветру, синий цветок начал интенсивнее шевелить своими лепестками. Тишина вновь оказалась временно побежденной.

Иван Семенович подошел к холодильнику и достал из него уже давно открытую бутылку водки, налил себе стопочку и поставил бутылку обратно. Одним глотком он опустошил стопку и закурил. Тлеющий табак и сигаретная бумага приятно потрескивали.

Когда сигарета потухла, Мышкин осторожно открыл дверь комнаты, где находилась покойная Прасковья Васильевна, и вошел внутрь.

Она лежала на кровати в своем стареньком темно-вишневом платье. Из-под платка на голове выбивалась прядь седых волос и небрежно спадала на глаза. Левая рука ее была согнута в локте и находилась в районе живота, а правая тянулась прямо вдоль тела. Ноги до пояса были укрыты тонким одеялом, и со стороны могло показаться, что старушка только что заснула.

Невесомая плита лунного света, пробравшегося сквозь тюлевую занавеску, косым углом накрывала покойную, мягко освещая ее лицо, часть тела и правую руку. На стене абсолютно недвижно застыла мертвая тень, в точности повторяющая контуры лица Прасковьи.

Ее лицо казалось спокойным и умиротворенным. Оно походило на лицо человека, который долгое время ощущал сильную боль, мучился, стонал, и вдруг боль внезапно исчезла. И в такой момент человек способен испытать чувство потрясающего блаженства и эйфории, чувство полной безмятежности и покоя.

– Наверное, ей сейчас хорошо, – подумал про себя Иван и сел на стул напротив кровати.

Прасковья выглядела точно такой же, как и при жизни, с плотно закрытыми и немного улыбающимися губами. И лишь ее нос немножечко заострился.

Иван протянул руку, чтобы поправить на голове Прасковьи прядь спадающих на закрытые веки волос и случайно дотронулся до ее лба. Потусторонним восковым холодом повеяло от покойной. Иван быстро отдернул руку. В этот момент от резкого движения под ним скрипнул старый стул, и этот неожиданный звук, раздавшийся рядом с мертвым телом старухи, лежащей в освещенной луной комнате, ужаснул его своей чудовищной силой. У Мышкина бешено заколотилось сердце, он поднялся и, не сводя глаз с лица покойной, спотыкаясь, задом вышел в коридор и тут же направился на кухню, где снова открыл холодильник, допил остатки водки и выкурил подряд несколько сигарет.

Все это время он постоянно думал о том, что ему на глаза стала подозрительно часто показываться смерть. За сорок лет своей жизни Иван неоднократно видел покойников, но до сих пор не мог привыкнуть к этому зрелищу. Он хорошо помнил, как в далеком детстве похороны в деревне являлись для них, деревенских мальчишек, не каким-то печальным событием, но лишь шокирующим воображение развлечением. Иван вспоминал, как они с товарищами, Женькой и Славкой, во время траурных процессий, проходивших в деревне, всегда бегали посмотреть на покойника. Это было одновременно и страшно, и интересно. Вид смерти всегда настолько необычен, что никогда не может полностью уместиться в сознании. Особенно отчетливо это проявлялось тогда, когда покойником вдруг становился знакомый человек, с кем ты вот только лишь вчера или даже сегодня еще разговаривал, общался, обсуждал что-либо, а сейчас, в эту минуту, он уже лежит перед тобою, мертвый и совершенно безучастный к тому, что происходит на земле. Таким странным и необычным казалось это зрелище. И они, эти маленькие деревенские сорванцы, смотрели. Смотрели во все глаза и даже с некоторым смущением, с некоторой неловкостью оттого, что человек, лежащий в гробу, еще совсем недавно, буквально только что, стоял рядом с ними, жил так же, как продолжают жить они, но теперь он умер.

– Его тело продолжает находиться рядом с нами, – думал Иван, стоя рядом с родственниками покойного, – но живого человека уже нет. Его уже нет, но тело все еще здесь, рядом. Вот оно, лежит прямо передо мною. К нему можно подойти, дотронуться. Внешне он все еще такой же, но дотронуться уже страшно. Еще вчера было не страшно, а сегодня невыносимо страшно и только лишь потому, что человек этот умер. Когда человек жил, то никто не боялся поздороваться с ним за руку, а теперь он умер, и все уже боятся даже прикоснуться к нему.

Такой вот необъяснимый, генетический страх. Практически каждый человек видит в своей жизни покойников. Вот попробуй и ты, читатель, представить себе, что стоишь сейчас рядом с другими людьми и вместе с ними смотришь на покойника. Что ты видишь помимо недвижного тела? Ты видишь потустороннее безмолвие, видишь саму смерть и чувствуешь ее холодное дыхание. В этот момент ты оглядываешься, а вокруг тебя стоят живые люди. И ты понимаешь, что ты тоже жив, что ты живешь вместе с ними, и что ты будешь еще жить очень долго. Но ты не можешь оторвать свой взгляд от покойника. Он пугает тебя и обвораживает одновременно. Ведь он уже там… а ты только идешь туда. Но насколько долгим будет твой путь? Вот в чем вопрос!

– Неужели и я тоже, – думал тогда еще маленький Ваня, не отводя глаз от покойника, – буду когда-то также лежать в гробу, а вокруг меня, точно так же, как я сейчас, будут стоять люди и смотреть на мою смерть. Смотреть с жалостью и любопытством. Я не хочу, чтобы на меня смотрели. Мне неловко это чувство, мне стыдно так лежать перед всеми мертвым. Может быть, и ему, покойнику, сейчас неловко, что на него все смотрят. Но все смотрят, и я тоже не могу отвести от покойника своего взгляда. Мне любопытно.

Да, именно любопытство к смерти чужого человека намного сильнее, чем скорбь по усопшему. Людей, словно магнитом, тянет к неизбежному. Людей влечет вид чужой смерти.

Несколько лет назад Иван Семенович побывал в отпуске в небольшом чешском городке Кутна Гора, где со времен Средневековья сохранился не очень большой склеп Костница, набитый человеческими костями и черепами нескольких тысяч (!) умерших когда-то людей. Из этих костей и черепов сделана большая люстра, подсвечники, цепи, вазы, большой династический герб и другие предметы интерьера. И находясь в этой Костнице, Иван прочитал табличку с философской надписью, которая гласила: «Те, кто сейчас Вы, были и мы, а те, кто сейчас мы, будете и Вы!». И это истина в последней инстанции!

Тогда на Ивана эта надпись произвела очень сильное впечатление, и он запомнил ее на всю жизнь. И теперь, спустя годы, когда ему доводилось видеть покойников, он всегда вспоминал ту надпись и у него непроизвольно возникали мысли о бренности существования и неизбежности смерти.

Вот и теперь, неожиданно столкнувшись со смертью Прасковьи, Ивана вновь посетили подобные мысли.

Мышкин глянул на часы у него на руке. Стрелки показывали третий час ночи. Хмель вновь закружил его голову и немного притупил страх. Спать ему совершенно не хотелось. Настроение стало подавленно-философским, и он, набравшись смелости, вновь вошел в комнату к покойной.

Прасковья лежала все так же. И лишь косая плита лунного света, немного изменив свое положение, иначе осветила ее лицо. Теперь, глядя на покойную из коридора, казалось, что она улыбается во сне.

Тень от лица Прасковьи, лежащая на стене, тоже изменилась, необычно вытянув вперед ее лицо и даже немного приподняв голову.

– Освещенные светом луны, покойники выглядят спящими, – почему-то подумалось Ивану, и он, пододвинув к стоящему возле окна столу свой скрипучий стул, уселся на него и положил руки себе на колени. В этот момент хмель немного пошатнул его естество, и он инстинктивно выставил вперед для упора левую ногу, облокотился на нее локтем и подпер ладонью голову, приняв при этом задумчивую позу.

– Ну что ж так, Прасковья Васильевна, – начал очень тихо говорить Мышкин, и его голос глухо заполнил собою полутемную комнату, – неудобно как-то получилось, честное слово. Ну что же вы так, прямо сегодня-то? Взяли вот прямо так и умерли. Я ведь вам еще даже не успел и про себя как следует рассказать. Вы же меня, Прасковья Васильевна, часто об этом спрашивали, а я все молчал, все не хотел как-то о себе говорить, все больше вас слушал. А вот и зря. Теперь понимаю, что зря. Надо было вам о себе все рассказать. Я знаю, вы человек добрый, отзывчивый, да и советом помочь можете. А я все не рассказывал. Я знаю, что вы хотели бы послушать про меня. Вы, может быть, и жильцов поэтому к себе пускаете, чтобы поговорить с кем-нибудь, пообщаться по душам. А я мало разговаривал. Я вообще не очень разговаривать люблю. Все больше думаю, мыслю. Вот.

Мышкин опустил голову, продолжая поддерживать ее рукой, немного притих и о чем-то задумался. После небольшой паузы, он начал говорить вновь.

– А в этот раз очень нехорошо все-таки получилось. Я ведь очень хотел вам про себя рассказать, потому что чувствовал, что вы человек хороший, добрый. Вот прямо после дня рождения и хотел рассказать. А иначе оно что же получается? Живу я у вас уже которую неделю, а вы обо мне так ничего и не знаете совсем. Вы даже об этой паре из Ставрополя, что позавчера съехала, больше знаете, чем про меня, хотя они у вас всего-то четыре дня и погостили. А я вот уже несколько недель живу, а вы только и знаете, что мое имя, да и адрес прописки.

Мышкин поднял голову с затекшей руки, неуклюже покопался в кармане своей куртки, лежащей рядом на столе и, нащупав пачку сигарет, извлек из нее одну сигарету.

В этот момент в окно дунул сильный порыв ветра. Он открыл внутреннюю часть форточки, а она, в свою очередь, ударившись о вторую дверцу, открыла и ее. В комнату ворвалось несколько снежинок, одна из них медленно опустилась прямо на лицо покойной, игриво поблескивая в свете луны.

Мышкин подошел к окну и плотнее закрыл его. Смахивать снежинку Иван не стал, и она подозрительно долго не таяла на лице покойной.

Иван Семенович уселся обратно на свое место и неторопливо прикурил сигарету.

– Так вот, Прасковья Васильевна, я потому и говорю с вами сейчас, – вновь начал вслух объяснять Мышкин немного заплетающимся языком, – что я вижу, что вы очень хороший человек. Да, да, именно так, очень хороший человек. А ведь, Прасковья Васильевна, уж что-что, а в людях-то я разбираться умею. Я как тогда увидел вас на вокзале с табличкой «сдаю комнату», так сразу и понял, что вы хороший человек. И совсем не потому, как вы, наверное, могли бы сейчас подумать, что вы мне приют дали. Совсем нет. А потому, что у вас лицо доброе, искреннее такое, светлое. Вот и сейчас смотрю я на вас, а у вас лицо светлое. И спокойное. Очень спокойное у вас лицо, Прасковья Васильевна. Только вот холодное очень. А я-то, когда вас в первый раз увидел, так сразу и подумал, вот, мол, какая старенькая бабушка, а все комнату сдает. И сколько ей лет, интересно бы знать, подумал я тогда. И вы знаете, Прасковья Васильевна, а ведь я почти не ошибся. Почти что угадал ваш возраст. Я тогда подумал про себя, что вам, наверное, должно быть где-нибудь не меньше девяносто лет, а может быть, и больше. И я угадал тогда. Так оно и есть. Это уже, конечно, почтенный возраст. Мало кто доживает до такого возраста. Я вот, скорее всего, не доживу. А вообще вы знаете, Прасковья Васильевна, а мне сегодня, точнее говоря, уже вчера, исполнилось ровно сорок лет. Да. Такой вот у меня юбилей вчера случился. Хотя говорят, что сорок лет не отмечают, но я отмечал. Один отмечал. И знаете где? В «Литературном кафе», Прасковья Васильевна, которое на Невском расположено, прямо на берегу реки Мойки. Ну, вы-то уж его точно знаете, вы же коренной житель Петербурга. Помните, вы сами рассказывали об этом вашим постояльцам, которые жили у вас до семейной пары из Ставрополя. А когда вы рассказывали, я тогда на кухне себе обед разогревал и все слышал. Не подслушивал, конечно, ни в коем случае, вы не подумайте, но просто слышал случайно….

Не успев договорить, Мышкин услышал, как где-то на улице что-то глухо бухнуло. Иван бросил беглый взгляд в сторону окна и увидел, как темное морозное небо вдруг озарилось яркой вспышкой новогоднего фейерверка. Вслед за первым выстрелом послышался второй, затем, через несколько секунд, третий, четвертый. Пальба продолжалась довольно долго. И все это время Мышкин смотрел через окно за тем, как взлетают из-за соседних домов искристые полосы и как в один миг они на большой высоте превращаются в яркие, разлетающиеся по разным сторонам разноцветные звезды.

При каждом взрыве яркие вспышки салюта озаряли комнату и освещали покойную.

Иван Семенович стоял возле окна и молча наблюдал за чьим-то торжеством. А позади него, молчаливо и кротко, лежала она – мертвая старушка, уже не обращавшая никакого внимания на происходящее.

Постояв так несколько минут, Мышкин вернулся на свое место возле стола, тихонечко сел на стул и продолжил свою беседу.

– А я вот, Прасковья Васильевна, из глубинки к вам приехал. Да, думал отдохнуть в Северной столице. Развеяться хотел. Только вы не подумайте, что я просто так, как турист приехал. Совсем нет. Я боль душевную прогонять приехал. Боль во мне сидит огромная, не вмещающаяся в мою сущность. Может быть, поэтому я и не рассказывал вам про себя ничего. Не хотелось ничего говорить, объяснять. Сидел я все это время, словно птенец в скорлупе. Закрыться хотел, спрятаться ото всех. Хотя зря, что не рассказывал. Теперь я уже точно знаю, что зря. А что я теперь могу поделать? Вы вот взяли и умерли.

Произнеся эти слова, Мышкин вновь остановился и задумался.

– Да-а-а-а-а, – протяжно произнес Иван Семенович после небольшой паузы, – а вот если посмотреть сейчас на меня со стороны, так это что же получается? А получается, – сам отвечая на свой вопрос, продолжил Мышкин, – что сижу я сейчас один-одинешенек в пустой квартире в Петербурге и разговариваю с покойной. Мягко говоря, это немного странно. Хотя с другой стороны, кому еще на этом свете я могу рассказать о своей боли? Да в сущности никому. Совершенно никому нет никакого дела до других. Люди, они ведь как, сразу наигранно жалеть начинают, сочувствовать, делать вид. А мне не нужно этого. Мне нужно, чтобы меня просто выслушали. Выслушали внимательно, не перебивая и не сочувствуя. Но люди не могут так. Они начинают охать и ахать, бросаться утешать и говорить дежурные, ничего не значащие слова. А что на самом деле происходит в их душе в эту минуту, когда они с тобой разговаривают и делают унылое лицо, совершенно определить невозможно. А может быть, глубоко в душе они даже радуются твоему горю. А что? Это вполне даже может быть. Да и вообще, скорее всего, это именно так и есть. Разве людям может быть плохо от чужого горя? Нет, не может быть. Ну, если только очень редко. Почти никогда. Так зачем же тогда раскрывать свою душу перед стеной чудовищного непонимания и тайных насмешек? Можно ли излечить душу эликсиром безразличия и фальши? Нельзя. А мне ведь нужно поделиться своим горем, выплеснуть его наружу, вывернуть себя наизнанку, для того чтобы ожить.

Иван Семенович облокотился на спинку стула и вытянул вперед ноги, устроившись поудобнее. Прасковья Васильевна была хорошим слушателем, и Мышкину казалось, что она действительно слышит и понимает его. Кто знает, а может быть, это действительно было именно так.

– А я вам ведь не рассказывал, Прасковья Васильевна, – тихо говорил Мышкин, еле шевеля в темноте губами, – что у меня жена была – Варечка. Но она вот тоже, как и вы, взяла, да умерла. Но вы-то, Прасковья Васильевна, можете теперь с ней встретиться, так и передайте ей, что я до сих пор ее очень люблю, и что скучаю, тоже ей передайте обязательно. И еще скажите ей, что в моем сердце она живет до сих пор, и будет жить всегда. А все-таки прав Пушкин, что ни говори. Это ведь его слова:

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

Это значит, пока человека помнят, он жив. А я вот всегда буду помнить свою любимую Варечку, и поэтому она будет жива, пока жив я сам. И вас, Прасковья Васильевна, я тоже буду помнить, обязательно буду. Да и вообще, что я вам все тут говорю, говорю… Я вам сейчас лучше прочитаю про свою Варечку и про себя прочитаю, и вы тогда сразу поймете, какой она замечательный человек, моя Варечка. Я же вам еще не говорил, что я уже многие годы веду дневник и записываю в него все важные события своей жизни. Я когда надолго уезжаю, то всегда беру его с собою, чтобы записывать. Вот и в этот раз я тоже его взял. Сейчас, подождите минуточку, пожалуйста, я его принесу, и вы все узнаете про меня.