Полная версия
Дара Моро
Тихий дар
Пролог: Камень Теней
1889 год. Октябрь. Британская Колумбия.Лес, окружавший стройку, был не просто ненасытным – он казался живым. Ветви вековых кедров сплетались в плотный полог, сквозь который не проникал даже полуденный свет. Воздух был густым от запаха гниющей хвои и сырости, а корни деревьев, подобно змеям, оплетали валуны, словно пытаясь скрыть древние тайны, погребенные под слоем ила и времени. Где-то высоко, в недосягаемой вышине, каркала ворона, и ее крик, многократно отраженный эхом, превращался в зловещий хор, напоминающий погребальный плач.
Джонас Хартвик стоял по колено в грязи, впитывая запах сырой земли и смолы, ощущая, как холодная жижа просачивается сквозь дырявые сапоги. Его руки, покрытые мозолями и царапинами, сжимали рукоять лопаты с привычной яростью. Каждый удар железа о камень отдавался в висках пульсирующей болью, но он не останавливался. Мысли о Элизе, его жене, которая кашляла кровью в их ветхой хижине в Виктории, и о маленькой Анне, чьи письма он перечитывал при свете коптилки, заставляли его копать глубже, быстрее, отчаяннее. «Двойные шиллинги за фут. Еще неделя – и хватит на лекарства», – повторял он про себя, будто мантру.
– Хартвик! – крикнул Майкл, его напарник, вытирая пот грязным платком, который когда то был белый. – Брось ковыряться, обеденный перерыв! Инженеры обещали солонину. Или ты решил стать кротом?
Джонас даже не обернулся. Лопата снова вонзилась в грунт, выворачивая камни и глину. Мужчина кряхтел, чувствуя, как спина просит пощады. Он слышал, как Майкл вздохнул и заковылял к баракам, прихрамывая на левую ногу – следствие прошлогоднего обвала в шахте.
– Ты слышал, что случилось с Томасом? – Майкл подошёл ближе, понизив голос. Его глаза, обычно насмешливые, теперь блестели как у загнанного зверя. – Говорят, вчера в лагере он орал, будто черти его преследовали. Всё время повторял: «Тени из стен выходят». Увезли в Викторию, связанным ремнями.
– Выдумки, – буркнул Джонас, но лопата в его руках дрогнула. Он вспомнил, как неделю назад наткнулся на алтарь из костей у ручья – индейцы шептались, что это место старше их племен. – Усталость. Или лихорадка.
– Или проклятие, – прошептал Майкл, оглядываясь на темнеющий лес. – Старый Джозеф из племени квакиутл говорил… – Он замолчал, заметив, как Джонас напрягся. – Ладно. Сам потом пожалеешь.
Джонас фыркнул. Духи? Ему хватало живых демонов – долги, больная жена, ребёнок, который не видел отца месяцами. Он ударил лопатой снова. Лезвие звякнуло о что-то твёрдое.
– Опять камень, – проворчал он, но, разгрёб землю, замер.
Оно лежало в яме, словно чёрное сердце, вырванное из груди земли. Камень был размером с кулак, но когда Джонас попытался приподнять его, мышцы на руках напряглись до дрожи – казалось, он пытается сдвинуть гору. Поверхность артефакта, испещренная серебристыми рунами, мерцала изнутри, будто под гладкой кожей пульсировала чужая кровь. Волны тепла и холода исходили от него, обжигая и обмораживая ладони одновременно.
– Господи… – Джонас протянул руку, но едва пальцы коснулись камня, в ушах зазвучал шепот. Не язык, который он мог понять, а поток шипящих, скрежещущих звуков, словно тысячи голосов спорили за право быть услышанными.
– Что это? – Майкл, вернувшийся с миской дымящейся похлебки, наклонился над ямой. – Похоже на метеорит. Такие в газетах описывали… Говорят, золотоискатели за них целые состояния получают!
– Не трогай! – Джонас оттолкнул его так резко, что Майкл едва удержался на ногах. В груди у него заныло, будто кто-то вонзил под ребра ледяную иглу и начал медленно её поворачивать.
Майкл поднял брови:
– Ты в порядке? – в его глазах мелькнул страх, но не за Джонаса – за себя.
Джонас не ответил. Он завернул камень в тряпку и сунул в котомку.
– Это ничье, – пробормотал он. – Нашёл – моё.
Ночью в бараке Джонас проснулся от детского плача.
– Анна? – он сел, вглядываясь в темноту, где силуэты спящих рабочих сливались в единую массу. Сквозь щели в стенах пробивался лунный свет, рисуя на полу полосы, похожие на тюремные решетки.
Плач повторился. Тонкий, как паутина, голосок звал: «Папа… папа…»
Джонас вскочил. Котомка с камнем лежала под койкой, и даже сквозь ткань он чувствовал его пульсацию – медленную, ритмичную, как сердцебиение спящего зверя. Он потянулся к ней, но застыл, ощутив холодный ветерок на затылке.
У двери стояла девочка. Мокрое платье, когда-то голубое, теперь почерневшее от тины, облегало худое тельце. Волосы, слипшиеся в пряди, капали на пол, образуя лужицы. Лицо – синее, как у утопленницы, с вздувшимися венами под кожей. Но хуже всего были глаза: белесые, без зрачков, слепые и в то же время пронизывающие до глубины души.
– Анна? – прошептал он, но сердце бешено забилось, отрицая надежду. Это не она. «Не может быть».
Девочка протянула руку. Вода капала с её пальцев, образуя лужицу на полу.
– Отдай его… – её губы не шевелились, но голос звенел в голове, как колокольчик, превращаясь в гул. – Он не для тебя…
Джонас рванулся к выходу, спотыкаясь о спящих. Чьи-то руки схватили его за лодыжку, он вырвался, оставив в пальцах незнакомца клок своей рубахи. За спиной раздался смех – хриплый, взрослый, полный обещания боли.
Он выбежал в ночь. Лес шелестел листьями, но это был не природный шум – звук напоминал шепоток, переходящий в рычание. Луна висела над горами, как вырезанный из бумаги серп, окрашивая поляну в синеватый свет. Котомка жгла плечо, будто наполненная раскаленными углями. Джонас вытащил камень, готовый швырнуть его в ближайшую реку, но… руны вспыхнули.
Зелёный свет, ядовитый и живой, озарил поляну. В его сиянии замерцали силуэты: десятки людей в одеждах разных эпох. Солдат в красных мундирах времен колониальных войн, с пулевыми отверстиями во лбах. Женщин в кринолинах, с шеями, перекрученными неестественным образом. Детей с куклами, чьи лица были испещрены трещинами. Все молчали. Все смотрели на него, и в их взглядах не было ни жалости, ни гнева – только голод.
– Чего вы хотите? – прохрипел Джонас, чувствуя, как камень в его руке становится тяжелее, будто втягивая в себя саму тьму.
Один из призраков шагнул вперёд – мужчина в шляпе кондуктора, с ржавыми часами на цепочке. Его лицо было скрыто тенью, но голос прозвучал четко, словно исходя из всех сторон сразу:
– Ты разбудил нас… Теперь плати…
На следующее утро Майкл пропал.
Рабочие обыскали лес, но нашли только его куртку, разорванную когтями, которые оставили на ткани борозды глубже, чем могли сделать любое лесное животное. В кармане лежала записка, нацарапанная углем на обрывке газеты: «Они в стенах».
Джонас молчал о камне. Но ночью видения усиливались. Тени преследовали его: воровали инструменты, оставляя вместо них пучки мокрых волос, шептали за спиной на языке, который сводил скулы, рисовали кровавые руны на стенах барака. Однажды утром он проснулся и увидел на своей ладони символ, выжженный как клеймо – три сплетенных змеи.
– Ты видел их? – спросил как-то старый индеец-разнорабочий, указывая на камень в котомке Джонаса дрожащим пальцем. Его лицо было покрыто ритуальными шрамами, говорящими о том, что он когда-то был шаманом. – Духи не спят. Они голодны. Ты накормишь их, но они проглотят и тебя.
– Отвали, – Джонас оттолкнул его, но в груди похолодело. Шаман рассмеялся – звук был похож на треск ломающихся костей.
Через час старик упал с лесов. Его тело нашли внизу с перекрученной шеей и чёрной розой в руке – цветок, который не рос в этих лесах.
Тоннель рухнул 31 октября, в канун Дня всех святых.
Джонас услышал скрежет первым. Каменный свод над головой затрещал, словно кости великана, и эхо прокатилось по тоннелю, смешиваясь с криками рабочих.
– Бежим! – закричал он, но голос потонул в грохоте рушащихся скал.
Рабочие метались, как муравьи под сапогом, их лица, искаженные ужасом, мелькали в свете погасающих факелов. Джонас рванулся к выходу, но споткнулся о рельсы. Камень выпал из котомки, покатился в темноту., оставляя за собой след из искр.
– Нет! – он потянулся к нему, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Руны светились ядовито-зелёным, зовя, маня, обещая силу, которая спасет Элизу, вернет Анне отца, избавит от нищеты…
И тогда он увидел её.
Женщина в платье XIX века вышла из тени. Её лицо было скрыто черной вуалью, но руки… руки были костлявыми, с длинными ногтями, впивающимися в камень, как когти. За ее спиной колыхалось нечто – тень с десятком щупалец, каждое из которых заканчивалось человеческим ртом.
– Спасибо за жертву… – её голос звучал как скрежет железа по стеклу. – Он будет не последним.
Свод рухнул.
Тело Джонаса нашли через три дня. Пальцы его правой руки были сломаны – будто он до конца цеплялся за жизнь, в то время как левая сжимала обрывок детского платья. Камень исчез.
В лагере рабочих началась паника. Люди говорили, что по ночам в лесу слышен смех, а у реки находят мокрые следы босых ног, ведущие в воду. Инженеры пытались возобновить работы, но техника ломалась, лошади впадали в бешенство, а новые рабочие исчезали в первую же ночь. Проект заморозили, лес поглотил остатки тоннеля, а легенды начали жить собственной жизнью.
Говорили, что Камень Теней дарует власть над смертью – если принести ему жертву. Говорили, что духи тоннеля теперь служат тому, кто держит артефакт, но требует все новых жизней.
А ещё – что в полночь у озера Мистик можно увидеть девочку в мокром платье. Она зовёт отца, но тот не слышит. Её зовут Анна Хартвик. И если подойти слишком близко, за спиной раздастся скрежет камней, а из воды поднимется тень с серебристыми рунами на коже…
Глава 1: Добро пожаловать в Шэдоувейл-Хейвен
Грузовик с мебелью петлял по узкой дороге, будто пытался убежать от собственных фар. Шарлотта прижала лоб к холодному стеклу, наблюдая, как туман цепляется за верхушки сосен, словно седые руки, тянущиеся к небу. Воздух за окном был густым, как суп-пюре, и каждый вдох казался попыткой проглотить вату. Запах хвои смешивался с ароматом кленового сиропа из термоса, который Эвелин упорно пыталась ей вручить последние два часа.
– Ну хоть глянь вокруг! – мать жестом обозначила пейзаж за окном, и её браслеты звякнули, будто кандалы. – Воздух чистый, природа… Никакого смога, никакой суеты. Ты же сама хотела перемен.
– Почему мы переезжаем именно сюда? – спросила она, не отрывая взгляда от леса.
Эвелин стиснула руль. В зеркале заднего вида Шарлотта заметила, как дрогнули её накрашенные губы.
– Скоро узнаешь… – ответила мать, слишком быстро, словно отрепетировала фразу.
Шарлотта фыркнула, тыкая в экран телефона. «Скоро» – любимое слово матери. «Скоро всё наладится», «Скоро папа вернётся». Но прошло уже три года с тех пор, как Эвелин, рыдая, сообщила, что он ушёл к другой. «Он даже не попрощался с тобой, Чарли. Просто стёр нас из жизни». На дисплее застыла надпись: «Нет сети». Пятнадцать непрочитанных сообщений от друзей из Монреаля – последние ниточки, связывающие её с жизнью, которая теперь казалась сном.
– Здесь даже птицы, наверное, на азбуке Морзе чирикают, – пробормотала она, глядя, как ворона на ветке раскрывает клюв в беззвучном карканье.
Эвелин стиснула руль так, что костяшки пальцев побелели. Её идеально подведенные глаза сузились – знакомая гримаса, означающая: «Не порть момент». Шарлотта отвернулась. «Моменты» матери всегда напоминали декорации из плохой пьесы: фальшивые улыбки, натянутые разговоры за завтраком, будто развод – это просто досадная опечатка в её биографии. Но Шарлотта видела, как Эвелин плакала в ванной, приглушая рыдания жужжанием фена. Слышала, как она шептала в телефон: «Он обещал…».
Грузовик свернул на Maple Lane. Брусчатка, потрескавшаяся от времени, заставила зубы стучать в такт, словно скелет из шкафа отбивал морзянку. По обеим сторонам выстроились двухэтажные дома в викторианском стиле: резные ставни с облупившейся краской, флюгеры в виде воронов, чьи клювы указывали на кладбищенский холм, почтовые ящики, проржавевшие до дыр, как старые гробы. На крыльце аптеки сидел старик в клетчатом кепи и курил трубку. Дым вился вокруг его головы, образуя кольца, похожие на нули – будто он выдыхал тайны, которые никто не хотел слушать. Он помахал им, словно ждал именно их.
– Добро пожаловать в музей восковых фигур, – пробормотала Шарлотта, чувствуя, как мурашки побежали по спине.
Дом был таким, каким его описывали в объявлении: «Очаровательный викторианский особняк с историческим шармом». На практике – покосившиеся ставни, трещина в форме молнии на входной двери, будто кто-то ударил топором в сердце дома, и флюгер, скрипевший, как кости старика, который не мог найти покой. Воздух пахнул плесенью и чем-то сладковато-гнилым – словно под полом гнил гигантский плод.
– Взгляни на эти витражи! – Эвелин ткнула пальцем в окно с изображением совы, чьи стеклянные глаза сверкали в солнечном свете. Желто-синие блики танцевали на полу, превращая паркет в калейдоскоп из теней.– Здесь же настоящая…
– Плесень? – Шарлотта пнула ногой горшок с засохшими розами. – Или грибок? Тут даже воздух кашляет.
Мать проигнорировала её, направляясь к лестнице. Ступени скрипели под ногами, будто предупреждая: «Уходи, пока не поздно». На стене висели портреты прежних хозяев – семейство в черных одеждах, лица бледные, глаза пустые. На последней картине девочка лет семи держала куклу без головы.
Комната на втором этаже оказалась просторной, но душной, словно её годами не проветривали. Балдахин над кроватью напоминал паутину, сплетенную гигантским пауком, а обои с выцветшими розами отслаивались, обнажая чёрные пятна сырости, похожие на лица. Шарлотта бросила рюкзак на пол, и пыль взметнулась в воздух, заставляя её чихнуть.
– Ужин через час! – крикнула снизу Эвелин, и её голос эхом отразился от стен, будто дом повторил слова на забытом языке.
Шарлотта не ответила. Её внимание привлекло пятно у ковра – липкое, солоноватое на вкус, когда она коснулась пальцем. Морская вода? Но до океана сотни миль. Она потянулась к окну, чтобы проветрить комнату, и замерла: на внешней стороне стекла виднелись царапины – тонкие, как ногти, будто кто-то годами скребся, просясь внутрь.
Ночь в Шэдоувейл-Хейвене оказалась громче Монреаля. Вой ветра в трубах, скрип половиц – в шаги за дверью, а тишина между звуками наполнялась шепотом…
«Шёпот?»
Шарлотта вскочила на кровати. Лунный свет пробивался сквозь шторы, окрашивая комнату в сизые тона. На подоконнике, за стеклом, виднелся мокрый след – отпечаток маленькой босой ноги.
– Кто здесь? – её голос дрогнул.
Тень метнулась за окном. Шарлотта рванула штору. Во дворе, под старым кедром, стояла девочка лет семи. Вода стекала с её платья, образуя лужу у корней, а волосы, слипшиеся от тины, капали на землю, словно чёрные слезы.
– Эй! – Шарлотта распахнула окно. Холодный воздух ударил в лицо, неся запах гниющих водорослей и металла. – Ты… потерялась?
Девочка подняла голову. Глаза – пустые, как у куклы, без зрачков, без жизни – уставились на неё. Пальцы с синюшными ногтями сжали ракушку, её острые края впивались в ладонь, но крови не было. Только вода, капающая на землю.
– Ты… – начала Шарлотта, но девочка растворилась, словно её стёр ластик из мира живых. На земле осталась лишь лужа да ракушка, блестевшая в лунном свете, как глаз чудовища.
– Ты плохо спала? – Эвелин поставила перед дочерью тарелку с блинчиками следующим утром. Кленовый сироп стекал по краям, будто кровь, а масло пузырилось, словно живая плоть.
Шарлотта ковыряла вилкой еду, превращая блин в решето. Солнце, пробивавшееся сквозь грязные окна, рисовало на столе полосы, похожие на тюремные решетки.
– В доме кто-то есть.
– Крысы? – мать нахмурилась. – Вызвать дезинфектора?
– Нет. Девочка. Мокрая, будто из воды.
Эвелин замерла. Ложка в её руке задрожала, оставляя капли кофе на скатерти, которые растекались, как чернильные кляксы.
– Стресс от переезда… Я записала тебя к доктору Доновану. Он…
– К психиатру? – Шарлотта вскочила, опрокидывая стул. Звук падения гулко отразился в пустом доме. – Я не сумасшедшая!
– Но галлюцинации…
– Это не галлюцинации! – она выбежала из кухни, хлопнув дверью так, что с полки упала фарфоровая собачка – подарок отца. Голова фигурки откололась и покатилась под диван, словно прячась.
Вернувшись в комнату, Шарлотта нашла ракушку на подоконнике. Та самая – с острыми краями и перламутровым блеском внутри, словно в ней застыл лунный свет. Она повертела её в руках, и вдруг…
Всплеск. Холод. Тьма.
В ушах зазвенело, как будто кто-то ударил в колокол под водой. Перед глазами промелькнули обрывки: озеро, покрытое рябью, как кожа древнего ящера. Лодка, болтающаяся на волнах. Детские руки, цепляющиеся за борт, ногти впиваются в дерево, оставляя кровавые полосы. Где-то вдали – колокол. Его звон режет тишину, сливаясь с криком: «Анна!». А потом голос, глухой, как из-под земли: «Камень теней…» – словосочетание повторялось, как заезженная пластинка, пока всё не поглотила черная вода.
Шарлотта уронила ракушку. Сердце колотилось, как пойманная птица. На полу, там, где упал предмет, осталось мокрое пятно в форме слезы.
– Кто ты? – прошептала она, но ответом стал лишь скрип флюгера, теперь звучавший как смех.
За обедом Эвелин настаивала на «ознакомительной прогулке». Шарлотта сначала сопротивлялась, но внезапно поняла, что лучше сойти с ума на улице, чем в четырёх стенах этого дома-гроба.
Девушка шаркала ногами по тротуару, наблюдая, как туман цепляется за шпили церкви Святой Виктории. Здание напоминало гигантскую надгробную плиту, а над входом висел колокол с трещиной – точно такой же, как в её видении. Ржавый крест на куполе был перекошен, будто церковь кланялась в сторону кладбища.
– Здесь есть кафе, – мать тронула её локоть, будто боялась, что дочь растворится, как ночная гостья. – Говорят, делают потрясающий капучино с корицей.
– С корицей или с оправданиями? – Шарлотта дернула плечом, освобождаясь. – Как папа, когда приносил тебе кофе после «рабочих ужинов»?
Эвелин застыла. Её пальцы сжали шов на рукаве пальто – привычный жест, когда речь заходила об отце. Шарлотта видела этот шов в лупу: нитки были перешиты трижды.
– Он… – начала она, но Шарлотта перебила:
– Он «устал»? «Заблудился»? Или как там вы с терапевтом это называете?
– Он предал нас, – резко выдохнула мать, и её голос сорвался в шепот. – Трижды. С коллегой, с массажисткой, с… не важно. Но я не хочу, чтобы ты…
– Думала, что все мужчины сволочи? – Шарлотта засмеялась, и звук вышел горьким, как полынь. – Уже поздно.
На площади они столкнулись с пожилой дамой в платье с рюшами, которые когда-то были белыми, а теперь напоминали пожелтевшие лепестки. Женщина протянула Эвелин корзинку с яблоками. Плоды были глянцевыми, как восковые муляжи. – Новые жители? – её голос звучал, как скрип качелей на ржавых цепях. – Добро пожаловать в Шэдоувейл-Хейвен. Здесь всё… особенное.
– Спасибо, – Эвелин улыбнулась, взяв яблоко. Когда они отошли, она прошептала: – Видишь? Люди тут добрые.
– Ага, – Шарлотта показала на обратную сторону плода. Червоточина извивалась к центру, как змея, а под кожурой что-то шевелилось. – Только снаружи гниль не видна.
На обратном пути они прошли мимо кладбища. Ворота скрипели, будто приглашая в гости, а на одной из могил Шарлотта заметила игрушечного медвежонка. Лента на его шее выцвела, но надпись можно было разобрать: «Анне, ХХХХ-ХХХХ. Любимой дочери». Рядом валялась ракушка, точь-в-точь как та, что теперь лежала в её кармане.
– Анна… – пробормотала она, вспоминая крик из видения.
– Что? – Эвелин насторожилась, и её взгляд метнулся к могиле.
– Ничего.
Перед сном Шарлотта нашла в ящике комода старую фотографию: отец обнимал её на пляже, шестилетнюю, в платье с ракушками. На обороте почерком матери: «Монреаль, 2010. Последнее лето».
Она разорвала снимок, но не выбросила обрывки. Спрятала под матрас, как зарок: не стать ни Эвелин с её гневом, ни отцом с его сладкой ложью. А когда легла, услышала, как по стене за шкафом заскреблось что-то мокрое.
– Я тебя видела, – прошептала Шарлотта в темноту. – Что тебе нужно?
В ответ запел колокол на церкви. И смех – детский, мокрый, полный тоски.
Глава 2: Школа теней
Следующее утро выдалось таким же серым и туманным, как и предыдущее. Туман, словно живой, обвил дом плотным саваном, пробираясь сквозь щели в рамах и оседая на коже ледяной росой. Шарлотта чувствовала себя разбитой и уставшей, словно провела всю ночь в кошмаре. Её веки отяжелели, а в висках пульсировала тупая боль – словно кто-то водил иглой по нервам. Она старалась не вспоминать о смехе, раздававшемся из углов комнаты, или о мокром отпечатке детской ладони на окне, но эти образы преследовали ее, не давая покоя.
– Доброе утро! – весело сказала Эвелин, заходя в комнату Шарлотты с подносом, на котором дымилась овсянка с ягодами. Она выглядела свежей и отдохнувшей, словно ночной кошмар ее не коснулся. – Пора вставать. Сегодня твой первый день в новой школе.
Шарлотта застонала и натянула одеяло на голову. Запах корицы и подгоревшего молока вызвал тошноту. – Не хочу идти в школу.
– Глупости. Тебе нужно завести новых друзей и наладить свою жизнь, – ответила Эвелин, стаскивая с нее одеяло. Она произнесла это так, будто «наладить» значило стереть все, что было до Шэдоувейл-Хейвена.
Шарлотта неохотно поднялась с кровати и пошла в ванную. Посмотрев в зеркало, она увидела бледное лицо с темными кругами под глазами. Она выглядела так, словно уже столкнулась с призраком, и, возможно, так и было.
Школа Шэдоувейл-Хейвена оказалась старым зданием в готическом стиле с витражами, изображающими древо познания. Атмосфера внутри была гнетущей и удушающей, словно стены хранили в себе истории прошлых лет. Железные ворота, покрытые патиной, скрипели, словно предупреждая: «Вход для отчаянных».
– Добро пожаловать в академию Святого Игнатия, – объявила учительница с лицом восковой куклы. Её голос звучал как скрип пергамента. – Основана в 1890 году семьёй Хартвиков.
Шарлотта едва успела зарегистрировать имя, как её втолкнули в класс. Воздух здесь пах мелом и сыростью, а парты, исцарапанные поколениями учеников, напоминали алтари забытого культа. Все взгляды устремились на неё – двадцать пар глаз, холодных и оценивающих.
– Всем привет! Это Шарлотта, наша новая ученица, – представила ее учительница, мисс Картер. – Шарлотта, присаживайся на свободное место рядом с Алисией.
Алисия Грэйнджер, "королева школы," как ее называли за спиной, одарила Шарлотту снисходительным взглядом. Ее светлые волосы были идеально уложены, новый маникюр красовался на её бледных тонких пальцах, а розовая сумка Prada на столе намекала на ее привилегированное положение.
– Наша новая психоделическая гостья! – воскликнула Алисия, обращаясь к классу. Она бросила взгляд на Лиззи Хейл, сидевшую сзади. В классе раздался смех.
Шарлотта закатила глаза.
– Психоделическая? Серьезно?
– Что? Ты отрицаешь, что видишь галлюцинации? – спросила Алисия с усмешкой, – Весь город говорит о твоих ночных криках.
Шарлотта сжала кулаки под столом. Она знала, откуда утечка – Эвелин, вечно болтающая с соседками за чаем. «Моя дочь… адаптируется», – наверняка оправдывалась мать, краснея.
– Я ничего не отрицаю, – ответила Шарлотта, стараясь сохранять спокойствие. Она знала, что должна быть осторожной. Нельзя показывать, что она отличается от других.
– Расслабься, новенькая. Это просто шутка, – сказала Алисия, но в ее голосе звучала насмешка.
Внезапно она почувствовала, как кто-то бросает на стол скомканную бумажку. Шарлотта развернула ее и прочитала: "Держись от меня подальше, фрик."
Она подняла глаза и увидела Лиззи Хейл, которая сидела за соседним столом и смотрела на нее с неприязнью. Лиззи была хрупкой и бледной, с короткими каштановыми волосами и веснушками. На ней были очки в роговой оправе и старый кулон в виде совы. Она казалась совершенно не похожей на Алисию, но ее взгляд был таким же холодным и неприязненным.
Шарлотта нахмурилась. Почему Лиззи так к ней относится? Она ведь ничего ей не сделала.
Шарлотта бросила взгляд на Алисию, которая ухмылялась, наблюдая за происходящим. Шарлотта поняла, что Алисия и Лиззи могут быть связаны. Возможно, Лиззи пыталась выслужиться перед "королевой школы".
Шарлотта скомкала записку и бросила ее в мусорное ведро. Она не собиралась позволить Лиззи запугать себя. Она знала, что должна быть сильной и не показывать свою слабость.
