Карнавал Безумия. Хроники саморазрушения в стиле панк

Сначала приходило осознание, потом внешний вид, общение. И люди в стремлении выдать какой-то продукт, самостоятельно шлифовали свои способности и таланты. До этого все происходило в рамках институций и каких-нибудь хобби. Причем институции, естественно, не понимая, как и неформалы, что происходит вокруг, ставили возможные препоны для подобных инициатив. Ценз, литовки, саботаж – все это не ново и постепенно возвращается сейчас. Когда сложился такой кружок вокруг самиздата «Труд», появилась идея сделать одноименную группу для озвучивания реалий. Причем никто не планировал какое-то концертирование, просто играть какой-то инструментал, как «Джунгли», не было ни опыта, ни желания. Нужны были тексты, и возникла идея компиляций газетных заметок и не менее компилированной музычки.

Стоит отметить, что в это время активно использовалось звукоизвлечение и звукоснимание. Тут и изобретение «утюгона», приспособления для звукоизвлечения из утюгов, которое на самом деле придумал не Тимур, а Антон Тедди, просто все это шло в русле «нолевиков». Был еще инструмент «капельница», задействованный в «Поп-механиках», да и «Новые композиторы» уже в перестроечный период бегали по городу и снимали звуки со всего подряд, а потом это все микшировалось. Звукосниматели подносились ко всему, что издавало звуки или кто-то их сознательно извлекал. Лазили по всяким цистернам и шумели.

М. Б.: Можно сказать, заря советского индастриала в это время уже взошла. «Братья по разуму» уже вовсю писали альбомы, Юра Орлов активно экспериментировал, да и панк как таковой уже во-всю скрежетал. «ДК», как и Алекс, в этом же году разродились как бы панковскими альбомами с включением закольцовок из соцарта.

Р. З.: Опять же Алекс, талантливый энергичный человек, выдававший интересный музыкальный продукт. Но им никто не занимался. Это был нерентабельный товар для тогдашних аудиопроизводителей, потому что мало того, что радикальный для того периода, так еще и настоящий. А дельцам нужна была эстрада. Это сейчас панковские клоны идут на ура, а тогда подобных проявлений сторонились многие. Тропило[3] в 1980-х общался с Алексом, но продолжения не получилось, хотя под конец XX века его тоже пытались вписать в эстрадную волну. Человек был свободолюбивый и неуправляемый в хорошем смысле. Но в ситуацию не вписался. У нас же всегда было тяготение к городской культуре с элементами индустриального сюра. Взяли для текстов газетные вырезки и положили на шумовой почти фон. Такое индустриальное пересмешничание. И вот когда это произошло, и мы с замикшированными заметками из советской прессы приперлись в «Рок-клуб», произошла памятная встреча с «рок-неформалом» товарищем Рекшаном, который занимал полукомсомольскую должность литовщика текстов. Товарища перемкнуло на первой композиции из 13-ти, которая называлась «Неофашисты активизируются». Там шла целая волна выявления пороков зарубежной жизни, и песня состояла из текста заметки по поводу мюнхенских неофашистов, под который был подложен якобы стук пивных кружек (смеется).

Остальные «музыкальные заметки» сквозь «кипит наш разум возмущенный» не проскочили вовсе, но тут же мы были обвинены в фашизме и плагиате, хотя до сих пор меня мучают сомнения, что Владимир хотя бы сейчас уяснил, что в стране, ворующей иностранные музыкальные рифы и печатающей советские пластинки зарубежных исполнителей, авторское право было советское, – то есть «все вокруг колхозное, все вокруг мое» (смеются).

Думаю я так, потому как даже в своих назидательных опусах он отметил этот эпизод, лишний раз расписавшись в собственной непроходимости и каком-то патологическом самоуглублении в рамках руководящей линии партии. А подобный сорт людей, в чьи задачи входило держать нос по ветру, не понимают, что будили и будят того зверя, которого сами же ждут и желают увидеть. Тог‐ да было модно писать про фашистов, как сейчас про скинхедов, вот и выковырял себе изюминку для графоманства…

А про адекватную ответственность за последствия подобных статей, думается, речи заводить и не надо. Если вкратце, все это «добровольное стукачество» вылилось во внимание более чем настороженного госаппарата и обернулось жестким прессингом как на тех же музыкантов, так и на уличных неформалов. Музыкантам запретное позерство в это период было выгодным, а субкультуры… Субкультуры были уже другими, не хипповскими, что наши рок-руководители попросту прощелкали. Ну а кроме этого эпизода, каким фашизмом Рекшана потешили?

Какой фашизм был в песне про Лещенко, который намозолил уши своими песнями про победу, или в песне про Индиру Ганди, которую убили спустя 2 месяца после записи альбома, тут уж пускай медики разбираются. Был сделан музыкально озвученный срез соцдействительности, но эти люди, заселившие рок-клуб в 1983–1985 годах, этого попросту не понимали. Им нужна была паства и поклонники, потребляющие полулегальный аудиотовар, все, что в этот формат не укладывалось или вызывало какой-то резонанс, они попросту отсекали. А группа вообще не собиралась выступать. Это был «ноль объект», задачей которого была фиксация ситуации, поэтому принципиально подавались заявки, которые тут же отвергались, ходили слухи о том, что когда-нибудь да выступят. Но этого не происходило, потому что и не планировалось (смеются). Стоит отметить, что бюрократическая система в рок-клубе была не всегда таковой. В самом начале там творилась анархия, и все было достаточно весело. Ближе к перестройке началось подобное загнивание. Проявились унылые хиппи, появились билеты, которыми отчаянно спекулировали. Ввели хозрасчет, и все накрылось медным тазом. Но меня это тогда как-то слабо интересовало. А потом, когда волна рок-эстрады схлынула и стали пропускать радикалов, все вернулось на круги своя.

М. Б.: А художественный срез?

Р. З.: Общение в рамках компаний было всегда, и нестандартно выделяющиеся люди всегда могли найти общие цели. Тем более, что для себя я тогда хотел определиться, чем мне интересней заниматься – музыкой или рисованием. И на момент активного вливания в уже художественную среду состоял в секции художников при рок-клубе.

Но еще в рамках уличного общения в начале 1980-х часто заходил к Тимуру, когда он жил с мамой на Литейном. Он вовсю тогда ударился в неформально-творческие дела, и у него собиралась разношерстная компания, но уже без инфекционного заболевания в виде битломании. Условия были достаточно гнусные, и здесь стоит отметить, что в Ленинграде 1980-х это была общецентральная картина. Если отъехать от Невского района километров на десять, то кругом царил не просто обветшавший ландшафт, а сгнивший и разлагающийся. Возможно, этим определялась социальная активность того периода. Либо самый центр, либо новые удаленные районы, где тоже в обилии присутствовала коммунальная жизнь. А в остальном, даже сейчас, где не расселены квартиры, обстановка премерзейшая. Тесно, зелено-бурые тона помещения, и не мудрено, что многие художники и неформалы ходили друг к другу в гости, задерживаясь в своих пенатах, только если коллектив собирался именно там. Приезжали и москвичи-художники чуть ли не с инспекцией (смеются). Помню, вместе с одной группой приехал такой Леша Фашист, и стало вдруг любопытно, кто ж такой скрывается под таким суровыми позывными. Оказался достаточно крепкий хиппан, совсем не грозный. Больше всего похожий на тех хиппанов, что рисуют сейчас на MTV как персонажей. Хулиган, если он входит, его сразу чувствуешь, что если не сейчас, то через какое-то время обязательно что-нибудь произойдет, а здесь милый интеллигентнейший человек, но почему-то Фашист. Но все обычно кончалось пьянками и весельем.

С Юфой[4] я познакомился через Мотю[5], когда Евгений проходил какую-то практику на пролетарском заводе, где он уже мутил какие-то битнические выходки, разлагающие рабочий коллектив (смеется).

Постоянно предлагал своему окружению, в которое входил Панов[6] с товарищами, всякие глупости и шалости, которые радостно тут же и исполнялись. Был активным деятелем и постоянно чего-то снимал, привлекая как статистов, так и знакомых. Была уже оформлена грузинская тема с битническим стилем. Евгений был человек природный с эдаким первобытным мощным драйвом, которого к природе тянуло. А он за собой на природу тянул всех остальных. Можно сказать, на нее же и натягивал (смеются).

Я же был урбаноидом и участвовал в этих шабашах эпизодически. И вот однажды моя знакомая из медицинского института принесла резиновый макет человека и спросила, не нужен ли он мне. Я как увидел это зеленое чучело, тут же уволок на рабочее место. Участвовал он в выставке рок-клубовской, в которой участвовали многие известные ныне имена, а я имел прямое отношение к ее организации. Была комиссия во главе с девушкой Любой, которая пришла и говорит, мол, я это все не разрешаю. Можем повесить это, это, а все остальное забирайте. Работы при этом в подсобке лежали месяца четыре, и было это в 1983 году. Человека того я таскал по городу сложенным вдвое в чемодане.

И однажды, когда меня милиционеры попросили развернуть и показать, что я там несу, они были в шоке (смеется). Артефактов таких было мало, и я его с начала пытался приспособить в оформлении сцены рок-клуба. Хотели его повесить на сцену, но руководство клуба попросило человечка убрать, и таким образом он перекочевал к Юфе и был отснят под видом Зураба, а я – в виде его отца. Девизы и лозунги уже были сформулированы, и сложилась своя система мимикрии и словечек в рамках некрореализма. Все делалось бессознательно и спонтанно, но весело. Термин «Асса» родился здесь, когда еще не было глубокого членовредительства, и, по идее, в «НЧ/ВЧ» должна была образоваться одноименная группа, но образовалась группа, одноименная с клубом. Я не знаю, какое значения этому придает Юфит, но для меня это была стеб-юморина с загородными чудачествами.

Круг некрореалистов расширился, появились дубли в виде второго Юфы, второго Кустова, сам процесс принял нездоровые, крайне брутальные формы, и многие участники изначальной группы вышли из ее состава. Даже мой дубль был, и мне его показывали. Я сначала думал, что смеются, но когда стали показывать дублей, стало не смешно. Но не менее удивительно: люди не похожи, но с теми же позывными и тоже неформалы.

А начиналось все с постановочных фотографий, на которых героизировались различные битники. А потом эти же типажи стали участниками идиотических постановок, в которых участвовал резиновый Зураб. Его с криком «Асса» кидали с высоты, и происходило это в районе конца Марата. Был разрушенный дом, и с него Зураба, одетого в пальто, катапультировали. При этом какая-то старушка, все это узревшая, начала кричать: «Люди, люди, убивают!» После чего ей пришлось продемонстрировать, что именно убивалось, и как-то успокоить. На что старушка заулыбалась и сказала: «А-а-а. Это вы в себе жестокость воспитываете» (смеются).

Воспитывали, скорее, идиотизм, и рефлексию на его проявления. В 1984 году в музее Достоевского началось какое-то общение, и уже после этого начались постановки в Технологическом институте, сцена которого была в разы меньше, чем не такой уж большой питерский рок-клуб. И сцена была заточена за Драгомощенко, который там читал свои стихи, и вокруг этого стихочтения устраивались минималистические действия. Был, например, «пылесос», когда сидящего в тазу за ноги развозили по сцене, были «утюгон» и «капельница», когда звуки извлекались путем капания в таз с водой, но назвать это какими-то массовыми событиями лично мне сложно. Знаковыми для участников – возможно. По крайней мере, на этой сцене произошло единение различных групп, и к действиям художников подключились музыканты Курехинского круга. Как это все организовывалось, вообще не поддается описанию, потому что администрация знала, что что-то будет, а что именно и кто разрешил – нет (смеется).

Я бы назвал это все капустниками, а кто-то называет величайшими событиями. У нас были свои, не менее интересные события, те же съемки с участием Зураба, с которым постоянно что-то приключалось. Переносили мы его по городу в чемодане, и как-то раз, точно тогда был Юра Морозов… И кстати, тогда же пошла мода на «арафатки», не связанная с каким бы то ни было антисемитизмом, просто здесь училось много арабских студентов. И когда мы шли со съемок и несли чемодан со сложенным Зурабом, то к нам подошла группа милиционеров и попросила его открыть. Причем Зураб, когда был несложен, пружинил и попросту выскочил из чемодана, перепугав не на шутку служителей правопорядка. А подошли милиционеры потому, что все люди как люди, а тут группа лиц в пятидесятнических «польтах» с регланами, в «арафатках» и что-то еще несут. На этот раз обошлось легким испугом, и когда я в очередной раз читаю или слышу по поводу каких-то злобных козней «кровавой гебни», все это уже даже не смешно. Лютовала в большей степени милиция, которая оцепляла концерты и дубасила посетителей. Тому же Нику Рок-н-роллу досталось после концерта на Заслонова, когда арестовали весь зал.

Сначала я попросту недоумевал по поводу происходящего. Такое происходило и на Рубинштейна, когда все приходили на концерт и еще до начала к клубу подъезжал пикапчик, в который прямо из зала эвакуировали дресскодированных неформалов. А на Заслонова, в заведении, на фоне белой простыни в фас и профиль щелкали, а потом гуляй. Фиксировали в течение часа, а порой оставляли на всю ночь. Примелькавшихся заметали автоматически. У Вилли[7], к примеру, было четкое правило: нельзя ходить за Аничков мост. Потому что как только он его пересекал, тут же его забирали. Территория от Восстания до моста зачищалась.

На Войнова, где были мастерские и открылся «НЧ/ВЧ», он стоял прямо напротив «большого дома». Семья же Сумароковых, которая возглавила открывшееся в 1986 году новое место, была из настоящего дворянского рода, и квартира была напичкана всякими атрибутами этого сословия. В том числе и именным фарфором, на котором съели котов, и эта история обросла множеством слухов и легенд. Рок-клубовская тусовка ко второй половине 1980-х обросла новым поколением неформалов со своими «звездами». Юру Скандалиста, Рикошета и почему-то Ника Рок-н-Роллу считали какими-то жуткими хулиганами, хотя из этого списка только Юра мог отвечать всему комплексу подобного психотипа.

М. Б.: Ну, Коля и Рикошет все-таки жили на сцене, потому и выкладывались там. Рикошет крутил сальто и вращал микрофонные стойки, а Ник на открытии «НЧ/ВЧ» надел на голову плафон от лампы и бился им обо что попало (смеются).

Р. З.: Ну да, эти были в образах. А Юра и тот же Свинья, и многие другие к этому моменту уже не различали, где кончается образ и начинается реальность. Ну так вот, когда в квартиру к Леше Сумарокову набилась тусовка панков, и все, конечно же, на кураже стали развивать ситуацию в общении, кто-то вспомнил, что-де сегодня какая-то годовщина блокады Ленинграда, и все это вылилось в решение это событие отпраздновать. Уже не помню, кто предложил, но активность проявил Свинья: был изловлен кот, ощипан и съеден коллективно в тесноте в завалах из антикварной мебели. Кот оказался домашним и никакой не сумароковский, как это потом рассказывалось. Но, что я по этому поводу хотел бы сказать. Распоясались на тот период очень, и грань между шутками и не шутками стала более чем призрачна. Вроде бы шутейно начиналось, пока кто-то не ставил вопрос ребром и не находились люди, думающие: «А почему бы и нет?» Причем акция на тот момент никого особо и не шокировала, и слухов потом было гораздо больше.

«НЧ/ВЧ» стало новым местом, хотя я все еще проводил время в загнивающем рок-клубе. «Поп-механика» уже встала на какую-то эстрадную колею, а художественные группы обросли новыми деятелями и поклонниками. Само название придумал, конечно же, Котельников[8], именно для группы, но потом все это брожение получило обобщенное название низких и высоких частот по аналогу с AC/DC.

Перебывали там все, но почему-то толкового ничего не вышло. Помню, еще к Сумарокову-младшему приехала чилийская подруга, имевшая отношение к чилийскому же коммунистическому движению, которая очень хотела тут же уехать обратно (смеется).

То, что происходило в последние годы застоя, на многих приезжих коммунистов подобным образом действовало.

А неформальная среда тоже разрослась и отчасти перемещалась. Мне же из этого всего, конечно, нравилась эстетическая сторона вопроса, и то, что любой сложившийся стиль можно было высмеять, не примыкая при этом к панкам. При этом были люди, которые были завернуты на гипертрофированной панковской эстетике, близкой к «чуханизму», но подобных сторонились. Часть же серьезных людей поставила целью для себя поскорее от этого нарождающегося хаоса свалить за границу. И многие из уехавших в силу своей активности состоялись и там. И кто его знает, как оно сложилось бы иначе, если б черненковский мрачняк наступил на лет пять позже. Возможно, всего этого не было бы, и те кадры, которые бежали от советского апокалипсиса, либо не уехали, либо вернулись, сверив свои представления о загранице, до этого момента дозированно потребляя только красочные истории о ней.

При этом в первые годы перестройки основная часть советской интеллигенции сама отвалила от текущих госпроцессов, занимаясь собственными делами. Никто уже не ожидал какого-то чуда, и кто-то попросту не вписался в подобный поворот событий, кто-то вовсе отошел в мир иной. И творческий люд на самом деле от этого всего только пострадал, будучи поставлен в какие-то неопределенные рамки и условия. Немалая часть, и маргинальная в первую очередь, оказалась не приспособленной к самостоятельным жестким реалиям. Многие попросту утратили жилье и были ущемлены в правах. И те, кто играл в группу риска, в какой-то момент в этой группе, уже настоящей, и оказались. Каким-то художникам впоследствии повезло и они получили жилье с мастерскими в сквоте на Пушкинской, который позднее превратился в арт-центр.

Ситуация была достаточно мрачная, учитывая то, что группы рассыпались, и многие уехали за границу. И когда появился Сорос и поддержал грантами уже Санкт-петербургскую художественную среду, эти группы сузились до предела. Все стало больше напоминать борьбу за выживание. И я все время старался держаться от этой суеты подальше, время от времени производя картинки. Возможно, плохая аналогия, но когда разные люди сидят в одной камере с единым надсмотрщиком – они как бы вместе, равноценны, и ни у кого ничего нет. Но как только двери тюрьмы распахиваются, все эти разные люди расходятся по нишам, к которым изначально имели склонность. Желание получить свободу и отвоевать себе пространство для жизнедеятельности объединяли. И, возможно, многие до сих пор не осознали, какие блага они получили по сравнению с тем, что уже обрушивалось и осыпалось. Людям дали свободу выбирать и перемещаться, но многим это попросту было не нужно. Они не могли самостоятельно формироваться и производить какой-то продукт, но продолжали бороться за свое индивидуальное пространство. Многие в этой борьбе и погибли.

Федди Бегемот

(записано в 2012 году)

Ф. Б.: «Отдел Самоискоренения», «Народное Ополчение», «Автоматические Удовлетворители», «Бригадный Подряд» – самые первые панк-группы СССР собирались и записывались на моей подпольной панк-студии в начале 1980-х. Это было безумное и веселое время. Нам казалось, что серый совок никогда не закончится. Мы жили одним днем. И если мы не придумывали ничего нового, веселого, не записывали новый трек, то нам казалось, что мы умерли. В этом была наша свобода и самореализация.

Ленинград того периода был серым и пыльным. Свинцовое небо висело надо мной все десять школьных лет. Короткое лето заканчивалось строго в мой день рождения, восемнадцатого августа, когда мы ели единственный в году арбуз на всю дачную толпу. Наш дом стоял на проспекте, через который город пересекали грузовики и фуры. Кривые рельсы расшатывали набиравшие скорость трамваи. А за ними поднимались тучи серо-коричневой пыли отвратительного вкуса, которая достигала нашего четвертого этажа и ложилась на потрескавшиеся подоконники. Стекла звенели. Я мыл мамины цветы в ванной, слушая переливы Манфреда Манна на Moog-синтезаторе. Мне хотелось лета и солнца.

С 11 лет я занимался на ударных в музыкальнойй школе, установку купила мне мама. Джемовал с Сашей Щеголевым, соседом сверху, с которым мы играли в арт-рок группе, на базе ЛИАП, где он учился. Мы с ним оба зачитывались Стругацкими. Саша впоследствии стал известным писателем-фантастом. Один раз в жизни я был в пионерлагере «Солнечный» в оркестре, собранном из музыкальных школ: все три тамошних сезона я отбарабанил в малый барабан, а в конце лета я кое-как собрал из пионерских барабанов установку. Организовали группу и играли на танцах. Сперва я хотел оттуда свалить, потом меня оттуда хотели выгнать. В любом случае, больше мне моя музыкальная школа не предлагала отдых в пионерлагере. И я продолжал проводить лето в Токсово, на озере Хепоя-Ярви. Там я знал всё: от отдаленных берегов до заброшенных дотов на огромном Ржевском полигоне, в который мы ездили на велосипедах. Полигон, насмотревшись вышедшего тогда «Сталкера» Тарковского, мы называли Запретной Зоной или просто Зоной.

Школу я ненавидел. Хотя школа считалась хорошей, специальной, с итальянским уклоном. Находилась она далеко, в Купчино, и чтобы туда добраться, я тратил в день по два часа: спал в метро, делал уроки. Преподаватели меня бесили так, что к концу восьмого класса встал вопрос о переводе меня в ПТУ или другую школу. Маму все уважали, как же – художник, член ЛОСХа. И меня сунули в дополнительный класс, созданный из таких же уродов, как я, в соседней, простой купчинской десятилетке. Половина класса были евреи, половина просто раздолбаи. Среди них даже один второгодник, Саша Аксенов. Он слушал панк, занимался карате, любил Бергмана, как и я. С ним мы и собрали первую группу «Резиновый Рикошет», в честь которой его и прозвали Рикошетом. За одной партой со мной сидел и списывал у меня задания Юра Кацук, будущий художник-татуировщик Скандал.

К началу 1980-х Советский Союз с его неосуществимыми амбициями и застоем надоел всем, кто хотел перемен, свободы передвижения, культурного и делового сотрудничества с миром. Все новинки с трудом доходили до нас с опозданием на несколько лет. То, что приживалось, хранилось в русской душе навеки. Как глоток свободы, диски с новинками переворачивали затхлый мир Пахмутовой, Кобзона и Пугачевой. Нам попадали в руки записи, скопированные на пленках без фотографий, в которые мы тут же влюблялись. Нам оставалось только домысливать и воображать, как могли выглядеть эти отвязные группы. Если кто-нибудь будет здесь уверять меня в том, что меломаны того времени любили СССР, вы глубоко заблуждаетесь. Все рок-группы в СССР «вели» спецслужбы: на одну группу приходилось по три куратора. Сами же чекисты в своем ханжестве и двуличии не гнушались отведать запретный плод. Они покупали диски у спекулянтов или моряков. Были в курсе новинок. Но простым гражданам не позволяли. Толпы пластиночников разгоняла милиция, за особо наглыми следили. Директивы по работе с молодежью и по борьбе с молодежными группировками спускались с самого верха.

Я только оторвался от школьного режима, синей формы и мало разбирался в тенденциях субкультуры. Да в то время, в общем-то, и разбираться было не в чем. Все, кто были не похожи на простых советских граждан, принадлежали одной тонкой прослойке – тусовке. В тусовке все варились вместе, несмотря на разнообразие вкусов и увлечений. В 1982 году не было еще понятия «неформал», официально объединяющего всех представителей различных субкультур. Тех, кто слушал «старую» музыку (hard-rock, art-rock) и носил длинные волосы и клеш, называли «пацифистами» или хиппи. Тех, кто слушал музыку, появившуюся после 1977 года, называли «битниками».

Панком назваться было нельзя – потому что, как и о хиппи, о них уже писали в газетах, клеймили как образ разлагающегося Запада. Менты знали, что панком быть запрещено. И, если ты признавал себя панком, ты ставил себя под удар. Посмотрите, как витиевато уходит от ответа милиционеру прожженный тусовщик Гаркуша в фильме «Взломщик». А это был уже 1986 год, когда снимался фильм с самым большим процентом участия реальных ленинградских панков. Всего панков в городе было человек десять. Причем зачастую они выглядели одетыми как стиляги 1960-х. С ними болтались полтора «мода» (группа Дюши Михайлова «КСК») и четверть «рокабилла» (челки были в моде и все любили рок-н-ролл). Тусовались в одних и тех же местах. В насиженном хиппи кафе «Сайгон» на углу Невского и Владимирского. Валялись и играли во фрисби на траве около Казанского собора. Там же бухали в кафе «Гастрит», а потом грелись на станции метро «Климат» («Канал Грибоедова»). Все эти места находились в центре, на Невском проспекте. Где-то далеко оттуда, около кинотеатра «Космонавт», тусовались фрунзенско-купчинские панки, во главе с Андреем Свиньей. Но я, проездив в школу в Купчино десять лет и имея всех друзей оттуда, там ни разу не был.