Повести и Новеллы

Фабиану оставалось пытаться проникнуть глазом в любое отверстие – сквозь щель жалюзи или окно на балконе второго этажа. Но все его старания были напрасны, пока однажды сам Давор не дал такую возможность, оставив приспущенными жалюзи.

Он сидел в холле первого этажа лицом к камину. В руках у него был лист бумаги, он явно что-то читал, возможно, написанное им же.

Эта картина сама по себе не могла удивить Цветлин, ибо Давор был почти философом, а после гибели Аиды мог стать поэтом, вторым Петраркой, чтобы вечно воспевать любимую.

Если бы эту картину не дополняло нечто удивительное: рядом с креслом сидел огромный пёс, внимательно слушал Давора и преданно смотрел ему в глаза, боясь пропустить слово. И, словно опасаясь, что может потерять Давора, держал лапу на его колене.

Фабиан доложил собранию любителей belot всё, что увидел, и мужчины приняли такое обстоятельство, как право Давора побеждать своё одиночество, потому что все точно знали, что Аида была и осталась единственной возлюбленной Давора, постигшего все человеческие пути и здесь, и там, куда она ушла.

Случайно я стала свидетельницей того, как Давор, всегда стоявший на той таинственной черте, за которой останавливается время, шёл на помощь другому такому же стражу, чьё безжизненное тело он принёс той же ночью.

Возможно, Давор, трагически потерявший свою любовь, был той щелью, сквозь которую мог проникать призрак в надежде сохранить безжизненный цветлинский Принцип.

Вдвоём они смогли победить графиню, но в какой схватке пёс потерял так много крови и едва не лишился жизни, знали только эти двое. Давор выходил пса, с тех пор они были неразлучны.

Отныне эта история как продолжение истории любви Давора к Аиде будет легендой Цветлина.

Открой своё сердце

Снег шёл все дни, и уже бесполезно было с ним бороться. В последний раз мы оставили автомобиль внизу, у подножья села, потому что ни на какой скорости наверх подняться ему было не под силу.

Мы вышли, чтобы идти пешком, оглянувшись, его не увидели – накрыло снегом. Внутри осталось висеть одинокое сердце…

Это было настоящее восхождение на гору. Но на вершине нас ждал пылавший поленьями камин, который растопил неожиданный гость. Это был Игнасио.

Его лицо смеялось в отблеске огня. В такую погоду, когда снег и сильный ветер, провода часто не выдерживают, гаснет свет.

Мы сели поближе к очагу, Штефан поставил на стол вино из виноградников Цветлина.

Пришёл Иво с жареной рыбой, покрытой дольками лимона.

Дым из нашей трубы созвал остальных, пришли все, нас стало много, и стол вмиг оказался накрытым для встречи Нового года.

Рядом спала массагетская царевна, подрагивая во сне, как щенок, набегавшийся за день. Она была единственным ребёнком в новом цветлинском обществе, когда трёхлетняя уругвайская полиглотка выезжала для обновления визы в Словению.

Каждый принёс всякую мелочь и положил под ёлку: конфеты, шоколадки, колечко от ключей с сердечком, пустую газовую зажигалку, перо ястреба и ещё массу бесполезных во взрослом мире вещей, которые утром должны были сделать её самой счастливой и богатой на свете.

Нынешняя зима в горах временами отрезала нас от мира, вероятно, для того, чтобы мы лучше ощутили самих себя.

Каждый, глядя внутрь, знал, через что прошёл и он, и другой. Здесь были все, кто мечтал или хотел изменить себя и свой мир. Но никто не мог знать будущего.

Когда весной я буду улетать, высоко в небе поднимусь с сиденья и направлюсь в хвост самолёта.

– Ты бежишь от своего счастья… – скажу я.

– Никто никогда до конца не знает, что оно такое, счастье, и где оно ждёт человека, – с тяжёлой печалью ответит Лена.

Ни одна таможня не смогла бы остановить её за то, что она тайно увезёт под сердцем, упорно стремясь найти утраченные черты прежней жизни там, где их уже не могло быть и не было.

Лене всегда казалось, что её счастье обретается где-то на той земле, куда она устремится, бросив Марко и Цветлин. Ибо опыт того, что дано изначально нам от Бога со страной, родителями, детством и юностью, в большинстве из нас сильнее всего – и страха перед опасными врагами, и благополучного существования на чужой земле, пусть даже с любимым человеком.

Но однажды Лена позвонит мне в Москву. Она будет не одна, с ней будут малыш и… Марко.

Он будет долго искать их по всей Сибири, а когда, наконец, найдёт, скажет только одно: «Пойдём в Цветлин!»

Я буду провожать их в аэропорту Шереметьево, слушая от Лены обо всём, что ей опять пришлось хлебнуть за это время от беззаконья наших изощрённо жестоких и лишённых всякой нравственности чиновников, и что она наконец поняла: счастье неповторимо, но оно имеет много форм и свои временные периоды. Для счастья нужна смелость духа.

В последний момент Марко подойдёт ко мне и скажет:

– Я знаю одного старого бродягу-бразилеро, он иногда сидит в гостильнице, молча дымит своей трубкой и кого-то ждёт…

Когда Бог создал больше одной души, то, казалось бы, он посеял хаос, ибо столько стран, городов, островов и материков, откуда не всякая душа может пробиться к другой.

Тогда Он стал создавать удивительные места, в которых можно залечить свои раны в сердцах и сознании, забыть свои унижения в той или иной стране, и создал Цветлин, куда стали прибиваться души тех, кто, несмотря ни на что, сохранил в себе нечто ценное в глазах Бога.

Нам кажется, что самое совершенное из творений Господа – это те места, где нет войн, лжи и воровства, а есть доброта и милосердие. Но для Него, вероятно, самое главное, что, несмотря ни на что, каждый сумел победить себя и встать после всех страданий и унижений.

Давным-давно мудрый Конфуций сказал, что величайшая слава человека в том, чтобы уметь подняться всякий раз, когда падаешь.

В ту новогоднюю ночь собрались все те, кто изменил себя и свой мир любовью, открывшие новый Цветлин.

Пришёл и Давор со своим верным стражем.

Были зажжены свечи: в память о нежной Аиде, единственной и вечной возлюбленной Давора, и с чувством надежды каждого из нас на будущее. И просто как свет, чтобы видеть друг друга в темноте.

Мы пили вина загорских лоз за тот Цветлин, который снял с себя все проклятья и комплексы, чтобы зажить простой человеческой любовью, которая есть основа всей жизни.

Мы сидели в глубине гор, защищённые от неспокойного мира, с его войнами, террором, глобальным экономическим кризисом – под вой ветра Штефанова леса и согревающее душу потрескивание дров в камине – в Цветлине, которого нет на карте, но всегда для всех и каждого есть близкий и родной фантом в необъятной Вселенной!

Январь-февраль 2009 г.

Хорватия, Загорье

3. Джоджр

I.

Джоджр был красавцем на оба полушария Осетии. Он восходил солнцем из-за Главного Кавказского хребта в течение полутора десятка лет, пока ему непостижимым образом выдавали бесконечные академические отпуска в вузе по нашу, северную, сторону хребта, словно он был кормящим отцом полутора десятка детей. На самом деле, я думаю, он был бездельник и лоботряс и носился, как конь, между обеими частями Осетии сквозь хребет.

И это длилось, пока педагогический институт не преобразовали в университет.

Тут-то Джоджр потерял интерес к учёбе – то ли колорит стал несколько иным, то ли он созрел для профессиональной жизни советского вундеркинда и решил завершить своё ученье, выйдя после исторического факультета журналистом, спецкором АПН у себя на юге.

Через много лет, когда он стал писателем, я сочла, что приложила к этому руку, потому что он оттачивал на мне свой талант к сочинительству, мороча мне голову своими сказками, довольно неожиданными для его личности, как бабочка на седле того самого коня.

Я только что вылупилась из уникального яйца – БМК (БээМКа), посёлка будущего в городе Беслане, который один из моих московских друзей, появившихся много позднее, расшифровал так: «Берегите Молодых Курочек». Для московского интеллектуального еврея это было нормальное толкование.

На самом деле это было довольно фешенебельное поселение вокруг первого в Европе по величине комбината, перерабатывающего маис в глюкозу: посёлок двухэтажных домов из ракушечника, коттеджей в английском стиле, который и строили тогда сами англичане. Клуб не уступал архитектурой шереметьевскому дворцу – с высоченными колоннами на фасаде и с такой же высокой ротондой в торце здания. За ротондой начинался парк редких пород деревьев с нашего и американского континентов и подстриженных кустов жёлтой акации вдоль дорожек, а в гуще парка – тихо журчащих лесных ручьёв.

Со стороны ротонды, в самом начале парка, был поставлен первый в Осетии памятник Коста, народному поэту, и не было ни одного ребёнка, который бы не карабкался по гранитной улочке с саклями к сапогам поэта.

А вокруг был необычайный микромир с розовыми и абрикосовыми аллеями, прудом и небом с яркими созвездьями. О моем мире Джоджр мог знать не больше, чем африканский абориген, тоже восходящий с утренним солнцем на небосклоне африканских девиц, жаждущих любви с не меньшим темпераментом, чем девицы с его факультета, которые, как говорилось, были все поголовно влюблены в него.

Закончив школу, я приобрела лишь единственный вид свободы – сменить среднюю школу на высшую. Диплом о любом высшем образовании в моё время был необходим каждому человеку, поэтому среди автономных республик СССР по высшему всеобучу Северная Осетия в конце социализма, имея четыре крупных вуза, была на первом месте.

На этом моя свобода заканчивалась, потому что никуда уехать далеко от родительского дома я не могла. До поступления на филологию ничего другого, кроме своей улицы, которую отделяли от берега Терека триста колючих метров поля, я не знала.

Родные колючки вонзались в мои нежные пятки, так и не мужавшие за лето, как не мужала моя душа, слишком открытая для окружающего мира, в котором мне особенно и нечего было постигать, кроме прочитанных книг, звёздного неба над нашим прекрасным садом и времён года.

Это означало: никакой тебе Москвы с университетом под покровительством св. Татьяны, моего ангела, а только факультет филологии – «Что может быть лучше для девочки?!»

Пединституты всегда заполнены домашними девушками, которых некуда деть до замужества – это советские институты благородных девиц без пансиона, с мизерной стипендией. Но такое никак не могло быть моей судьбой!

Родители к тому времени собрались на местожительство в Кисловодск в четырёх часах пути на автомобиле, откуда папа получил хорошее предложение. Они рассуждали так: пока мы с братом будем жить студенческой жизнью, в курортном городе можно подлечить маму, а главное, их отъезд и закалит нас, и в то же время не подвергнет особой опасности: мы на своей родине, среди многочисленных родственников, то есть не без присмотра.

По своей наивности они считали, что колючки, мои извечные враги, в Москве будут страшнее. На самом деле всё обстояло иначе, потому что именно на филфаке, рядом с домом я была подвержена большей опасности ввиду того, что неподалёку рыскал страшный зверь – Джоджр.

Джоджр – явление характерное со времён искушённого Адама. Вначале адамы искушаются одержимыми евами, затем, пресыщенные их опытом, становятся искусителями для юных девушек, и этот круговорот человеческой природы вечен.

Перед институтским обществом я должна была предстать инфантильным существом без названия, потому что слова «инфантилус» нет даже в латыни.

Сдана я была для обучения всему, что даст мне диплом, в обиходе – «корочка», и только потом, как сказали родители, я могу делать всё, что захочу: поступать в институты – литературный, кинематографический и даже в ремесленное училище на маляра.

К тому времени я буду самостоятельной, возможно, вырасту и стану похожа «не на осеннего цыплёнка, а на что-то более сущее» – мамин тезис…

На том и порешили. Они снялись с места, а я, оставшись в родной автономной республике, вынуждена была со слезами протеста поступить на местный филфак. Для проживания они определили меня в маленький частный домик под белой штукатуркой вблизи учёбы к паре стариков, которым я, по их просьбе, каждый вечер добросовестно читала Библию.

Так как я ещё не представляла из себя ничего такого – ни самобытного, ни приобретённого с опытом женского шарма, то, по философии окружения, должна была считаться с наличием в этом мире мэтра для юных девушек, всё того же Джоджра.

На гуманитарных факультетах о нём ходили всякие слухи. Когда он возвращался из-за хребта, из южной части Осетии, то все девицы с его исторического факультета надевали свои лучшие платья. Так гласила современная полулегенда.

Я слышала о нём постоянно, но это не занимало моего ума, я никогда не видела его, и мне было недоступно знание, что Джоджр приходил вместе с солнцем, чтобы осветить серое с колоннами, мрачное здание института благородных девиц, разбавленное небольшой группой юношей.

II

С раннего детства я мечтала о чём-то необычном в Новый год. В одиннадцатом классе на школьном новогоднем балу за костюм чёрного лебедя – фантазия и много чёрной туши на марле – мне был вручён приз, объявленный как «костюм папуаса».

Так разрушилась моя первая новогодняя сказка, но я упорно продолжала ждать настоящего чуда.

Через много лет я поняла, что мой второй в студенчестве Новый год был самым необыкновенным годом. Потому что в тот год появился Принц.

Он пришёл на лестничную площадку общежития, где спонтанно были устроены танцы прямо у комнаты Пожарной Лошади, с которой Джоджра связывала молва. Я уже говорила, что никогда ещё не видела его.

Этот крошечный бал на лестничной площадке с отдушиной лестничного пролёта и был моим первым балом, где Принц обозрел меня своими огромными глазами зелёного бархата, в центре которых вместо зрачков были зажжённые светильники.

По всей вероятности, он спросил обо мне, потому что тут же ринулся, и я в одно мгновение оказалась танцующей с ним.

Я видела его радостное изумление – откуда здесь такая девочка, о которой он почему-то не знал?! У меня тоже почему-то подпрыгнуло сердце, как будто его подняли в несуществующем лифте и сбросили вниз, на эту же площадку.

Вот он спрашивает обо мне, это видно и слышно, затем подходит ко мне, и я вдруг танцую с ним.

Затем он исчезает и становится неуютно, словно на ёлке погасли огни. К тому же мне одиноко, я впервые не с родителями дома.

Тут подошли старшекурсницы с его факультета и пригласили к себе в комнату. Это означало одно: так им сказал мой Принц или им захотелось сделать ему приятное, потому что это произошло на их глазах. Ещё нечего сказать, но что-то произошло в эту ночь на лестничном балу.

В эту новогоднюю ночь в мою жизнь с небес золотым дождём пришёл Джоджр.

И я пошла в комнату с праздничным столом в полном смятении, смущении и радости. Мы расселись, и он опять смотрел смеющимися глазами. Я не встречала таких глаз или не видела, чтобы они имели столько ампер радостного излучения. Может, это был, скажем, знаменитый взгляд Джоджра – что-то ведь должно было содержаться в нём, что делало его столь неотразимым для девушек?

А он между тем шепнул мне на ухо, чтобы я сейчас прямо из-за стола отправилась спать, а утром он постучится ко мне, и мы пойдём в кино. Мне понравилось, что я засну и проснусь, а Принц не исчезнет!

После полудня раздался стук, и я возникла на пороге со счастливым видом, потому что Джоджр рассмеялся и сказал одеваться для улицы.

Я в своём первом в жизни модном пальто из белого пушистого букле, мини-длины, с бантом под круглым воротничком, которое сшила по журналу мод моя тётя, он – в розовой сорочке и костюме песочного цвета, мы вступили в первый бесснежный, солнечный день Нового года.

От Джоджра веяло незнакомым миром, который начинался где-то за хребтом, где я знала, есть ещё часть Осетии, но Большой Кавказский хребет, который я осматривала каждое утро с крыльца нашего дома, скрывал от меня потусторонний мир.

Джоджр был необычен своим искренним смехом, густым, но резким басом, иногда напоминавшим рёв бизона, своими друзьями, иногда одетыми в его костюмы, которые справляли его родители, а он их сразу же раздаривал, оставаясь всегда в одном и том же, наверное, любимом, песочного цвета.

Это был ещё один экзотический плод на дереве моего воображения.

Справедливости ради следует уточнить, что сам по себе Джоджр занимал меня не всецело.

Таинство заключалось не только в нём, но и в мире, который стоял за ним как за фигурантом того мира. Он был ключиком в дверь, которая звала меня к будущей незнакомой и удивительной жизни, конца которой никогда не будет.

Южан я впервые увидела в институте. Среди них бывали и откровенные дебилы, но бывали и яркие личности с врождённым инстинктом всегда защищать тебя от кого бы то ни было, оттого они сразу же провозглашали себя моими верными друзьями. К тому же, похожие на древнегреческих атлетов Фидия, они дарили понятие живой красоты.

Не то что хлипкий Джоджр – глаза и усы на тонком древке тела, который, однако, необъяснимым образом, был в нашем студенческом мире заметнее всех, значительнее всех, известнее всех.

III.

Ничего не изменилось в моей жизни, кроме того, что на меня стали смотреть в фойе, на лестнице, и шептать: «Это та самая» – понимать следовало: «которая покорила Джоджра».

Рассматривали по-разному: как комара, ничтожество, хорошенькую девочку. И только моя подруга Темина – как роковую женщину, с придыханием:

– Ты дружишь с (самим!) Джоджром? Можешь его к нам в дом привести в гости (в её литературный салон, где нас будет трое – мы и persona grata Джоджр)?

Он охотно согласился, и я привела его. Он был скромен, прост, совсем ручной. Говорил с нами о литературе – о символистах, обо всём, что было нам интересно как филологиням, был мило снисходителен, назидал лишь в той степени, чтобы мы не путали его с собой, а чувствовали дистанцию как младшие и просто девчонки.

Он заразительно смеялся, сверкая ослепительными красками лица – яркие глаза, белые зубы под темнотой усов, и между нами была дружба, все были довольны друг другом.

Затем он опять надолго исчез, и я отвыкла от него. Я читала классику по программе, не испытывая никакого ущерба из-за отсутствия его устных сказок, которыми он пичкал меня на подоконнике – моём ежевечернем эшафоте.

И вдруг он снова объявился. Однажды вечером, когда мы, все восемь обитательниц самой густонаселённой комнаты, «ипподрома», уже лежали в своих допотопно узких кроватях, на подступах к общежитию, под окнами, раздался рык Джоджра, затем по коридорам его оглушающая поступь, которую слышали все от первого до четвёртого этажей!

Зика, моздокский самородок, танцевавшая во всех концертах индийский танец, вскочила с кровати и завопила на всю комнату:

– Вставай, одевайся, идёт твой Джоджр, сама расхлёбывай, а я хочу спать! Чтобы он не разбудил нас всех!

Как будто кто-то мог спать при его приближении.

Я опять должна была быстро одеться и обречённо выйти в коридор, чтобы предупредить грохот в дверь с рыком: «Выйди, выйди!» – как на пожар, осознавая, что Джоджр со своими манерами – мой незаслуженный позор, но от этого позора так просто не избавиться.

Я покорно забралась на подоконник, чтобы он не посадил меня насильно, и стала ждать душевных излияний по поводу литературы и её проблем. Ибо после мужского времяпрепровождения, как я понимала, должен был следовать целый фейерверк литературных излияний, как будто он вернулся из чёрных бермудских дыр, где изголодался и по литературе, и по слушателям.

И снова беснующиеся светильники в его глазах, а потом неожиданно и совершенно другим голосом вдруг заявляет мне:

– Вот придёт весна, зазеленеет травка, и ты станешь моею…

Мне стало страшно, в ушах всё стихло, как перед землетрясением. Мало мне было мучений от сидения на подоконнике рядом с комнатой «чинз»-невест с национального отделения?! Кстати, о них надо рассказать подробнее.

Когда они появлялись из всех сёл Осетии с целью получить образование, то начинали демонстрацию своих манер сельских невест. Лучшей манерой была у них стирка. Они стирали день и ночь – в здании без постирочной комнаты, без стиральных машин!

Но у всех у них в арсенале оказывались огромные тазы, словно они поступали на обучение вместе с ними. И они стирали, стирали.

Эти девицы вместе с тазами и дипломами въезжали обратно в свои сёла уже просватанными.

Все остальные девушки должны были или игнорировать, или подстраиваться, чтобы тоже выходить замуж не опозоренными.

Я тоже стирала, хотя не стремилась замуж. Но каждый раз, когда я вывешивала во дворе общежития своё постельное бельё, ни один южанин не проходил, чтобы не выразить удивления – ты и стирать умеешь?

И всякий раз мне приходилось с достоинством отвечать:

– Если умеешь стирать, необязательно выглядеть прачкой!

И они одобрительно кивали. Если бы я не стирала, они бы плохо думали обо мне.

Я считалась хорошей девочкой, а этот титул обязывал не нарушать привычного набора достоинств – приходить в общежитие не поздно и не просто быть чистенькой, а стирать, стирать, и чтобы другие это видели.

Сверх того, я стирала рубашки моего брата в его студенческом общежитии.

Но возвращаюсь к той сакраментальной фразе об опасности будущей весны для меня.

С того последнего сидения на подоконнике я обходила Джоджра весь семестр до летних каникул.

А он отлавливал меня, приходилось вновь и вновь сидеть и слушать его, но внутри было постоянное напряжение – этот стервец опасен, его надо избежать, особенно, как только приблизится весна.

Это напряжение меня вконец сломало.

Как только в воздухе запахло весной, я опустилась на ступеньку лестницы прямо у ног Джоджра, горько при этом рыдая. Проходившие мимо пораженно спрашивали у него, что случилось? Не зная, что отвечать, он участливо склонился надо мной и всё никак не мог уловить связи между давно сказанными словами и моим поздним рыданием.

Я была безутешна – Джоджр, с его громкой славой бесконечных похождений и дружеских попоек, был тяжёлой обузой для моей души.

Мои обильные слёзы были искренними: мне нужен был покой, я была маленькая, худая и нервная, мой вид и мои стенания, должно быть, пробудили в нём сострадание, потому что он положил на мою голову почти отеческую руку и прорычал, как добрый зверь:

– Иди спать, я не трону тебя!

С того момента я ожила, легко сбросив с себя великолепное платье джоджровской избранницы, стараясь больше не попадаться ему на глаза. Оно было мне не по плечу.

На мне была простая одежда – минимум юбочки и чулки из «Детского мира» на тонких ногах.

Стыдно признаться теперь, но даже по две пары, чтобы ноги казались толще. Это была моя женская тайна – толстенные вязаные чулки в резинку по паре на каждой ноге!

А весной я, как все маленькие птички, запела. Мне не нужен был Джоджр, мне нужно было солнце, весна, моё будущее, которое тоже сверкало, и в нём никак не просматривался этот буйный принц с его дружескими попойками и бесконечными женскими историями.

IV

Но счастливо встреченный год принёс много изменений. В первой половине лета мы проходили практику за городом пионервожатыми. Моя подруга Марина на сборы не поехала. Она была детдомовкой и практику проходила с самого детства: там старшие воспитывали младших традиционными способами, например, спустить кого-то в целях перевоспитания за «стукачество» или воровство в лестничный пролёт в тумбочке!

Мы были в лагере на положении солдат в воинской части, и она приехала нас навестить. Общество всколыхнула весть, что приехала Марина с «самим Джоджром!».

Она была как чеховская героиня – под белым зонтиком с какой-то немыслимой причёской, выкрашенная в золотой цвет, а этот ловелас в белом костюме – вылитый Марчелло Мастроянни в свои лучшие годы.

Меня в это время раскачивали на качелях математики, и мне было наплевать прямо с небес на Джоджра и на взбесившихся девиц, пытавшихся отгадать, к кому он приехал: к Пожарной Лошади, ко мне или сопровождал нашу актрису. Пожарная Лошадь, крупная мясистая девица из Пятигорска, тогда же высказалась, что Джоджр, как деньги занимать, так всегда приходит к ней, а в лагерь явился к… и назвала меня.

Она попала пальцем в небо, потому что мы с ним не виделись, и вообще меня больше занимал вопрос к родителям – отпустят ли в Москву со стихами, и как ухитриться перевестись в Литературный институт, чтобы они поняли, что роковое обстоятельство подлежало исправлению.

Затем было чудесное лето, в котором я открыла для себя Москву, пьянящий настой московского интеллектуального общения, читала стихи, носилась по музеям и просто по городу.

На родину я вернулась под новым именем Аланка. Так прозвали меня в столичном кругу друзей, которые заслушивались моими историческими фантазиями о древней стране Алании. Как и для Джоджра, история и филология были для меня единым пространством.