Красная S

Олег Батухтин

Красная S

Пролог. Intro

Запах. Это всегда начиналоcь с запаха. Затхлый, въевшийся за полвека в кирпич сладковато-гнилостный дух подвала перебивался поднятой с пола чьим-то неосторожным сапогом едкой химией дешевого портвейна «Солнцедар», пота, страха и пыли. И еще – запах отчаяния, того самого, что густеет в воздухе, когда понимаешь, что опять что-то пошло не так.

Студия? Смехотворное название для этой убогой каменной сумки под пятиэтажкой хрущевских времен. Сквот. Бомжатник. Убежище. Храм. Они называли это по-разному, в зависимости от градуса в крови и степени веры в сегодняшний день.

Сегодня это была «Студия Звукозаписи ВИА «Красная Сперма». Над дверью висел выцветший транспарант времен перестройки, когда здесь был клуб «Прометей». Кто-то, возможно с задатками художника, замазал черной краской название ушедшего в небытие заведения и вывел кривыми буквами: «КРАСНАЯ СПЕРМА. РЕП-БАЗА». Буква «З» в «базе» почти стерлась.

В центре комнатушки – микрофон. Старый, советский, модели «Октава». Его провода, похожие на окаменевшие кишки, тянулись к гудящему, моргающему лампочками усилителю «Радиотехника», который гитарист нашел на помойке и, по его словам, «реанимировал методами диалектического материализма». Стойка была сломана и перевязана изолентой. Микрофон кренился, как пьяный мужик на паперти.

Вокалист Владлен (более известный под прозвищем Бухарчик), потный, с трясущимися руками и пылающим взглядом, припал к микрофону губами, словно дешевая шлюха к херу дальнобойщика.

Когда-то накачанное на стройплощадках огромное тело вокалиста, теперь было рыхлым мешком, набитым портвейном и обломками амбиций. Лицо – багровая топографическая карта пьянства с лопнувшими капиллярами на носу и щеках. Грязные, редкие волосы слиплись на вспотевшем лбу. Бухарчик дышал тяжело и с присвистом, а его руки, лежавшие на микрофоне, мелко и неудержимо дрожали – вечный тремор после падения с лесов и выпитых литров «Солнцедара». Одно ухо было почти глухим, поэтому он кособоко повернул голову, пытаясь разглядеть гитариста единственным зрячим глазом, в котором горел истеричный огонек последней надежды и пьяного величия. Бухарчик закашлялся, поперхнувшись слюной словно собственным революционным пылом.

– Ну что, товарищи? – прохрипел он, пытаясь поймать в полумраке взгляд гитариста. – Запишем что-нибудь! Гимн, блядь! Последний гвоздь в крышку гроба этого… этого говна капитализьму! Запись пошла? Броневик!

Гитарист Петр Бронштейн по кличке Броневик, дерганый и нервный, с вечно воспаленными глазами хорька под огромными роговыми очками, съежился у древнего кассетного магнитофона «Электроника». Он был худ, как голодный пёс, а его спина сгорбилась под невидимым грузом невостребованных знаний и вселенской несправедливости. Грязные очки сползли на кончик носа, открывая воспаленный, усталый взор книжного червя, вечно копошащегося в чужих идеях. Его тонкие пальцы с чернильными пятнами и ссадинами нервно тыкали в то место, где должна была быть кнопка REC. Она отвалилась, и Петр прижал оголенный контакт отверткой, будто детонатор самодельной бомбы. Его дешевая клетчатая рубашка была расстегнута на потной шее, а слишком большая для него кожаная куртка висела мешком, словно пародия на бунтарский дух.

– Идет… идет запись, товарищ Бухарчик! – крикнул Броневик, голос его дал петуха. – Только… только не ори так в микрофон сразу, ты его перегрузишь! Тут и так на соплях… Остальные готовы? Дед? Давид?

Броневик оглядел загаженную комнату, выдергивая образы своих компаньонов, таящихся в душном полумраке.

В углу, на единственном целом стуле, сидел дед Бухарчика, который откликался исключительно на старый армейский позывной Шаланда. Его руки, узловатые, как корни старого дуба, лежали на барабанных палочках. Барабанная установка была сборной солянкой: ржавый малый барабан без подструнника, напольный том с треснувшим пластиком и тарелка, согнутая в нескольких местах, как старая армейская плошка. Шаланда смотрел куда-то поверх голов, в темноту. Его лицо, изборожденное морщинами глубже, чем трещины в стенах подвала, не выражало ничего, кроме усталости, накопленной за девяносто пять лет. Старик медленно кивнул, но было неясно – то ли в ответ Броневику, то ли своим мыслям. Его глаза, мутные, как грязный лед, видели не эту комнату, а что-то далекое – то ли цех завода, где он простоял полвека у станка, то ли очередь за хлебом в сорок седьмом. Шаланда поднял палочки, и костяшки его пальцев побелели от напряжения. Готов? Он был готов в этом миру только к одному – к тому, что скоро помрет. А пока – бил в барабан. Потому что внук просит. Потому что деваться некуда. Потому что пенсии не хватает на лекарства. Потому что…

Давид стоял чуть поодаль, прислонившись к сырой стене. В руках он сжимал дешевую пластиковую флейту – единственный в группе инструмент, купленный новым, на первые деньги с его работы – скотобойни. Давиду было семнадцать, но глаза смотрели старше – с той тихой, бездонной усталостью, которая бывает у детей из приютов или у мясников. Он не пил «Солнцедар». Он не кричал о революции. Он просто был здесь. Потому что здесь теплее, чем у пьяной тетки. Потому что Бухарчик делился едой. Потому что Броневик давал почитать книги. Потому что Шаланда молча кивал, когда Давид приходил с новым синяком. Потому что здесь ему дали крутое прозвище – Мясник. Он поднес флейту к губам. Его пальцы, привыкшие держать нож для обвалки мяса, легли на клапаны. Мясник не ждал чуда. Он ждал только своего места в общежитии колледжа, которое должно прийти на следующей неделе. А пока – надо играть. Лишь играть. Чтобы заглушить тишину, которая всегда наступала перед крахом.

– Давайте уже! – рявкнул Бухарчик, отхлебнув прямо из горла бутылки «Солнцедара». – Надо с душой! С лютой ненавистью к врагам народа! Я – глас улицы! Я – Бухарчик! Запись пошла! Броневик! Шаланда! Мясник! Раз, два, три! Дааавааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа-ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааай!

И пространство взорвалось…

ГЛАВА 1. Pioner Lager

Белая пена, янтарный костер!

Дух коллективизма нас как братьев сплотит!

Галстук алый – совести огонь!

Тот, кто не с нами – гниль и позор!

1

Вонь. В этой истории все начинается со смрада. Обоняние, как и музыкальный слух – важнейший способ восприятия окружающей действительности. Запах. Смесь блевотины, дешевой водки и мокрого асфальта – вот что вдохнул своими широкими ноздрями Петр Бронштейн, вынырнув из сырой арки подворотни своего дома. Хотя дом – слово слишком громкое для этой клетки в хрущевском улье.

«Броневик» – прозвище Петра, словно выдранное из плаката времён революции, теперь висело на нём, как старая нашивка: выцвело, но не отлипало, вызывая лишь оскомину горькой усмешки. Он шагал, пошатываясь, будто земля качалась под ногами не от водки, а от внутренней пустоты. Воображаемый митинг рассыпался в дымке будней, как испуганный светом утра фантом, затухли манифесты о вечной революции, проклятия «сталинской гидре», адресованные равнодушным спинам соседей по стране – спинам, повернутым к нему, как стены. В кармане шуршала одна-единственная сотка – жалкий оброк этому миру. В голове – густой осадок из сгоревших идей и перегоревшей веры и туман, в котором гаснут искры.

Запах вырвался из общего фона как нож. Острый, кислый, с прогорклым перегаром. За запахом сознание Броневика воспринимала звуки. Нелепые и жалкие. Мужские всхлипы, разрывающие вечернюю тишину где-то между воем сирены и скрежетом мусоровоза. У помойного контейнера в маслянистой луже, пожиравшей тусклый отсвет последнего живого фонаря, сидела глыба. Не человек – беспомощный комок отчаяния, закутанный в грязную телогрейку. Редкие, слипшиеся от слез и пота волосы липли ко лбу. Владлен «Бухарчик» сжался в комок, обхватив колени, и ревел. Не плакал – ревел, как раненый зверь в капкане, как белуга, выброшенная на берег.

Броневик подошел ближе. Его собственное революционное похмелье на миг прорезалось жутковатым любопытством и живым интересом к чужому горю. Петр присел на корточки рядом, едва удерживая равновесие на шаткой почве реальности.

– Э-эх… – выдохнул Бухарчик сквозь сопли и слюни, не видя товарища, глядя куда-то сквозь время. Голос был хриплым, как ржавая пила. – «Орленок» … Пепелище. Там… там же горело. По-настоящему горело. – Он бессильно махнул рукой, будто отгоняя видение. – Костер… не просто дрова, понимаешь? Свет. Тепло. Круг. Все в этом круге… едины. Линейка… не построение. Ритуал чистоты и порядка. Горн… не дудка. Крик. Зовущий. Ввысь.

Бухарчик попытался встать, но тело предательски качнулось, и он шлепнулся жопой обратно в холодную жижу. Казалось, сама земля отказывалась держать это посмешище.

– Взвейтесь кострами… – прохрипел Бухарчик обрывок гимна, и слова застряли в горле, превратившись в невнятный стон. – Мы… мы там были богами. Демиургами детских душ. Лепка… из глины будущего. Дисциплина – не палка. Каркас, блять! Порядок – не тюрьма. Гармония, сука ебучая. Коллектив… братство крови, скрепленное идеей, ебать меня под хвост. А теперь?.. – Он медленно повернул заплаканное багровое лицо, его мутный взгляд единственного зрячего глаза скользнул по темным, слепым окнам пятиэтажки – каменным склепам. – Теперь… съедено временем. Тлен. Все, что строили… рассыпалось в песок и пыль. И мы… мы этим песком… давимся, чихаем от пыли. – Он сжал кулак, тряся им в сторону невидимого врага. – Они убили не страну… они убили будущее. В нас. Оставили… эту… пустоту. Где даже слезы… пахнут ебучей безнадегой.

– Товарищ Владлен? – промычал Броневик. Его немного раздражало, что человек с таким сильным именем оскотинился до крайней степени. – Какой горн? Какой коллектив? Пионерлагерь? – Он фыркнул, и этот фырк был полон презрительного цинизма, за которым скрывалась собственная, не менее горькая, но закованная в теоретические измышления тоска. – Какие, к черту, в наше время пионерлагеря? Инкубаторы конформизма! Конвейеры по штамповке винтиков для машины буржуазного перерождения! Там не дух – там формальность! Не коллективизм – стадность! Ты оплакиваешь фантом, товарищ! Иллюзию, созданную для усыпления классового сознания!

Бухарчик медленно поднял лицо. Заплаканное, багровое, с лопнувшими капиллярами, похожими на карту загнивающей империи под кожей. В белесом зрачке, плавающем в красном озере склеры, отразился не столько гнев, сколько глубокая, животная обида на это кощунство. На это непонимание.

– Пшел… – прошипел он, и слова вылетели, обрызгивая собеседника ядом злости. – Пшел ты на хуй… со своими… умными… книжными… словами. – Каждое слово выскакивало с трудом, как пробка. – Ты… в гробу… этого не видал. Не нюхал. Не чувствовал кожей… как оно жило. Тебе только-только тридцать исполнилось! – Он шумно втянул сопли, пытаясь собрать распадающиеся мысли. – Там… там был порядок. Не тюремный, а космический, вселенский. Как звезды… на небе. Каждый – на своем месте. И светили они вместе. Вместе на месте, епта. Чистота… не от мыла, от уверенности. Что ты… частица… чего-то… большого. Правильного. – Он закашлялся, горло хрипело, как засоренная труба. – А теперь?.. – Взгляд его метнулся по темным дворам, по мусорным бакам, по решеткам на окнах. – Теперь… хаос. Дикое поле. Волки… в спортивных костюмах. Или… битники эти… с их воем… в пустоту. Или люберцы… с их тупым кулачным правом. Махновщина! Голая, звериная Махновщина! Беспредел… как закон! И я… – Голос его сорвался в полный отчаяния и пьяной ярости крик. – Я ж хотел… нести им… свет! Ту самую… чистоту! Порядок! Правду! Как тогда… на вечернем сборе… когда тишина… и слова падают… как семена… в плодородную почву! Чтобы проросли! Чтобы поняли!

Слово «Правда» повисло в воздухе, как холостой выстрел. Оно ударило Броневика не меньше, чем Бухарчика. Но по-другому. Не как экзистенциальная тоска, а как искра в пороховнице его идей. Его глаза, обычно воспаленные и усталые, внезапно вспыхнули изнутри. Он рванулся вперед, потеряв равновесие, едва не грохнувшись лицом в ту самую маслянистую лужу, отражавшую их жалкое существование.

– Правда! – выдохнул он с почти религиозным пылом, хватая Бухарчика за рукав телогрейки. – Да, товарищ! Абсолютно верно! Истину! В самые массы! Сорвать лживые маски империалистической пропаганды! Растоптать гадов реставрации капитала! – Он говорил быстро, слюнявя слова. Его тонкие руки тряслись от адреналина. – Но инструмент! Каков инструмент?! Листовки? – Он фыркнул, как на плохую шутку. – Бумага! Ее сожгут, выбросят, подотрут сраки! Подпольные кружки? – Махнул рукой с презрением. – Фуфло! Герметичные склепы для избранных маргиналов! Нас не услышат! Нас затопчут этим… этим хаосом, о котором ты говоришь! Нужен… нужен гром! Крик, который прорежет этот вой!

Бухарчик замер. Казалось, он не слышал последних слов. Он утер лицо грязным рукавом телогрейки, оставив на щеке широкую полосу грязи, смешанной со слезами. Его мутный налитый кровью глаз, плававший в отеке, уставился куда-то в пространство над помойкой. В нем мелькнуло что-то дикое, первобытное – не мысль, а инстинкт, вспышка в потемках сознания. Казалось, он увидел это. Услышал.

– Музыка… – прохрипел он, и шепот его был похож на скрежет железа по камню. Не громко, но с такой силой внутреннего озарения, что Броневик инстинктивно отпрянул. – Вот он… Голос. Не улицы… Правды. Бормотание… которое не заткнешь. Который войдет… прямо сюда! – Он стукнул себя кулаком в грудь, издав глухой звон. – Как у тех… как их бишь… битников. Но не их вой… не их безысходный стон. Наш! Острый! Как нож! Правдивый! Революционный! – Он впервые за весь вечер попытался встать по-настоящему, опираясь на мусорный контейнер. – Группа… ВИА… Да! Ансамбль! Оркестр… для новой… симфонии! «Красная…» – он замялся, ища нужное слово, – «…Правда»! Или… «Молот»! Да! «Молот Правды»!

Броневик застыл – телом и душой, как будто мир выдохся вместе с ним. Весь его книжный, перегруженный теориями ум на миг остановился. Мысль была проста, как удар молота: его пламенные, никем не слышимые тирады о Троцком, личном катехизисе, перманентной революции… под гитарный аккомпанемент. Это было гениально. Не теоретически, по-человечески гениально, абсурдно, но прекрасно. Как выход из тупика. Тонкие губы Броневика дрогнули, пытаясь сформировать гримасу восторга.

– Товарищ… Владлен… – прошептал он с благоговением, впервые используя имя без иронии. – Да ты… не стратег. Ты… визионер! – Он схватил Бухарчика под локоть, пытаясь помочь ему подняться, его собственные пальцы цеплялись за грязную телогрейку, как за якорь спасения. – Гениально! Агитпроп… пересаженный на ритм и громкость! Прямой провод к ушам и сердцам масс! Вопль… не угнетенных… а пробуждающихся! – Энтузиазм поднял его на ноги. – Но… но нам нужны люди! Кадры! Революционные… музыканты! Барабанщик… гитарист… флейтист! Солдаты культурного фронта!

Бухарчик с кряхтением выпрямился и уперся обеими ногами в землю, с трудом удерживая хлипкое равновесие. Он задумчиво почесал щетину.

– Я умею играть на гитаре! У тебя… – продолжал Петр, с сомнением оглядывая товарища, – у тебя сильные голосовые связки. Но на нам нужны еще люди.

– Кадры… Ты прав, Броневик. Солдаты нужны. Оркестр революции не сыграет в два рыла. Кого? Кто в этом… дерьме, – Бухарчик кивнул на темные окна пятиэтажек, – …сохранил искру? Кто не сгнил до конца?

Броневик оглядел пятиэтажки и пожал плечами:

– Искру? Красную искру?

– Искры – под ногами. В грязи. Надо копать… –тяжело переводя дыхание Бухарчик вытирал рот рукавом. Глаза его сузились, будто высматривая тени в темноте. – Глубже! Мой дед. Шаланда.

Броневик поморщился и поправил свои огромные роговые очки.

– Твой дед? Старик? Он же… – Петр почесал затылок, подыскивая тактичное слово, – …едва ходит. И почти глух. Что он может?

Бухарчик, словно протрезвев, резко повернулся к товарищу. Лицо Владлена фанатично сверкало в полумраке, споря своей яркостью с мигающими уличными фонарями.

– Он – корень! Понимаешь? Живой корень, который углубляется в землю еще с того времени. Корень той чистоты, – тон Бухарчика приобрел истерические нотки, – он в армии играл. На ложках! В самодеятельности. У него ритм в крови и костях. Он – память. Барабан, что ложки… это сердцебиение. Ритм… марша. Или, может, похоронного марша, – Владлен выдержал театральную паузу, – без этого фундамента… наша правда – визг детей.

– Ритм, как диалектическая пульсация истории…, – Броневик задумался, в его мозгу со скоростью старой кинопленки замелькали образы и мысли, – Да. Материализация времени. Старик, как символ преемственности поколений. Пролетарская связь времен через барабанный бит. Гениально в своей простоте, Бухарчик! Но… барабан – костяк. Нужна плоть, мелодия. Нота инструментальная. Кто? Скрипка? Пианино?

Броневик оглядел помойки, словно здесь волшебным образом должно было появиться пианино или какой-нибудь другой музыкальный инструмент.

– Да!

Бухарчик радостно вскинул руку, тычя грязным пальцем куда-то в сторону зарешеченных окон мясного цеха, виднеющегося в конце улицы.

– Пацан. Тот… с бойни. Мясник. Хачатурян… Давид, – Бухарчик радостно вспомнил имя и завершил мысль.

– Мясник? Подсобник? Что он? На топоре играть будет? – Броневик презрительно скривил губы, – или на кишках?

Бухарчик схватил Броневика за рукав и ожесточенно затряс, тело Петра заколыхалось, как старая тряпка.

– Ты слепой?! Видишь только… книжки! Он – тишина. Понимаешь? Тишина… которая громче крика. Чешуя… как у мертвой рыбы на льду. Видал? В них – вся правда этого… ада. Весь ужас. Все рухнувшее в пыль, – громкость Бухарчика снизилась до шепота, полного мистического ужаса, – он не говорит… он молчит. И в этой тишине… слышно, как капает кровь. Слышно… ложь.

Бухарчик откашлялся и продолжил спокойным тоном.

– А вообще, он играет на флейте. Он же с моего подъезда. А флейта… Она как слеза. О! Плач над мертвым миром.

Броневик остолбенел. Мысль о «плаче над мертвым миром» показалась ему чудовищно глубокой.

– Флейта… Контрапункт хаосу… Да! Стон невинности, растоптанной системой! Жертва капиталистической мясорубки… ее стон, воплощенный в музыке! Это… это уровень «Страстей по Матфею» в пролетарском ключе! Ты видишь глубже, товарищ! Глубже всех моих теорий!

Бухарчик благостно улыбнулся, сдержанным кивком принимая похвалу.

– Значит… квартет! Ты – Гром Правды! Я – Гитара Революционной Теории! Старик – Барабан Памяти и Ритма! Мальчик – Флейта Невинной Жертвы!

Вот таким образом и образовался творчески активный костяк великого вокально-инструментального ансамбля.

2

Пыль, осевшая за десятилетия на линолеуме, смешивалась с запахами, въевшимися в стены хрущевской однушки: аптечная вонь камфорного спирта, кисловатый дух старого немытого тела, вечного томления вареной картошки и чего-то еще – сладковато-тлетворного, самого невидимого вещества старости и угасания. Воздух был густым, спертым, словно в запечатанном гробу.

Под тусклым светом лампочки-груши, затянутой паутиной и копотью, старик Шаланда возился над эмалированным тазом. Узловатые руки дрожали. Приклепанные ко дну стальные заплаты были последним бастионом против вечного протекания жизни. Безэмоциональный взгляд старика, опущенный в таз, сканировал не дыру в жести, а бездонную пустоту прожитых девяноста пяти лет.

В эту затхлую тишину, как огромный оползень, ввалился Бухарчик. Запах дешевой сивухи и пота предварял его, как надежный авангард. Он рухнул на колени рядом с дедом, перекрывая собой тусклый свет, и схватил старика за плечо, заставив вздрогнуть.

– ДЕД! – рев, рожденный в глубинах пьяного энтузиазма, ударил в самое ухо, едва не сбив Шаланду с табурета. Слюна брызнула на воротник старика. – Мы группу создаем! Музыкальную! Тебе место быть! Бить, точнее. На барабанах! – Каждое слово было ударом кувалды по хрупкому миру глухоты.

Шаланда медленно, с усилием, словно поднимая непосильный груз, оторвался от таза. Грязные озера его глаз, лишенные былой глубины, плавали в поисках фокуса, скользя по разбухшему, багровому лицу внука. Сознание цеплялось за знакомые обрывки.

– Что? – сухо прошелестел Шаланда. – Чепуха какая-то? Чего опять удумал? – Он махнул рукой, широким, усталым жестом отмахиваясь не только от слов, но и от всего мира за стенами этой конуры. – Делай что хочешь, но меня не трогай. Некогда мне чепухой заниматься… – Его взгляд снова упал на таз, на эту вечную протечку. Здесь была его война, безнадежная, но понятная.

– Не чепуха, дед! – Бухарчик тряхнул его за плечо, заставляя вновь сфокусировать на себе внимание. На лице внука горел истеричный огонь последней авантюры. – Барабаны! Ты будешь играть! Как в армии, помнишь? Ты же рассказывал!

Слово «армия» зацепилось в запутанных нейронах Шаланды. Старик нахмурился, морщины на лбу сомкнулись в глубокую борозду. Он всматривался в пьяные черты, пытаясь найти в них отголосок того мальчишки, которого когда-то провожал в детский сад. Армия… Казарменный полумрак, запах сапожной ваксы и щей… И ложки. Деревянные ложки. Тук-тук.