Просто ничего не бывает

Гром? Может, и гром? Нет, не гроза это…

Девушка с неосмысленным удивлением вглядывалась в небо, пытаясь распознать шум. Птицы никогда так нервно себя не вели, разве что перед бурей. Но в природе ничего не предвещало плохой погоды. Постояв в нерешительности пару минут, она передумала купаться. Тревога рождалась в душе, вытесняя радость начинающегося первого дня взрослой жизни.

Вернувшись в сад, Ганна наткнулась на корову, которая молча топталась на месте и не спешила выходить со двора, словно остерегалась чего, лошадь тоже вела себя беспокойно, вздрагивая и косясь испуганным взглядом на корову, петух на удивление молчал и вместе с наседками не вышел из своего закутка в сарае. Утро, которое по обыкновению переполнено звуками бытовой утвари и голосами домашних животных, было совершенно безмолвным.

На крыльце она столкнулась с отцом.

– Папа, что случилось?

– Война это, доню, война! Бежи в хату.

– Что теперь? Будем собираться?

– Пойди-ка успокой Маню, она проснулась небось-ка.

С этими словами отец вышел на двор и поспешил на улицу, даже не закрыв за собой ворота, что было вовсе на него не похоже.

– Куда он, доню? В кузню? – внезапно за ее спиной захлопотала мама.

– Не сказал.

– Что? Сбираемся, Ганночка? Давай помогай. Уговор был, что будем ехать к сестрам в Воронеж, если вдруг война.

–Да, мама, да! Пойду будить Маню.

27 июня 1941 года Чернигов и его ближние села пережили первые немецкие бомбежки.

Глава 4

Глава четвертая

Мальви

Я еще не проснулся, но уже начал улавливать смысл утренних звуков и запахов. Радио из кухни старалось добраться до моего сознания неповторимым ротаровским тембром:

«Заснули мальви біля хати.

Їх місяць вийшов колихати.

І тільки мати не засне, мати не засне

жде вона мене.»

Мелодия и слова мне были знакомы. Бабушка по обыкновению замирала у приемника или перед телевизором, когда слышала эту песню Ивасюка. Я совершенно не понимал смысла всех слов, да и не пытался, надо признаться; драматизм лирики Богдана Гуры мне стал понятным только в зрелом возрасте.

Песня закончилась, через пару мгновений бабушкин фартук нарисовался в проеме двери моей комнаты.

– Будешь подыматься уже? – в паузе между мыслями о драниках и новом велосипеде впился мне в ухо бабушкин вопрос.

– Буду. Батя сегодня обещал же велик ехать смотреть.

– А, ну-ну. А то поспал бы ещё!

– Не, не хочу.

– Вместо велосипэда было б куда удобнее письменный стол. Я за него уже год твоих родителей прошу.

– Кому удобнее? Тебе?

– Лёва, стол тебе пригодится до старости, а двухколесная рама только до того момента, пока ты не женишься.

– Нууу, ба?

– Не нукай. Элохим, когда он это слово забудет!

Отчего-то это многострадальное «ну» в моей речи приобретало зловещий характер, в её же собственной оно звучало органично.

Бабушка имела странную привычку обсуждать меня с неизвестным голосом в моем присутствии и категорически не пояснять, кому она это говорит вслух.

***

Вновь взрыв. На этот раз совсем рядом, где-то у хаты Довженко, упал снаряд. Всё дрогнуло и у нас. К счастью, в доме уже все было либо убрано под половицы, либо собрано в мешки, поэтому ничего не упало со стен и не брякнуло на полках.

Сад надрывно вздохнул и зашумел. Пронзительно заскрипели стволы старых яблонь, испуганно зашелестела листва. Мальвы вдоль забора прижались друг к другу в поисках опоры, словно пошёл крупный ливень.

Наступила тишина. Вокруг стало тихо и спокойно. Словно и не было ничего. Домашняя птица беззвучно выглядывала из-под настила, которым отец накрыл подкоп под сараем для коровы и лошади. Лишь осторожное фырканье Лещика, гнедого молодого жеребца, выдавало жизнь в усадьбе.

Наконец вновь послышались голоса с улицы. Через село беспрерывно шли раненые и беженцы. Иногда еще ехали на машинах и подводах, но больше уже пешком. Женщины с маленькими детьми и древние старухи много отдыхали, а чаще и вовсе оставались в придорожных хатах, тем более что во многих из них уже не было хозяев, и никто не возражал. Поначалу обезлюдившие переулки, сады, огороды, дома возле реки неожиданно ожили. Казалось, что страх уже перестал гнать людей на восток и становился частью обычной жизни. Только очередные бомбардировки заставляли прятаться и молчать.

Мама заметно волновалась – отца слишком долго не было.

– Ганночка, могить бить добежи до кузни? Справься, как там батько.

– Мамо, да все ладно. В той стороне, глянь: нет ни дыма, ни шума. Скоро воротится.

– А все ж ты пойди уверься. Я пока буду на обед собирать.

Ганна юрко выскочила из сада на узкую тропинку, терявшуюся среди мальв. Этой бывшей межой как тропинкой к озерку пользовались в ее семье и в семье Довженко, соседей, чья усадьба уже более ста лет была рядом. Одним концом тропинка упиралась в сарай довженковского двора, а другой приводил к крохотному озерку, на котором не пойми уже сколько лет селились дикие гуси. За озером и небольшим леском через овраг была кузня, принадлежавшая еще деду ее отца. Уже третье поколение от Суры Бородия владело кузней и вела дела со многими в округе. Давно никто не удивлялся несвойственному занятию и наследственной силе детей, а потом и внуков Суры, хотя при случае нет-нет, да и поминали их еврейские корни.

Вокруг озера было невероятно красиво: аккуратные бережка, покрытые кустарником, разнотравье, полевые цветы. Всё обилие красок никак не совпадало с чувством тревоги, усиливающемся с каждым днем. Пока еще свежие рытвины от снарядов не портили всей летней красоты.

В кузне всё было вполне обычно, как и надеялась увидеть Ганна. Несколько незнакомых ей мужчин окружали заметно почерневшее от времени каменное здание с крепкими просмоленными воротами. Их лошади стояли тут же. Все они были рыжего окраса с серым отливом. Такие редко встречались в их краях.

Девушка под любопытными взорами незнакомцев спешно приблизилась к кузне. Лошади дружно вскинули свой головы, встревоженно переступая передними ногами.

– Пап, ты здесь?

– А? Доню? Ты чего прибегла? – отозвался отец за спиной девушки.

– Мама очень беспокоилась – вот и отправила к тебе.

– Ну, тогда пойдемте обедать, пока есть время.

– Сашко, ты до хаты обедать или тебе принесть? – крикнул отец в открытые ворота.

– Батько, я с парнями погутарю, потом прибегу.

– Как знаешь, сынку.

Иона пожал на прощание каждому мужику руку, похлопал каждую лошадь по холке, с сожалением выдохнул и развернулся к дочери.

– Идем, доню!

Первое время дочь и отец шли молча, каждый думал о своём, как им казалось.

– Война будет долгая, – начал отец. – Очень серьезная. Страшнее, чем мы думали. Хлопцы сказывают, что наши на границе потеряли уйму бойцов. Командиры гибнут. Техника горит. Отступаем. Так-то оно!

– И как же-ш теперь, папа? Что с нами? Мы куда?

– Не знаю, девочка моя, не знаю. В дороге сгинуть тоже не хочется. Таки будем здесь выживать. Все ж земля своя.