Песок и Пепел: Клятва Раба

«Не дури,» – прошипел он. – «Сдохнешь зря. Она – его игрушка.»

Лёха замер. Ярость клокотала в нем, требуя действия. Но холодный расчет, выкованный неделями рабства, был сильнее. Он опустил взгляд. В этот момент раздался хлопок пощечины. Лиза вскрикнула и упала на колени, прижимая руку к щеке. Грот что-то буркнул, плюнул ей под ноги и пошел прочь.

Лёха не стал смотреть, как Лиза, всхлипывая, поднимается. Он пошел в барак, чувствуя вкус горечи и собственного бессилия на языке. Выжить. Стать сильнее. Запомни, – шептал ему внутренний голос, звучавший все циничнее. Запомни эту боль. И отплати потом. Сторицей.

Единственным спасением, кроме животного сна, была еда. Вернее, ее жалкое подобие. Пайка. Кусок черствого хлеба размером с кулак утром и вечером, да похлебка, в которой плавало что-то неопознаваемое, в обед. Этого едва хватало, чтобы не умереть, но не чтобы насытиться. Голод был постоянным спутником, зверем, грызущим изнутри, затуманивающим мысли, делающим каждый день пыткой.

Именно голод привел к переломному моменту.

Был холодный, промозглый день. Дождь перешел в мокрый снег, превращая двор поместья в ледяное месиво. Рабы вернулись с поля раньше – земля замерзла. Борк, злой от холода и скуки, небрежно бросил вечерние пайки на грязный пол казармы возле бадьи с водой. Хлеб. Не черствый сегодня, а почти свежий, чуть крупнее обычного. Видимо, пекарь ошибся в расчетах.

Глаза десятка голодных людей сразу устремились к нему. В воздухе повисло напряжение, густое, как смрад от выгребных ям. Обычно пайки раздавали, сегодня их бросили в кучу. Свободный рынок рабского ада.

Первым прыгнул Славик, тот самый бывший конюх с раздробленными руками. Он упал на колени, пытаясь схватить два хлеба сразу своими искалеченными культями. Но его отшвырнул здоровенный детина, один из тех, кто таскал камни. Мужчина по прозвищу Глыба.

«Отойди, калека!» – рявкнул он, хватая три хлеба. – «Мне мало!»

Это было искрой. Голод и отчаяние взорвались. Кто-то бросился на Глыбу, пытаясь вырвать хлеб. Тот оглушительно ударил обидчика кулаком в висок. Тот рухнул. Но это не остановило остальных. В драку ввязались еще несколько человек. Крики, проклятия, хруст костей, чавканье грязи под телами. Это был хаос, звериная схватка за кусок хлеба.

Лёха стоял в стороне, наблюдая, как его кровь стыла в жилах от холода, а зверь внутри рычал от голода. Он видел, как Марк, ловко увернувшись от толкотни, схватил один хлеб и юркнул в тень. Увидел, как Лиза, прижавшись к стене, с ужасом смотрела на бойню, не решаясь подойти. Увидел, как Глыба, отбиваясь кулаками, запихивал один хлеб за пазуху, роняя другой.

И этот упавший хлеб покатился по грязи… прямо к ногам Лёхи.

Время замедлилось. Он видел, как к хлебу тянутся чужие руки – костлявая рука Славика, чья-то грязная ладонь. Зверь внутри взревел. Голод, недели унижений, боль от плети, образ Лизы с синяком под глазом, холодный взгляд Элины из окна – все это слилось в одну белую вспышку ярости.

Лёха двинулся. Не раздумывая. Как пружина, сжатая до предела. Он не просто схватил хлеб. Он наступил на руку Славика, тянущуюся к нему, услышав хруст хрупких костей. Старик взвыл. Лёха рванул хлеб к себе и одновременно локтем со всей силы ударил в горло другого претендента – тщедушного парня, который чистил конюшни. Тот захрипел, схватившись за шею, и рухнул, давясь.

Глыба, заметив нового соперника, рыкнул и бросился на Лёху, размахивая кулачищем. Лёха не отступил. Голод придал ему адреналиновой силы, ярость – ловкости. Он пригнулся под удар, почувствовав свист ветра у виска, и всадил свой кулак, зажатый вокруг хлеба, Глыбе прямо в солнечное сплетение. Тот ахнул, согнувшись пополам. Лёха не остановился. Он поднял колено, бьющее вниз, в лицо согнувшегося гиганта. Раздался отвратительный хруст носа. Глыба рухнул навзничь в грязь, хлюпая кровью.

Тишина. Гнетущая, звенящая. Драка стихла так же внезапно, как и началась. Все замерли, уставившись на Лёху. Он стоял над поверженным Глыбой, сжимая в одной руке драгоценный хлеб. Его грудь вздымалась, из разбитой в драке губы текла кровь, смешиваясь с грязью на подбородке. Его глаза… В них не было триумфа. Там горел холодный, звериный огонь. Огонь выжившего любой ценой. Он медленно обвел взглядом остальных рабов. Взгляд скользнул по Славику, скулящему на полу, по хрипящему парню, по испуганным лицам. Никто не двинулся с места. Никто не посмел даже посмотреть ему в глаза. Страх. Чистый, животный страх витал в воздухе теперь. Но это был страх перед ним.

Лёха медленно поднес хлеб ко рту. Откусил. Жевал. Не сводя холодного взгляда с толпы. Он проглотил. Откусил еще. Хлеб был теплым, влажным от грязи, но на вкус – амброзией. Он чувствовал, как сила возвращается в тело. Сила победителя.

В этот момент дверь барака распахнулась. На пороге, закутанный в темный плащ, стоял Артур фон Даркель. Его лицо было бледным, глаза широко раскрытыми от шока. За ним маячила фигура Грота, чье каменное лицо выражало лишь привычное презрение.

Граф, видимо, услышал шум драки и решил проверить. Его взгляд скользнул по лежащим в грязи телам, по перекошенным от страха лицам рабов… и остановился на Лёхе. На его разбитом лице, на крови, на грязи… и на куске хлеба в его руке. На его глазах, в которых еще не погас дикий огонь только что отгремевшей схватки.

Артур замер. Он не видел самой драки, но сцена говорила сама за себя. Один стоит. Остальные – повержены или в страхе. И этот один… этот новый раб, который уже раз посмотрел на него с непозволительной дерзостью…

«Что… что здесь происходит?» – голос Артура дрогнул, выдавая его страх и растерянность.

Грот шагнул вперед. «Бунт, милорд. Мелкий. Рабы подрались из-за пайки. Этот,» – он кивнул на Лёху, – «видимо, оказался проворней. Или злее.»

Артур не отвечал. Он смотрел на Лёху. И Лёха смотрел на него. Не опустив глаз. Кровь стекала по его подбородку. Он откусил еще кусок хлеба. Медленно. Вызывающе.

«Он… он весь в крови,» – пробормотал Артур.

«Выживет, милорд,» – равнодушно ответил Грот. – «Крепкий экземпляр. Зря мы за него так мало отдали. Животное, но сильное животное. Полезное.»

Артур сглотнул. Его взгляд снова встретился с горящими глазами Лёхи. На этот раз в глазах графа мелькнуло не только смущение, но и… любопытство? Смешанное со страхом. Страхом перед этой дикой, неконтролируемой силой, стоящей перед ним в грязи и крови.

«Уберите… уберите это,» – Артур махнул рукой в сторону лежащих тел. – «И… накажите зачинщиков.» Он бросил последний взгляд на Лёху, быстро отвел глаза и, кутаясь в плащ, поспешил выйти из барака, словно бежал от чумы.

Грот остался. Его холодные глаза изучали Лёху.

«Сильно дерешься для новенького,» – произнес он без интонации. – «И глаза дерзишь. Граф обратил внимание. Дважды. Это опасно.» Он помолчал. «Или полезно. Зависит от тебя.» Он повернулся к надсмотрщикам. «Унести калек в лазарет. Если умрут – в яму. Остальных – по местам. А этого,» – он кивнул на Лёху, – «завтра ко мне. Найду применение твоей… прыти.»

Грот ушел. Рабы молча разошлись, унося раненых. Лёха стоял, доедая хлеб. Кровь на губах была соленой. Он чувствовал на себе взгляды – страх, ненависть, скрытое любопытство. Марк подошел ближе.

«Ну, новенький… или уже не новенький,» – старик кашлянул. – «Теперь ты или на дно пойдешь быстрее всех… или выплывешь. Грот любит сильных псин. Но долго они у него не живут. Или становятся такими же, как он.» Он посмотрел на Лёху. «А глаза у тебя… как у зверя загнанного. Опасные глаза.»

Лёха промолчал. Он подошел к ведру с водой, зачерпнул пригоршню, смыл кровь с лица. Боль в скуле и разбитой губе была ничтожной по сравнению с чувством, которое его переполняло. Он победил. Он отстоял свой кусок. Он заставил бояться. И граф… этот мальчишка-граф… увидел это.

Он поднял голову, инстинктивно глянув вверх, на то самое узкое окно в замке. Оно было освещено. И в нем, едва различимая в сумерках, стояла фигура. Элина. Она смотрела вниз, во двор, на барак. Прямо на него. Расстояние было большим, но Лёхе показалось… нет, он увидел, как уголки ее губ, обычно таких холодных и строгих, дрогнули. Не в улыбке. Никогда. Но в чем-то… похожем. В тени одобрения? В отсвете интереса к только что зажженному пламени жестокости? Он не знал. Но в этот миг его звериная ярость, его готовность пачкать руки в грязи и крови ради куска хлеба – все это обрело новый смысл. Новую цель.

Он сжал кулаки. Грязь подножия была его стихией. Но он больше не собирался просто барахтаться в ней. Он начал строить свою лестницу наверх. Из грязи, крови и сломанных костей. И первая ступенька была проложена сегодня.

Глава 4: Случайная Опора

Следующие дни после бойни за хлеб висели в бараке тяжелым, зловещим облаком. Страх перед Лёхой был осязаем. Рабы сторонились его, отводили взгляды, шарахались в сторону, когда он проходил. Даже Глыба, с забинтованным расплющенным носом и парой выбитых зубов, смотрел на него исподлобья, с ненавистью, смешанной с осторожностью. Марк был единственным, кто осмеливался разговаривать, но и в его голосе теперь звучали нотки отстраненного уважения и предостережения.

«Грот не зря тебя позвал,» – говорил он, пока они чистили заледеневший навоз в конюшне. Лёхе дали эту работу – тяжелую, но не самую смертельную. Видимо, Грот берег «полезное животное». «Он тебя пробует. Как щенка на бойцовскую яму. Сильный – пригодится. Слабый – сдохнешь. И не думай, что он тебе друг. У Грота друзей нет. Есть инструменты.»

Лёха молча скреб лопатой. Его разбитая губа заживала, синяк под глазом желтел. Физическая боль была ничто. Гораздо острее горело унижение от осознания, что он стал частью этой системы выживания, где сила – единственная валюта, а мораль – роскошь для мертвых. Но была и другая мысль, холодная и цепкая: Я выжил. Я победил. И меня заметили. Он ловил украдкой взгляды надсмотрщиков – теперь в них было не просто презрение, а оценка. И самое главное – его заметил граф. И она.

Мысль об Элине, о ее возможном, едва уловимом интересе к его дикой победе, была как глоток крепкого спирта – жгла, дурманила, придавала сил. Он ловил себя на том, что чаще смотрит на замок, на то окно. Оно редко было освещено днем, но каждый раз, когда в нем мелькало движение, его сердце билось чаще.

Наконец, пришел день «проверки». Борк, все так же тупо-злобный, явился в барак утром, сразу после скудного завтрака.

«Ты!» – он ткнул пальцем в Лёху. – «С тобой Грот говорить будет. Пошли.»

Сердце Лёхи екнуло, но он поднялся спокойно, стараясь не показывать ни страха, ни надежды. Марк бросил на него быстрый взгляд: Осторожно.

Дорога к господскому дому была короткой, но Лёха прошел ее, как по лезвию ножа. Он вновь увидел замок вблизи – обшарпанные стены, облупившуюся штукатурку, ветхие ставни. Признаки былого величия утонули в нищете и запустении. У черного входа, ведущего, видимо, в кухни и служебные помещения, их ждал Грот. Его лицо было непроницаемо.

«Вот он,» – буркнул Борк.

Грот кивнул. «Жди здесь.» Он внимательно оглядел Лёху с ног до головы. Грязь, пропахшая навозом и потом, рваная одежда, сапоги, покрытые коркой замерзшей жижи. «В таком виде к графу не пустят. Да и в дом… Сними цепи.»

Борк, ухмыльнувшись, достал ключ и отстегнул наручники. Лёха потер натертые запястья, ощущая непривычную легкость, но не свободу. Ошейник оставался.

«Заходи,» – Грот махнул рукой в сторону низкой двери. Внутри пахло дымом, дешевым жиром и… чем-то более чистым, чем в казарме. Кухня. Большая, мрачная, с огромным очагом, где тлели угли. У стола, покрытого грубой тканью, сидела пожилая, дородная женщина – кухарка Агата. Она брезгливо сморщила нос при виде Лёхи.

«Фу, Грот! Зачем эту вонючку в дом?»

«Приказ графа, Агата,» – сухо ответил Грот. – «Ему надо предстать… презентабельно. Хотя бы отдаленно. Окати его. И дай что-нибудь менее вонючее надеть.»

Агата заворчала, но встала. «Ну, давай сюда, чумазый! К лоханке!»

В углу стояла большая деревянная кадка с холодной водой. Рядом – ковшик и кусок грубого серого мыла, пахнущего щелоком.

«Раздевайся!» – скомандовала Агата, ставя лохань рядом. – «Быстро! Мне целый день тут возиться с тобой?»

Лёха замер. Раздеться? Здесь? Перед Гротом и этой бабой? Унижение, острое и жгучее, вонзилось в него. Он был рабом, вещью, но оголиться перед ними… Это было новым уровнем бесправия. Грот наблюдал за его реакцией, в глазах – холодное любопытство.

«Ты слышал, мразь?» – рявкнула Агата. – «Скидавай тряпье! Или мыть будем в нем?»

Лёха стиснул зубы. Выжить. Любой ценой. Он стал снимать рваную рубаху. Грубая ткань прилипла к заживающим ссадинам на плече от плети Грота. Он сдернул ее, почувствовав, как струпья отрываются. Затем – штаны. Стоял посреди кухни, в ошейнике, покрытый грязью, синяками, следами побоев и недоедания, но все еще крепкий, с рельефом мышц, проступающим под слоем грязи. Он не опускал глаз, глядя куда-то в стену поверх головы Агаты. Жгучий стыд смешивался с яростью.

«Ишь, крепкий,» – проворчала Агата без тени смущения, окатывая его ледяной водой из ковша. Лёха вздрогнул, но не издал звука. Вода смывала грязь, обнажая синяки, старые шрамы и свежие ссадины. Агата взяла мыло и начала грубо тереть его тело, как коня на скотном дворе. Мыло щипало раны. Она прошлась по его спине, животу, ногам, не стесняясь. Лёха стоял, сжав кулаки, стиснув зубы до хруста. Каждая прикосновение было оскорблением.

«Морду тоже,» – приказал Грот, наблюдавший за процедурой с мрачным удовлетворением.

Агата шлепнула мыльной тряпкой ему в лицо. Он зажмурился, чувствуя, как мыльная пена щиплет глаза и разбитую губу. Она терла его лицо, шею, за ушами с такой силой, словно хотела стереть кожу.

«Ладно, сойдет,» – наконец сказала она, окатив его последним ковшом ледяной воды. – «Вытрись.» Она бросила ему грубый, жесткий лоскут мешковины. «И одень это.» Она швырнула на пол кучу чистой, но грубой холщовой ткани – рубаху и штаны, явно с чужого плеча, но без дыр.

Лёха молча вытерся, чувствуя, как холод пронизывает до костей. Он натянул одежду. Она была просторной, но чистой. Отсутствие вони собственного тела и гнилых тряпок было странным, почти головокружительным ощущением. Но ошейник, холодный и тяжелый, напоминал о его сути.

«Теперь веди,» – приказал Грот. – «И запомни: одно неверное движение, одно неверное слово – и Борк сломает тебе ноги. Понял?»

Лёха кивнул. Грот повел его по узкому, темному коридору, в глубь дома. Запахи изменились. Вместо кухонной вони – запах старого дерева, воска и легкой затхлости. Стены были голыми камнями, кое-где обшарпанными. Ни картин, ни ковров. Бедность сквозила даже здесь.

И вдруг, из бокового проема, выплыла тень. Легкая, почти бесшумная. Элина.

Лёха замер, как вкопанный. Она была в простом платье темно-синего цвета, без украшений, но оно сидело на ней безупречно, подчеркивая стройный стан. Волосы были убраны в тугой узел, открывая высокую шею и безупречные черты лица. Она несла в руках несколько свитков пергамента. Ее шаг замедлился, когда она увидела Грота и… его. Ее холодные, серо-голубые глаза скользнули по Лёхе, по его чистым, но грубым одеждам, по его ошейнику, по его лицу, на котором еще виднелись следы побоев и недавней драки. В ее взгляде не было ни отвращения, ни удивления. Была лишь та же самая, леденящая оценка. Как в первый день. Как тогда, когда она смотрела из окна на его триумф в грязи.

Грот почтительно склонил голову. «Барышня.»

Элина не ответила на приветствие. Ее взгляд задержался на Лёхе на мгновение дольше, чем было необходимо. Казалось, она что-то ищет в его глазах. Что? Отголоски зверя? Признаки сломленности? Лёха не опустил взгляд. Он встретил ее холодные глаза своими – в которых все еще тлели угли недавней ярости и горел теперь новый огонь – вызова и… голода. Не пищевого. Голода по ней. По этой недосягаемости.

Она ничего не сказала. Легкий, почти неуловимый кивок. Или ему показалось? Она прошла мимо, едва не коснувшись его плеча. Шлейф легкого, чуть горьковатого аромата – не духов, а скорее сушеных трав или пергамента – на мгновение окутал его. Затем она растворилась в полутьме коридора, как видение.

Лёха стоял, оглушенный этим мимолетным столкновением. Ее близость, ее запах, ее взгляд – все это ударило в него с силой кулака Глыбы. Но боль была иной. Сладостной и мучительной одновременно.

«Двигайся!» – прошипел Грот, толкнув его в спину. – «Граф ждет.»

Кабинет графа Артура фон Даркеля был таким же унылым, как и все вокруг. Небольшая комната с высоким узким окном, пропускавшим скупой свет. Стол, заваленный хаотичными стопками бумаг, пергаментов, счетов. Несколько стеллажей с полупустыми полками. Книги выглядели старыми и нечитанными. Пахло пылью, чернилами и… страхом.

Артур сидел за столом, обхватив голову руками. Он выглядел еще моложе и растеряннее, чем во дворе. Его пальцы нервно ворошили темные волосы. Перед ним лежали развернутые свитки с колонками цифр и печатями. Он даже не поднял голову, когда они вошли.

«Милорд,» – почтительно, но без тени подобострастия, произнес Грот. – «Привел того раба. О котором говорил.»

Артур вздрогнул, словно его разбудили. Он поднял голову. Его глаза были красноватыми от бессонницы или… слез? Он увидел Лёху, и в его взгляде мелькнуло что-то сложное: страх от воспоминания о его диком виде в бараке, смущение от ситуации, и… слабая искра надежды?

«Он… чистый?» – глупо спросил Артур.