У смерти твоё имя

Тишину разрывает карканье, заставляя Сабину резко отвернуться от неизвестного и посмотреть в сторону. Через пару мгновений с соседнего дерева взлетает ворона. Когда хлопанье ее крыльев стихает, под тополем уже никого нет.

* * *

На следующий день Сабина просыпается с тяжелой головой. Солнце уже пересекло зенит, и со двора доносятся громкие звуки играющей ребятни. Состояние вновь стало маетным, внутри нестерпимо ноет, а что – она не может понять. Кажется, вот-вот что-то должно произойти, и это ожидание наполняет ее дурным предчувствием.

Сабина обходится без завтрака, забывает и об обеде. Так часто случалось последнее время, хотя к вечеру живот наверняка скрутит в болезненных спазмах. Она и сама замечала за собой поступки, обещающие причинить неудобство, но по какой-то причине продолжала их совершать.

Оставшиеся часы до ухода на вечернее дежурство девушка занимается квартирой. Порой она даже думает о ней как о живом существе и заботится, как иные заботятся о питомцах: наводит порядок, натирает лимонной эссенцией деревянные косяки и оконные рамы, чистит шторы. Неизменно потертый диван стоит там, где он стоял много лет прежде, настил полов отходит тут и там, гудит старенький холодильник. Сабине некуда особо тратить те не слишком большие деньги, что приносит ей ее профессия. Она, может, и могла бы избавиться от всего, что даже в настоящем не приносит ей радости, порой даже начинала искать что-то в Интернете, много часов проводила за перебором того и этого, но в конце концов оставляла это занятие. Ей казалось, нужно менять ее саму, а не вещи.

Когда до выхода остается несколько минут и Сабина уже стоит в дверях, ей на телефон поступает звонок.

«Лечебница-психиатр» высвечивается на дисплее.

Палец привычно тянется на сброс звонка, но прямо над значком замирает. Мелодия продолжает наигрывать, а затем смолкает. Девушка выдыхает и хочет вернуть телефон в карман уже надетого пальто, когда экран загорается вновь. На этот раз Сабина все же отвечает.

– Слушаю.

– Сабина Алексеевна, добрый вечер, это Гавришкин вас беспокоит. Мы недавно с вами разговаривали по поводу вашей мамы.

– Да, я помню, Алексей Петрович.

– Вы обдумали то, что мы обсуждали?

Сабина некоторое время молчит, ничего не отвечая, и ее собеседник продолжает:

– Алло, меня слышно? Сабина Алексеевна?

– Да, слышно. Я все еще думаю о том, что вы сказали.

– Не хочу лезть не в свое дело и как-то на вас давить, но сами понимаете: вопрос лучше решить поскорее. Может, вы сможете приехать? Я бы оформил для вас пропуск на проходной и рассказал о возможном алгоритме действий. Хотя здесь вам, возможно, лучше поможет грамотный юрист. Последнее время апелляции об условно-досрочном для таких пациентов удовлетворяют, спасибо недавнему скандалу. Я, как и обещал, делаю что могу, но если диагноз подтвердится, вашу мать переведут в паллиативную часть… А там не те условия, которые пойдут ей на пользу.

Руки чувствуют внезапную слабость, и девушка на какое-то время отнимает телефон от уха, прикрывает глаза. Зря она взяла трубку, но человеку на том конце провода этого не объяснишь. Он действует из лучших побуждений, откуда ему знать, что она просто не может? Даже мысль о том, чтобы увидеться с матерью, вызывает удушье.

– Я приму это к сведению, – коротко говорит Сабина и торопливо завершает звонок, не дожидаясь ответа врача. Горло царапает, сжимает плотным кольцом, обрывая дыхание.

Не сейчас. Она решит все еще немного позже, а пока нужно поторопиться.

* * *

Когда дежурство только начинается и Сабина неспешно заполняет в компьютере рабочие данные, к ней заглядывает уже освободившаяся Любовь Григорьевна. Вместе они проводят пару минут за приятным разговором. Вскоре женщина уходит домой, передав (с наказом обязательно съесть) небольшой пакет с чем-то увесистым и аппетитно пахнущим, и девушка остается одна. Второй медсестрой на смене должна быть Маша, которой все еще нет на месте, и Сабина вспоминает, что после вчерашнего обеда больше ее не видела.

«Может, отпросилась? Но Любовь Григорьевна ничего такого не говорила перед тем, как попрощаться», – размышляет она, принимаясь за подготовку медицинского столика: скоро предстоит делать обход.

После того как все плановые обязанности завершены, время подходит к двенадцати ночи. Сабине нравится это время, наполненное тишиной больничных стен, неясным, но уютным светом желтоватых ламп и ощущением полной оторванности от остального мира. Днем в больнице постоянно какое-то движение, само здание, кажется, дышит вместе с каждым шагом пациентов, прогуливающихся по коридорам, голосами персонала и посетителей, всей этой лишенной всякой особенности суетой. Ночью же совсем иное дело: мысли ни на что не отвлекаются, поглощены созерцанием вещей, как они есть. Будто школьник, впервые оказавшийся в школе после ее закрытия, робеет, а затем тянется сделать шаг к темным провалам окон, дверей, и привычные силуэты преломляются, приобретают для него наполненность, смысл, прежде ускользающий от понимания.

Сабина решает сделать небольшой перерыв, чтобы перекусить за чашкой чая. В комнате отдыха у медперсонала было оборудовано небольшое место под холодильник, микроволновку и электрический чайник, поэтому там всегда можно было подкрепиться. Оказывается, старшая медсестра оставила ей полноценный ужин: в пакете контейнер с супом и завернутый в промасленную бумагу кусок сладкого пирога. Только тут девушка чувствует, насколько проголодалась, и в два счета разделывается с едой. Маша так и не появляется. Когда Сабина возвращается на сестринский пост, на часах уже половина первого.

Она успевает отодвинуть стул на высокой крутящейся ножке и даже делает движение, чтобы сесть, когда ощущает какую-то неправильность, словно в привычную мелодию вмешался посторонний звук. Запах. Сладость душного парфюма и обожженное железо плавят ее легкие, стекают вглубь пищевода, цепляются за внутренности, таща их на поверхность. Через усилие она вытягивает шею, пытаясь рассмотреть что-то, лежащее на полу с другой стороны стойки и чего прежде там не было. Вечернее освещение тусклое, тени перекатываются друг в друга, сплавляясь в линии и наклоны.

Чьи-то… ноги? Она видит ноги в белых штанах с красным абстрактным рисунком и серых кроксах с россыпью джибитсов[1]. Девушка чувствует, как тело деревенеет, стопы и ладони наливаются тяжестью. Сабине кажется, что проходит целая вечность, прежде чем она медленно обходит стойку, одновременно стремясь и боясь увидеть человека, которому они принадлежат. Когда ей это удается, то внутренности резко сворачиваются узлом, а горло охватывает оцепенение, сжимая голосовые связки. Она не может открыть рот, губы склеены, веки отказываются опуститься даже на мгновение. Поэтому Сабина смотрит. И смотрит. И смотрит.

Витая деревянная рукоятка ножа в солнечном сплетении, мертвый взгляд, и так много крови…

Сознание схлопывается вместе с легкими, перенося Сабину туда, где ей снова тринадцать лет и кто-то кричит, все залито алым: стены, пол, мебель, она сама. Кровь набивается сладко-гнилостной ватой в горло, выжигается на сетчатке, проникает в самый центр мозга. Мама смотрит на нее широко раскрытыми растерянными глазами, обе руки крепко сжимают скользкий от крови нож. Ей хочется убежать или спрятаться от этого взгляда, накрыться одеялом с головой и притвориться спящей, но она знает, что все будет иначе. Тело на полу дергается в последний раз и замирает. Запах повсюду, он оседает на коже, пропитывает одежду, мысли, становится частью чего-то внутри. Хочется перестать вдыхать его, но не получается, каждый вдох дольше выдоха, невозможно остановиться. Ведь она все еще жива.

«Нереально», – повторяет себе Сабина, пытаясь очнуться от захватившего ее образа. Нет, она не там, а здесь, в больнице.

Девушка осознает себя сидящей на коленях на полу больничного коридора, ее дыхание частое и прерывистое, голова кружится, раздваивая поле зрения. Она на время закрывает глаза и концентрируется на дыхании. Короткий вдох и очень длинный выдох, отсчитывая про себя каждую секунду.

Постепенно разум успокаивается, и когда Сабина вновь открывает глаза, она вбирает в свое сознание каждый оттенок крови, который видит. Ее взгляд скользит по прислоненному к стойке обнаженному по пояс женскому телу, изрезанному тут и там изящным почерком, складывающимся в слова. Сабина узнает эти тусклые глаза, сейчас безразлично уставившиеся в потолок, эту кожу, когда-то полную живого румянца, а теперь похожую на заскорузлый воск, эти губы – неестественно алые, в густой помаде, раскрытые в провале скошенного рта.

Маша.

Глава 2

Все выглядит как жутко разыгранная постановка неизвестного режиссера, где актеры могут лишь гадать о собственной роли до самого занавеса, когда их ждет ужасный конец в луже крови и овациях потрясенного зала. Она поднимает голову и быстро оглядывается. Кто бы ни сделал это, он может все еще быть здесь.

В коридоре пусто и очень тихо. Кажется, что напряжение сдвинуло воздух в одну плотную непроходимую массу, оно давит на виски, вкручивается в мысли.

Раздается неясный шорох, и Сабина вздрагивает, разворачиваясь к его источнику. Ей показалось, что звук шел со стороны одной из дверей в палаты.

«Что, если убийца где-то там? Грозит ли пациентам опасность? Мне?» – Мысли бьются внутри, словно перепуганные птицы, пойманные в силки.

Девушка тихо, но стремительно огибает стойку и цепляет со стола длинные ножницы, перехватывая их за ручки острием вниз. Стараясь ступать так же бесшумно, приближается к палате, из которой слышался шум. Крепко ухватившись за дверную ручку, она медленно начинает проворачивать ее вниз и неожиданно чувствует, как в ладонь толкает чужим усилием. Кто-то открывает дверь с другой стороны. Рука Сабины от резкого движения соскальзывает, и девушка отскакивает назад.

В проходе показывается пожилая женщина, одетая во фланелевый халат, она щурится на коридорный свет и пытается сделать шаг вперед, чтобы выйти из комнаты, но Сабина, быстро опомнившись, загораживает ей проход. Рука за ее спиной продолжает сжимать ножницы.

– Вам что-то нужно?

В пяти метрах от них лежит мертвое тело, и девушка на миг представляет, как все пространство разрывается криком, стоит только дать пациентке увидеть жуткую инсталляцию.

Та, сама захваченная врасплох, между тем отшатывается, хватаясь одной рукой за сердце:

– Матерь Божья! Вы меня напугали. У меня вода питьевая закончилась, хотела в кулере набрать. – В руках у нее действительно зажата пустая пластиковая бутылка из-под воды.

– Я принесу. – Сабина прикладывает все усилия, чтобы голос ее звучал приветливо. Внутри бурлит адреналиновый комок, и девушка уже не различает, страх это, злость или все вместе.

Пациентка, пробормотав что-то невнятное, все же возвращается в палату, и Сабина вновь остается одна. Все кажется таким абсурдным: вся эта ситуация, тело, она сама, бутылка эта дурацкая…

Девушка переводит дыхание и спешит обратно к стойке. Времени может оказаться слишком мало, нужно действовать как можно скорее. «Сабина» – приписано в конце послания, то ли как имя адресата, то ли как подпись автора. Если тело найдут в таком виде, то станет ли прокуратура разбираться? Или, недолго думая, Сабину определят виновной? Дочь убийцы сама встала на кривую дорожку – чем не легкое решение дела? К тому же ее однажды уже подозревали в смерти пациентки…

Город пропитан подозрениями, они сочатся из каждой пары глаз, проникают в охваченные страхом людские сердца, нашептывают мерзости про случайного незнакомца, встреченного на улице. Стоит лишь зажечь искру – и пожар чужой ненависти будет не остановить. Когда-то ей уже пришлось пройти через все грани предрассудков. Хочет ли она стать мишенью для ослепленных неизвестностью жителей?

Девушка распахивает один за другим несколько ящиков столешницы, где хранятся медицинские принадлежности, хватает нужные и опускается возле тела на корточки.

Надпись с ее именем просто нарисована кровью и легко стирается смоченным в спирте ватным шариком, в то время как остальные оставлены чем-то вроде тонкого лезвия. Рука Сабины на миг замирает, прежде чем окончательно стереть ее имя. Когда оно исчезает с поверхности уже чуть теплой кожи вокруг ножа, взгляд ее поневоле притягивается к резаным ранкам. Аккуратные линии высвечиваются, вытягиваются в симметричные строгие ряды, словно тот, кто писал, скрупулезно вычерчивал их по линейке, а тело умершей было лишь расчерченным листом тетради. Цветок нарцисса в белой ладони будто последний дар перед смертью.

Буквы теснятся, подпирают друг друга, вскидывают вычурно выписанные абрисы, стекают изгибами под конец слов. Бессмыслица. Была ли она порождением больного сознания? А может, в нее вложен какой-то смысл, ведомый лишь его создателю? И что хуже: привлечь внимание безумца или стать актрисой в постановке, разыгранной, чтобы тешить эго хладнокровного убийцы?

Ей нужно взять себя в руки.

Собравшись, Сабина вновь склоняется над телом Маши и, прижав пальцы по бокам от одного из мертвых глаз, аккуратно сдавливает. Мутный зрачок, следуя за движениями ее рук, вытягивается в тонкую линию подобно кошачьему. Ее неизменно удивляло, как человеческое тело держалось за утекающую из него жизнь. Порой эти попытки сохранить угасающий импульс принимали весьма причудливую форму.

Проба Белоглазова оказывается положительной, а значит, со времени смерти прошло не больше четверти часа. Девушка сверяется с наручными часами. Она вернулась на сестринский пункт примерно десять минут назад, а значит, Машу убили почти сразу перед ее приходом. Что-то такое Сабина и сама предполагала: слишком много крови, яркой, живой, было на теле медсестры, когда она ее нашла, но находка наводит на неприятные размышления. Может ли это быть совпадением?

Конечно же нет, иначе не было бы и этого извращенного полотна текста на изрезанной коже.

Ей вновь слышится какой-то скрип, но, стремительно подняв голову, Сабина видит все тот же пустой коридор и запертые двери.

Она чувствует, как воображаемые часы отсчитывают оставшиеся у нее минуты.

* * *

Полчаса спустя больница наполнена жизнью, и как оно порой и случается, смерть становится тому причиной. Ее тревожный образ будоражит сознание, зовет прикоснуться к себе, а затем в ужасе отпрянуть, преисполненному сокровенным знанием, сопричастностью к чему-то по ту сторону привычного бытия. Ночная тишина уступает место звукам высоких голосов, глухой сутолоке и шелесту шагов, заставляя Сабину сжиматься от невыносимой переполненности ощущений.

Место нахождения тела до приезда следственной группы прикрывают ширмой, чтобы не пугать людей и не раззадоривать пересуды, которые, впрочем, и так не смолкают. Пациентов будят и спешно переводят в палаты на верхних этажах и в противоположном крыле больницы. Та самая женщина с бутылкой выходит самой первой и громко спорит о чем-то с сопровождающим ее санитаром. Проходя мимо Сабины, она смотрит исподлобья, но ничего не говорит, только суховатые руки ее крепче стискивают на груди шаль, и девушка вспоминает о своей собственной, оставшейся в сестринской. Ее немного знобит, и накидка бы не помешала.

Вскоре на поступивший ранее вызов приезжает оперативная группа. Коридор оцепляют с обеих сторон, он вновь наполняется суетой, но теперь это уже не толчея разбуженного муравейника, а слаженность пчелиных сот, облаченная в одноразовые перчатки и бахилы. Оперативников всего четверо, женщина в медицинской маске сосредоточенно осматривает тело убитой, попутно делая фотографии на телефон, а коридор изучает совсем молодой парень – ровесник Сабины или чуть-чуть старше – с небольшим чемоданчиком и видеокамерой. Двое других мужчин переговариваются с Давидом Тиграновичем – заведующим больницей. Один из них стоит к Сабине спиной, но девушке не нужно видеть его лицо, оно и так отпечатано в ее памяти, вдавлено, как оставленный металлической пластиной узор на римском стекле, слишком хрупком, чтобы изменить однажды сделанную форму. Она слышала, что у животных есть критический период – так называемый чувствительный возраст. Это время, когда детеныш птицы или млекопитающего запоминает определенный образ – родителя или другого существа, который на всю оставшуюся жизнь определяет его поведение. Иногда Сабина думает, что время, когда она повстречала этого человека, тоже было таким чувствительным возрастом, и теперь на долгие годы с ней остался жить призрак воспоминания о когда-то причиненной обиде.

Заведующий, обычно напоминающий гордого орла, сейчас выглядит взъерошенной ото сна вороной, вид у него совершенно потерянный и даже какой-то жалкий: звонок Сабины вырвал его отнюдь не из супружеской постели, а из соседней к больнице гостиницы, что, впрочем, позволило ему быть на месте в короткие сроки. Он говорит что-то, глядя в сторону, где осталась стоять девушка, и следователи оборачиваются к ней. Она с неясной досадой наблюдает за тем, как более молодой мужчина быстро отводит от нее свой взгляд, будто даже смотреть на нее ему было неприятно. Зато его старший коллега смотрит безо всякого выражения, и глаза у него похожи на рыбьи, плоские и пустые. Он кивает Сабине, показывая подойти.

Она осталась жива, когда другая была убита. Осталось сохранить самообладание, когда за нее возьмутся всерьез.

* * *

– Итак, Сабина Алексеевна, в районе полуночи вы все еще находились на сестринском пункте?

В кабинете их трое. На время допроса свидетеля, первого нашедшего тело убитой, следователи заняли кабинет заведующего. Сам главврач отсутствует, отлучившись по какому-то вопросу, в то время как Сабина и двое мужчин расположились за его столом.

Одному из них, назвавшемуся просто по фамилии Лихачевым, хорошо за пятьдесят, у него загорелое лицо и под стать глазам невыразительный голос. Хотя он все больше молчит и кажется усталым, Сабина замечает, что мужчина, пока она отвечает на вопросы, за ней внимательно наблюдает. Он оставляет смешанное впечатление, но особого интереса не вызывает, почти не участвуя в беседе и будучи сосредоточенным на заполнении протокола.

Второй довольно молодой, хотя и вступил уже в пору, больше близкую к зрелости. Во всем его облике проглядывает какая-то тщательность, даже филигранность: волосы уложены на четкий пробор, стрелки на брюках похожи на заточенное лезвие, лицо, пусть и бледное от недосыпа, гладко выбрито. На Сабину смотрит без всякой приязни, но допрос ведет профессионально, не давая уличить себя в пристрастности. Гаврилов Александр уже два года как в звании капитана. Он ничем не дает понять, что они с Сабиной знакомы, но, конечно же, он ее не забыл: она видит это в легкой неровности линии губ, слышит в почти незаметной шершавости голоса. Девушка помнит его совсем другим, в пусть опрятной, но мешковатой одежде, с открытой улыбкой и добрыми, внимательными глазами. Внимательность в них сохранилась, а вот тепло ушло, и это наблюдение не придает девушке ни уверенности, ни расположения духа. Разве он должен смотреть на нее так?

– Да, – коротко отвечает она на заданный вопрос, в то время как в мыслях лихорадочно ищет решение для непростой ситуации, в которой оказалась.

Если бы она только знала, что это будет именно этот следователь, то стала бы действовать так опрометчиво и портить улики? Девушка досадует на саму себя из-за той поспешности. Что же касается капитана… Кто знает, не решит ли он пойти по простому пути?

– Что было дальше? – продолжает Гаврилов, глаза у него очень светлые по контрасту с темными волосами, и девушке сложно выдержать его прямой взгляд. Она не любит чувствовать страх, но сейчас это именно то, что в ней вызывает мужчина напротив. Раньше рядом с ним ей всегда было спокойно, громкие звуки приглушались, резкие запахи прекращали кружить сознание, а скованность в животе и вовсе исчезала, как будто ее и не было. Теперь, конечно, все по-другому. Возможно, оттого, что другими стали они сами?

– Я отлучилась в комнату отдыха, чтобы поужинать. Меня не было полчаса, а когда пришла, тело уже лежало… было у сестринского пункта.

– Тело? Вы уверены, что потерпевшая была мертва к тому моменту, когда вы вернулись на рабочее место? – Гаврилов наклоняет корпус вперед, совсем незаметно, если не обращать внимания. Сабина обращает. Ей видится в этом движении что-то угрожающее.

– Да, я проверила пульс и дыхание. Но и без того было очевидно, что она мертва.

– Хорошо. – Мужчина чуть кривит губы, но быстро возвращает лицу нейтральное выражение. – В какой позе было тело, когда вы его нашли?

– В том же, что и оставалось к вашему приезду. Я ничего не меняла в положении.

– Вы только что сказали, что проверили пульс, – в разговор включается второй следователь. – Как-то еще вы прикасались к потерпевшей?

По телу Сабины проходит холодная волна, притупляя чувствительность рук и ног и завязывая узел в желудке. Девушка заставляет свое дыхание оставаться размеренным, а мышцы лица расслабленными, хотя это дается непросто: под ребрами сжимает от невозможности сделать еще несколько частых вдохов, а в висок стреляет короткой болью. Она представляет, как исказились бы черты Гаврилова, вздумай она сейчас ответить как есть, и весь этот разговор вдруг кажется чем-то несерьезным, постановочным. Ей хочется улыбнуться от нелепости собственного положения, даже засмеяться вслух, принужденно, насилу, выдавливая из себя это неестественное веселье так, чтобы ни капли внутри не осталось.

Однако вместо этого она отвечает так же, как и до того:

– Я плохо запомнила, если честно, была слишком взволнована. Кажется, просто прикоснулась к ее шее, чтобы нащупать пульс, на этом все. Когда я поняла, что Маша мертва, то сразу позвонила заведующему и в отделение.

– Любопытная последовательность, – скупо улыбается Гаврилов и откидывается на спинку кресла, перемещая руки на подлокотники. Теперь он выглядит расслабленным, даже дружелюбным.

– Думаю, мне простительна некоторая растерянность в такой ситуации. Не каждый день находишь свою коллегу убитой.

– В самом деле. – Мужчина больше ничего не добавляет, просто смотрит на нее и словно чего-то ожидает.

Инициативу вновь перехватывает Лихачев, продолжая допрос вместо молодого коллеги:

– Вы заметили что-то необычное, пока оставались на посту? Или, может, слышали или видели кого-то?

Сабина прикрывает веки. Она уже задавала этот вопрос самой себе, пока оставалась рядом с телом в ожидании приезда полиции. Что-то ускользает от ее внимания, что-то на поверхности, совершенно очевидное. Однако разум, истощенный от недосыпа и всего произошедшего, отказывается давать ответ.

Раздается тихое ритмичное жужжание, и девушка открывает глаза. Гаврилов достает из кармана пиджака телефон и, чуть нахмурившись, всматривается в экран. Он рассеянно постукивает пальцем по металлическому корпусу, в то время как его взгляд с некоторой задумчивостью возвращается к Сабине. После этого мужчина поворачивается к напарнику и говорит:

– Валера, ты там нужен. Кое-что прояснилось, сходи, пожалуйста, проверь. Я сам закончу.

Тот смотрит в ответ без удивления, но происходит короткая заминка, прежде чем он поднимается, из чего Сабина делает вывод, что просьба Гаврилова застала второго следователя врасплох. Ей становится еще более тревожно.

Когда дверь за Лихачевым закрывается, Гаврилов словно забывает, что должен продолжать допрос, откладывает телефон на стол и молча ее рассматривает.

Сабина решает первой нарушить повисшую тишину:

– Давно не виделись.

Ей хочется сказать это отстраненно, словно и не вспоминала о нем все эти годы, но получается как-то расстроенно.

Мужчина приподнимает брови, но отвечает:

– Хотелось бы не видеться и впредь. Тем более при таких обстоятельствах.

– Забавно, что вы сменили сферу деятельности на работу в Следственном комитете. Никогда бы не подумала.

– Как психолог я явно оказался несостоятелен. – Гаврилов смотрит в упор, и в голосе его звучит неясный вызов.

– Звучит так, как будто вы ставите это мне в вину. – Злость внутри Сабины поднимается пенной волной, ей все труднее сохранять ровный тон.

Горечь во рту не дает сглотнуть. Она чувствует, как начинает першить в горле, и тянется за стаканом чая, который ей ранее предложил Лихачев.

Атмосфера в комнате неуловимо меняется.

Воспоминание о собственном имени, старательно выведенном на измученном мертвом теле, вызывает у Сабины тянущее чувство в животе. Ее терзает осознание, что убийство Маши – дело рук не человека, ведомого обыденными страстями, не случайного сумасшедшего, а кого-то более опасного.

Она молчит и выжидающе смотрит на следователя. Он разглядывает ее с какой-то усталостью, словно одно ее присутствие лишает его жизненных сил, и тоже какое-то время сохраняет молчание. Потом, будто сам с собой, начинает рассуждать, оставив в стороне всякие формальности:

– Звонок от тебя поступил в двенадцать сорок пять ночи. Ты утверждаешь, что позвонила практически сразу, как нашла тело. Допустим. Мы с командой были на месте еще через тридцать пять минут, и криминалист сразу приступил к осмотру. Только что мне доложили, что предварительно смерть наступила в период с двенадцати двадцати до двенадцати пятидесяти. – Мужчина демонстративно приподнимает телефон и кладет обратно. – И что же получается: ты, по твоей версии, возвращаешься на рабочее место, когда потерпевшая еще могла быть живой или только-только была убита.