Избранное. Проза от первого лица

В ожидании мужа, который был уже в дороге, возвращался с работы, хозяйка позвала нас на улицу, хотела показать участок, хозяйство и заодно утихомирить двойню своих терьеров. Собаки лаяли и скулили снаружи, давая о себе знать откуда-то из-за дома, видимо, не привыкшие сидеть взаперти.

Хозяйство тоже оказалось впечатляющим. Двор и сад были необъятными. Особенно виноградник с высоко подвязанными кустами, разбитый на несколько отдельных участков. И основная его часть, и другие поменьше выглядели ухоженными. Здесь же и скамейки, и столики, и приспособления для крепления гамаков. Виноградник больше походил на сквер и место для отдыха.

Заправляла всем, судя по всему, сама Кристин – по-гречески всё же Кристина с окончанием «а» на конце. Брат Поля – его звали Яннис – виноделием не просто увлекался, но и промышлял. Мужнино производство, настоящую винокурню с лабораторией, примыкавшую к хозяйственным пристройкам, хозяйка показывала нам, как экскурсовод.

Банки да склянки, приборы для контроля над брожением, инструменты для закупорки бутылок. По углам – бочки, ёмкости, специальная посуда. У Макси разбегались глаза. Он попал, куда нужно. Теперь я лучше понимал, что у его попаши было на уме. Объяснить всего Поль, конечно, не мог на словах…

Образ жизни мы с первого дня вели организованный и скорее коллективный, чем семейный. К расписанному по часам быту я привыкал с трудом. Вставая раньше всех, Кристина собирала мужа на работу. К восьми часам она готовила завтрак для Макси. Наш подопечный так и продолжал жить по расписанию интерната. Всё, что для него изменилось, – это застольное меню. Я же появлялся на люди после девяти и свою дозу кофе цедил в одиночку, когда все уже занимались своими делами. И это была настоящая привилегия, которую я очень быстро стал ценить. На ужин, как и на обед, но уже с хозяином во главе стола, мы собирались вместе в столовой.

Иногда, в редкие нехолодные вечера Кристина выносила аперитив на террасу, просторную и заставленную пустующими до весны кадками. И пока мы впотьмах прохлаждались, нам с Макси никак не удавалось привыкнуть к грохоту Ф-18, иногда проносившихся над головой. Яннис умел распознавать истребители по характерному свисту, с которым их тени почти беззвучно появлялись над самой головой. Гром, отставая от фюзеляжей, накрывал как бы второй волной. Аэродром в двух шагах, на вид заброшенный, вдоль которого мы проехали в день приезда, этакий забытый миром колхоз, оказался американской авиабазой.

Для расположения фермы место не самое подходящее, хуже не придумаешь. Но Кристина уверяла, что это лишь вопрос привычки. Многие месяцы в году, особенно летом, местные жители проводят фактически на улице. До глубокой ночи все сидят по своим террасам. И грохота здесь давно никто не замечает.

Яннис, на вид стопроцентный грек, ничем не выдавал в себе французского воспитания. От матери, француженки, он унаследовал лишь французский язык. Изъяснялся он на французском свободно, с едва заметным налётом местных интонаций, но во всём соблюдал молчаливую деликатность, чуждую грекам, я это чувствовал. Человек немолодой, лет на пятнадцать старше жены, на редкость добродушный, хотя и не со всеми открытый, скорее сдержанный, вечерами он не переставал раскупоривать вина, бутылку за бутылкой, словно боялся, что не успеет дать мне распробовать все свои запасы. И я уже понимал, что на ферме спасения мне не будет ни от вина, ни от рассказов о том, как всё это просто на самом деле даётся, было бы желание.

Большую часть своей продукции Яннис сбывал в Германию. Несколько предприимчивых бюргеров из Дюссельдорфа, сбрасываясь, отправляли к нему целую фуру. В их частные погребки раз в год и вывозился весть урожай – вино как правило прошлогоднее, уже немного выдержанное. И так из года в год. Работы было через край, но доход от вина оставался недостаточным, чтобы можно было бросить работу в аэропорту, делился со мной Яннис. Периодами, чтобы управиться в винограднике, приходилось брать отпуск за свой счёт.

Макси к винному хозяйству пока лишь присматривался. Искоса наблюдал, ходил кругами и, чувствуя недоверие хозяина, настороженно гоготал. О планах папаши устроить мальчику квест с посвящением в виноделие Янниса предупредили, но он придерживался своих взглядов на воспитание и особенно их не афишировал. А пока, принимая Макси немного за дебила, доверял ему лишь примитивную садовую работу: подмести, убрать, перетащить.

Макси проводил во дворе весь день и уже не просыхал от заданий, которые ему давали. В перерывах он выгуливал хозяйских терьеров, которые его жаловали как родного и даже спать напрашивались на ковре в его комнате.

Вечером, когда Кристина звала нас ужинать, Макси заявлялся к столу как есть, не переодеваясь. Кристина отправляла его умываться, помыть руки. В старых штанах и рубашке хозяина, мальчуган чем-то напоминал батрачившего сироту, нанимаемого за кусок хлеба. За столом, будучи не в состоянии вымолвить ничего членораздельного от возбуждения, он лишь гоготал. Эмоции зашкаливали. Больше всего на свете мальчик любил семейные застолья. Об этом меня предупреждал ещё Поль. Почти каждый вечер Макси получал от Кристины подарки: футболку, плейер, книгу с картинками. Сердце у неё за мальчугана болело.

Мои подарки сводились к новым совместным развлечениям. В прохладные вечера я выманивал Макси из хозяйственного двора пораньше. И как-то раз перед ужином, решив выпить с ним за компанию какао, который Кристина варила ему как ребёнку, мы заговорили о возвращении домой, об интернате. Я расспрашивал о педагогах, о том, есть ли у него друзья, чем они вообще все живут, чем дышат. Слово за слово, и мы стали выяснять отношения. Макси огрел меня признанием, что я его единственный друг.

Я помял беднягу за плечо.

– Макси, сколько мне лет? И сколько лет тебе?

Он понимающе гоготнул.

– Если брать по максиму… а Макси? Друзья не обязательно должны быть одногодками, но всё-таки… Хоть немного, но должны быть сверстниками. Не согласен? Ну хорошо, конечно, мы друзья, – продолжал я. – Но у меня своя жизнь, я взрослый человек. У меня есть профессия, разные заботы. Я не могу… даже если захотел бы, всё бросить и жить вот так, как вечный отдыхающий. Тебе нужно жить в своей среде, иметь друзей.

Всё это уместнее было бы, конечно, объяснять ни ему, а его отцу. Я почему-то стал опасаться своего влияния на подростка.

Макси в ответ покорно мотал головой. Понимал, но как бы не верил мне до конца. На миг мне опять стало не по себе. Я как будто намекал да не решался сказать прямо, что для меня он всё же груз, обуза, с чем расстаются без сожаления.

– Тебе здесь нравится, я понимаю. Ведь нравится? Это главное, – попытался я сгладить сказанное. – А друзья, они всегда появляются сами. Так жизнь устроена. Понимаешь?

Макси энергично кивнул.

– Ты ведь хочешь вино научиться делать? – подбивал я его на непонятные подвиги. – Здесь ты можешь научиться невероятным вещам, отец твой прав… А мне придётся уехать. Рано или поздно… В Париже меня ждёт моя жизнь. Да и не только в Париже… Понимаешь?

Макси кивал и гоготал, кивал и гоготал. Он всё понимал и в то же время не понимал ничего ровным счётом. Так мы по-прежнему с ним и общались.

* * *

Кристина двадцать лет прожила в Лондоне. Студенткой вышла замуж за осевшего в Англии американца, да ещё и литератора, так и познакомилась, собственно говоря, с жизнью, о которой знала лишь понаслышке… В первом браке она хлебнула немало обычных женских горестей, как я понимал. Подробностями Кристина поделилась со мной как бы в шутку, когда однажды мы пили кофе в саду и разговорились.

Кое-что нас всё-таки сближало. Муж-американец ещё и стал известным автором, если она, конечно, не преувеличивала из чувства неуверенности в себе, как бывает, когда делишься чем-то трудным, неотстоявшимся на душе. Но имя её первого мужа мне действительно ни о чём не говорило. Левак, вздыхала Кристина, каких свет не видывал, но не по убеждениям, а так, назло лондонскому бомонду, по возвращении на родину, в Миннесоту, бывший муж наломал дров, перепортил отношения со всеми, с кем только мог, и рассорился даже с ней, с Кристиной, хотя ещё не один год она оставалась ему преданной, причём как «самая последняя дура», – объясняла Кристина необъяснимое, – ведь даже потащилась с ним зачем-то в Миннеаполис. Делясь воспоминаниями, она волновалась. В конце концов, они развелись и разъехались. Кристина вернулась в Грецию. А он по слухам теперь бедствовал, прикладывался к бутылке, опустился, как это случается с людьми творческими, с теми, кому судьба благоволит раньше времени.

Лицом породистая, с правильными чертами, но не по годам тучная, Кристина принимала себя как есть, без комплексов. С той же обескураживающей непосредственностью она относилась ко всему на свете и вообще была примером врождённого жизнелюбия, чем многое и объяснялось – наверное, даже её улыбка и свойственная ей беззастенчивость в выражении простых чувств, которая завораживала не только меня. Ей всегда чего-нибудь да хотелось. Жизнелюбие сказывалось и на её нешуточном отношении к кухне, вообще к еде. А кулинарные таланты многого стоят, когда кормить приходится мужчин. Все мы, её нахлебники, были в большом выигрыше. Готовила она много, в основном греческие блюда, а иногда итальянские, чаще всего пасту, но зато по всем правилам. Даже тесто она готовила сама. Одной её «пастой», заправленной оливковым маслом с их же плантации, свежим базиликом и чесноком с перцем, можно было питаться целыми днями.

О книгах мы говорили редко. И каждый раз Кристина удивляла меня своими оценками. Насколько всё же разными бывает у людей представление об одних и тех же вещах. Я совершенно не понимал, не видел смысла в англосаксонском чтиве, которое появлялось у неё в руках. Литература в её представлениях была каким-то медийным жанром, в основе которого – лицедейство, перевоплощение. Главное – сюжет, цель рассказчика. Так, ребёнок, перевоплотись он в писателя, будет рассказывать о том, какую непростую и недетскую он уже прожил жизнь. А маньяк, вдруг увидевший в родном литературном языке ещё одну отдушину, будет повествовать про ад, из которого не может выбраться, причём будет убеждён до мозга костей, что не может этим не поделиться. Журналисты, прибегая к той же методе, не могут не писать книги на злободневные темы с расчётом заработать денег на одних крикливых названиях. Никакого настоящего текста в таких «книжках» нет, конечно, и в помине. Но практичность, свойственная англофилам, а Кристине это было явно не чуждо, проявляет себя даже в таких вещах.

Современные русские книги, которыми я занимался в Москве, те из них, что представляют хоть какой-то интерес для социума, для самой литературы, не говоря уже о проблеме популярности книг в разных странах, – утрачивают и смысл, и значимость, издаваемые на других языках, в той же Западной Европе. Примерами являются практически все выходящие книги, без исключения. Об откровенном навязывании, которое давно уже раскрутили на всю катушку по обе стороны, и говорить не приходится. От этого давно попахивает конспирологией. Русские книги за пределами самой русской культуры, если выносить оценки без поблажек, были филькиной грамотой для всех нерусских читателей, а ещё больше те, как ни странно, которые хоть как-то могли соответствовать духу времени. Парадокс. И таких парадоксов становилось всё больше, со счёту можно было сбиться.

Условия для чтения на ферме были идеальные. Чем здесь ещё заниматься? Но не было самих книг. Я попытался читать с монитора, потом с телефона, скачивая цифровые файлы. Затем пытался слушать те же книги в аудиоверсиях. Но это было уже не чтение, а что-то совсем другое. Меня хватило лишь на «Степного волка» Гессе, когда-то в молодости зачитанного до дыр, но теперь вызывавшего одно разочарование, и ещё на Джонатана Литтелла, на его военный, да, собственно, и единственный роман.

Благодаря Кристине я с головой окунулся в чтение американских детективов. Целую коллекцию, да ещё и на французском языке, в знаменитой галлимаровской «чёрной серии», умудрился собрать в своём шкафу Яннис. Подобное чтиво оказалось самым подходящим. На первый взгляд, всё вроде бы примитивно, даже в самой закваске. Но разве не того требует жанр? На деле же текст оказывался сшит крепкими нитками. Любой экземпляр из коллекции, какой ни возьми, выглядел мастерски отредактированным. Ни одной лишней фразы, сюжетная сжатость. Некоторые из попадавших мне в руки детективов могли утереть нос всей современной литературе, печатавшейся в Европе, как по содержанию, так и по стилю, иногда ещё и изобиловавшему хорошим французским арго, – он просачивался даже сквозь перевод. Эти «книжки» смотрелись лучше многих современных романов. Зависело всё, оказывается, от угла зрения. Меня это очень удивляло…

* * *

Впервые в жизни я оставался на побережье так долго и впервые в межсезонье. Ни зима, ни весна – что-то среднее, пограничное. Вода в море оставалась практически неизменной температуры – то на градус теплее, то на градус прохладнее воздуха. И если бы не ветер, гнавший непогоду с Эгейского моря, с какого-то далёкого Лукоморья, налетавший так же внезапно, как и утихал, то могло бы показаться, что на улице осень или действительно уже весна на переломе к жаркой погоде.

Серо-металлического оттенка, с зеленоватой голубизной вдоль кромки прибоя, сплошь в белых барашках, разбежавшихся как стадо, которые я однажды принял за мусор, плавающий на воде, глядя на греческое море через иллюминатор садящегося самолёта, – море представляло собой довольно однообразное зрелище. И уже вскоре оно переставало к себе манить, переставало пробуждать какие-либо эмоции. Появлялась, пожалуй, тяга к задумчивости. Хотя вряд ли осознанная. Однообразие втягивает, как долго зудящая боль или как плохие мысли. Но на море плохие мысли – редкость. Плохое требует замкнутости, герметичности. А здесь было слишком много пространства, много всего.

Сначала пару раз в неделю, а затем всё реже и реже я ездил на побережье за продуктами. Загрузив пакеты в багажник, я выезжал к пляжам и, если ветер был сносным, давал себе часа два-три на прогулку по берегу. Ориентир – Гази, западное предместье Ираклиона. Маршрут становился обыденным и привычным. Туда и потом обратно, по тем же пляжам, с солнцем уже в спину, которое рано пряталось за гряду холмов, – так я нахаживал километров десять в общей сложности.

Я стал подумывать о том, что к весне было бы неплохо снять в Гази апартаменты в гостевом доме, на неделю, дней на десять. Хотелось отдышаться от коллективизма, который на ферме нас не просто сближал, но уже чем-то всех роднил, делал похожими друг на друга, не оставляя никому личного пространства. Кристина могла, конечно, помочь и с арендой. Как раз в Гази они с Яннисом владели гостевым домом в десяток квартир, которые приносили доход в отпускные месяцы. Да и на месте она знала всех.

И как только я об этом заикнулся, Кристина, не долго думая, предложила мне квартиру в своём же гостевом доме. Зимой здесь почти никого. Тихо, пусто. На любителя, конечно. Но меня всё устраивало. За хозяйством присматривала невестка, жившая с мужем, сыном Янниса, там же, в Гази. Кристина не хотела брать за аренду денег. Какая аренда? Ведь не плачу же я за аренду на ферме. Я настаивал. В конце концов, она смирилась со скромной платой – пятнадцать евро в сутки. Столько здесь просили вне сезона, если снимать напрямую, минуя сетевые сервисы.

Кристина отвезла меня в Гази. И не успел я освоиться, наладить новый быт, как на душе появилась тяжесть. Мне стало неспокойно за Макси. Не натворит ли чего-нибудь? Одно дело – занимать его всякой ерундой по хозяйству, как это делала Кристина с мужем. А вот взвалить на свои плечи всю ответственность за ненормального подростка – это уже совсем другая история. Справится ли Кристина одна? Яннис был не в счёт, он проводил весь день на работе. В дневное время на ферме работала домработница-албанка. Но она приходила всего три раза в неделю. Как бы то ни было, при мне Макси практически никогда не оставался дома один, без присмотра.

Я не переставал звонить, справляться, как они там без меня. Я даже предложил Кристине привезти Макси на выходные в Гази. Я вполне мог постелить ему на ночь в соседней комнатке, которой не пользовался.

И я как в воду глядел. Не прошло и трёх дней, как случилось «ЧП». Произошло именно то, чего я опасался. Макси исчез. С некоторым холодком в груди я подумывал о том, что он мог отправиться гулять по чащобе. Вокруг, в предгорьях, затеряться можно было так, что и сам себя не найдёшь. Он мог отправиться разыскивать и меня, своего «единственного друга», ведь разговоры о моих планах пожить отдельно велись при нём открыто, и ему было известно, где я сейчас нахожусь. От фермы до Гази – почти пятьдесят километров. Такое расстояние он мог преодолеть только автостопом.

Кристина поступила благоразумно. Она сразу же обратилась в полицию. Макси искали по всей округе. Полиция объезжала населённые пункты, в первую очередь – по направлению к городу. Особое внимание обращали на молодёжь с рюкзаками, как мне докладывала Кристина по телефону. Удивляя своей организованностью, Макси умотал в поход со своим рюкзаком. Фотографию беглеца показывали везде, где только можно, но всё безрезультатно. От Поля новость мы пока скрывали.

Я решил вернуться на ферму. Мы договорились, что Кристина заедет за мной вечером. Но после прогулки по пляжу, где в этот день оказалось людно, я почувствовал, что мне лучше остаться ещё на одну ночь. Что если Макси действительно заявится в Гази?

Его нашли поздно вечером. Как и предполагалось – в самом Ираклионе, на одной из центральных улиц. Как я и думал, он умудрился добраться до города автостопом. И я уже нисколько не сомневался, когда Кристина сообщила мне около полуночи о благополучной развязке, что Макси собирался именно в Гази. Просто не смог доехать. Городское автобусное сообщение в вечерние часы приостанавливается. А в попутчики автостопом в поздний час, в темноте, да ещё и в самом городе вряд ли легко напроситься. Греция кишит чернорабочими албанцами, люд среди них встречается всякий, местные привыкли соблюдать меры предосторожности.

Домой Макси доставил уже знакомый мне Костас, полицейский из соседнего участка. Случись что-то подобное ещё раз, и Костас с напарниками больше не стал бы сбиваться с ног, чтобы помочь нам утрясти наши семейные проблемы. Это казалось очевидным. Нас с Макси попросили бы уехать. Его-то уж точно выпроводили бы к полноправным опекунам. И хорошо если без скандалов, без кандалов и без каких-нибудь наложенных платежей…

* * *

Все планы, которые я городил в своей голове, пора было пересматривать. Ещё недавно я подумывал съездить в Афины. Хотелось взглянуть на город, в котором я никогда не был, причём из какого-то праздного, спортивного интереса, как бывает, чтобы сверить, – так подшучивала Кристина, – соответствует ли город своему названию.

Кристина была уверена, что я могу отлучиться со спокойной душой. Никаких новых «ЧП» произойти уже не могло. Мы с Макси теперь постоянно разговаривали, по сути промывали ему мозги. И он стал вроде бы совсем прозрачным для нас. У него даже не было своих секретов, уверяла меня Кристина, как у всех нормальных подростков. Её это очень удивляло. Я же считал, что именно в этом она и заблуждается. И тем не менее я никому не обещал быть нянькой на дому. Пора было поговорить с Полем по душам. Но как это сделать по телефону?

Пока же я изучал расписание паромов, авиарейсов, куда больший интерес проявляя теперь и к «локдауну». Из-за карантина в дороге можно было и застрять, в самом непредсказуемом месте.

Иногда я пытался представить себе тех, кто ютится в городских квартирах и не может, не должен выходить на улицу – ни в дождь, ни в солнечную погоду, ни в жару, ни в холод. И я понимал, какое паническое бессилие все эти люди должны были испытывать, оказавшись без вины виноватыми, без болезни болящими, залеченные до не хочу вместо кого-то другого, да ещё и лишённые малейшего представления о том, когда всё это закончится.

Растиражированная по миру пандемия опиралась, конечно, не только на статистику. Правда нет-нет да просачивалась сквозь крикливые разногласия во мнениях, сквозь оглашаемые данные. Используемая для подсчётов шкала оставалась условной, надуманной, и это слишком бросалось в глаза. Но за слишком большим стадом всё равно не усмотришь. А овец стригут тогда, когда есть что стричь. Вот на стыке этих двух очевидных истин и начиналась серьёзная арифметика, из которой можно было делать настоящие выводы. Так пойдёт, говорил я себе, и человечество опомнится, поумнеет за месяц-два…