Женщина с винтовкой

Керенский говорил и об этом приказе. Его голос всё больше и больше стал взвинчиваться и переходить на истерические ноты.

– Товарищи, – кричал он с трибуны, лихорадочно жестикулируя. Его выразительное усталое, с мешками под глазами лицо, бледнело всё больше. – Товарищи! Мы должны быть, мы обязаны быть достойными завоёванной свободы. Порой, когда я гляжу на начинающийся развал дисциплины, на беспорядок, на грабежи, на растущее в армии и в стране дезертирство, уклонение от выполнения своего гражданского долга, мне начинает казаться, что мы – не свободные граждане, а просто толпа взбунтовавшихся рабов…

Помню, весь цирк затих при этих страшных словах. Десять тысяч пар глаз были неподвижно уставлены на министра-президента. А он стоял, сам взволнованный, на обтянутой красным сукном трибуне, и было похоже, что эти страстные слова, впоследствии сделавшиеся знаменитыми, вырвались у него невольно, из глубины искреннего переполненного болью сердца. Тем более они были потрясающими. Они прозвучали, словно первый отдалённый звук грома от приближающейся грозы. Небо ещё ясно, ещё тепло и радостно вокруг, но уже далёкий горизонт занят длинной страшной тёмной тучей, и низкий, рокочущий угрожающий звук глухо доносится издалека. Радость солнечного дня скоро будет закрыта ревущей бурей… Так чувствовала, вероятно, не только я, но и все собравшиеся в цирке.

Керенский и сам почувствовал напряжение и резко переменил тему: заговорил о том, что нас всех интересовало – об участии женщин в обороне страны. Он похвалил деятельность фронтовых сестёр, тысяч женщин, занятых в тылу, и вдруг, картинно повернувшись к столу президиума, где виднелась коренастая фигура Бочкарёвой, добавил:

– А теперь вот прапорщик, товарищ Бочкарёва, героиня не одного сражения с немцами, расскажет вам о своём новом грандиозном проекте.

Поднялась овация. Растерявшаяся и очень смущённая Бочкарёва стояла на трибуне в положении «смирно», а весь цирк дрожал от рукоплесканий и криков.

Единственная в России женщина-офицер несколько раз пыталась начать говорить, но напрасно. Вид её двух героических медалей и двух георгиевских крестов (видимо, она таки добилась своего, отвоевала «право бабы» на равные награды за равные подвиги!), её фронтовые защитного цвета погоны и, наконец, слова, которыми Керенский представил её – наэлектризовали всех. Несколько минут, не переставая, гремели крики. Потом, когда всё стихло, Бочкарёва, пройдя к краю стола, откуда говорили ораторы, неуверенно и спотыкаясь начала:

– Товарищи… Вы уж меня простите, я никакой не оратель (оратор, поспешно поправилась она, но никто не засмеялся). Я – простой фронтовой солдат, который честно исполнял свой долг – дрался с врагами нашей любимой Родины… И вовсе никакой я не герой, как вот только что сказал наш дорогой Александр Фёдорович, министр-президент. Так что, право слово, я ничего не заслужила. И пущай это будет приветствие и слава не мне, а нашему русскому солдату…

Опять разразилась овация. Цирк загремел ещё более бурно. Слова женщины-офицера были так просты, так непосредственны, что даже скептические усмешки некоторых (особенно у просочившихся в цирк мужчин) смягчились. Личность Бочкарёвой завоевала симпатии толпы и своей простотой, и своей мужественностью, и своей внутренней силой. Конечно, повлияло на толпу и сверкание боевых отличий. У нас в России все знали, что Георгий не даётся по пустякам, что это подлинно боевой знак отличия и что, очевидно, действительно это коренастая, неуклюжая 30-летняя женщина была героем не одного сражения. Уже это одно давало ей право на уважение и на то, чтобы её слушали с вниманием.

– То, что говорил нам наш любимый Александр Фёдорович, – продолжала Бочкарёва, – всё это, товарищи, верно. Есть многие несознательные элементы, которые понимают свободу, как ничего не делать, отказываются повиноваться и крепко держать винтовку перед лицом злого врага.

При общем напряжённом молчании Бочкарёва рассказала несколько фактов из жизни её полка: о нарушении дисциплины, об отказе идти на боевой пост, неуважении к офицерам, дезертирстве, попытках к братанью.

Случаи были малозначительны, но очень характерны. Когда о таких фактах говорил Керенский, получалось что-то – «в общем и целом», что-то не очень достоверное, хотя и грозное. Но мелкие факты, рассказанные просто и ясно очевидцем, фронтовым солдатом – произвели гораздо большее впечатление, – словно это были симптомы какой-то опасной заразной болезни, реально угрожающей стране. А что, – мелькнула у всех мысль, – если такое настроение разольётся по ВСЕМУ ФРОНТУ, зальёт и всю страну и будет усиливаться?..

И было забыто восторженное обожание этой женщины-офицера. По спинам прошёл какой-то холодок, в душу вступил ещё мало осознанный ужас. И именно в эту минуту при подавленном молчании слушателей Бочкарёва произнесла свои спокойные исторические слова:

– И вот, товарищи-женщины… Потому я теперь и обращаюсь ко всем русским женщинам, в которых есть ещё русская совесть, честь и храбрая кровь. Решила я сформировать женский боевой батальон смерти, сделать настоящих солдат-женщин и выступить с ними на фронт… Я – не вовсе дура и понимаю хорошо, что такой батальон не может почитаться настоящей боевой единицей на фронте. Но он… но он должон пристыдить тех мужчинов-дезертиров, которые накануне окончательной победы над врагом, уклоняются от исполнения своего гражданского долга… Так вот, товарищи-женщины, я приказываю вам вступить в мой батальон. На его формирование я имею уже согласие товарища Керенского и товарища Верховского. Мы с месяц проучимся и пойдём покажем и Рассее, и Германии, что у нас есть женщины с сердцами орлов…

Как ни странно – после заключительных слов Бочкарёвой, сказанных спокойно и даже как-то буднично, не раздалось ни одного хлопка. Все сидели, как заворожённые, не сводя глаз с Бочкарёвой, которая сама, видимо, не понимала, какую революцию она подняла в душе каждой своей слушательницы. А сердце у всех женщин билось лихорадочно и страстно. Женский батальон? Ведь этот призыв относится не только ко всем женщинам, он относится также и ко МНЕ ЛИЧНО… Не пойти ли И МНЕ?..

Такая же мысль молнией обожгла и меня. Мне показалось, что Бочкарёва высказала именно то, что смутно росло где-то там в глубине души, но не могло оформиться во что-то ясное и определённое. Женский боевой батальон… Помню, в груди у меня словно что-то остановилось. Дыхание замерло, какой-то холодок восторга и решительности прошёл по всему телу и замер мурашками в пальцах ног.

Вероятно, мои глаза сияли от возбуждения, когда я поглядела на Лёлю. В её серых выпуклых наивных глазах, как в зеркале, отразилось моё возбуждение. Мы без слов поняли друг друга и молча потянули друг другу холодные дрожащие руки.

Теперь, взрослой женщиной, с волосами, убелёнными пылью жизненной дороги, я улыбаюсь, вспоминая своё волнение тогда, в мае 1917 года, когда во мне созрело решение пойти в женский батальон. В 18 лет человек, особенно женщина, имеет совершенно иные реакции, – словно особо чувствительная антенна, которая звучит от самого нежного прикосновения. У неё, так сказать, душа без жизненных мозолей, тормозящих реакции в более взрослом возрасте… Но… Ах, как хорошо иметь впечатлительную душу, бурно вспыхивающую от благородных побуждений!..

При общем каком-то торжественном, даже придавленном молчании взял слово генерал Верховский, военный министр, сухой, подтянутый, суровый человек.

Я едва слушала и теперь плохо вспоминаю его спокойные размеренные слова – слишком яркие чувства бушевали у меня на душе. Помню только, как в конце своей короткой речи он заявил, что для обучения женщин-добровольцев будет выделено всё необходимое, что военное министерство с большой серьёзностью и заботой отнесётся ко всем нуждам батальона, и он надеется, что этот батальон оправдает своё назначение – поднимет дух уставших русских войск на фронте. В заключение он добавил, что запись в батальон будет производиться после митинга в фойе цирка…

Керенский несколькими тёплыми словами закрыл собрание. Грянула Марсельеза (тогдашний русский гимн), и вот тогда всё словно опять ожило после сна. Я много восторгов слыхала на своём веку, но такого урагана от рёва пятитысячной толпы мне не довелось никогда больше встречать…

Ошалелые – именно ошалелые – от восторга и возбуждения, спустились мы с Лёлей с галёрки в фойе, чтобы там записаться в батальон, и там сразу же получили холодный душ.

Строгий подтянутый офицер военного министерства испытующе посмотрел на нас, взволнованных и раскрасневшихся, и чуть улыбнулся, заметив, что мы инстинктивно, как маленькие девочки, держим друг друга за руки.

– Вам сколько лет?

Я почувствовала словно укол в самое сердце.

– Во-восемнадцать!

Вероятно, мой голос звучал не только испуганно, но даже с отчаянием, потому что строгое лицо смягчилось.

– Было или будет?

– Бы… Было. У меня даже вот тут свидетельство об окончании гимназии есть…

Я стала торопливо рыться в своей сумочке – я всегда таскала мой аттестат с собой, взглядывая на него по нескольку раз в день, но офицер остановил меня движением руки.

– Не нужно… До 18 лет приёма в батальон нет. В возрасте от 18 до 21 года требуется предоставление разрешения родителей.

Мысли опять сумасшедшим волчком закружились в моей голове. Разрешение родителей?..

– А я сирота, – с испугом сказала в свою очередь Лёля. Её круглое, курносое, румяное веснушчатое лицо было напряжено. Губы вытянулись вперёд, как будто она списывала какую-то трудную задачу. Помню, у неё всегда было такое лицо во время трудных школьных экзаменов.

– Сирота? – офицер на секунду задумался. – Ну, тогда разрешение ваших опекунов.

– У меня нет опекунов. Я живу у своей тёти.

– Тогда принесите письменное разрешение тёти.

– Хорошо… Сюда?

– Нет. Прямо в казарму батальона. Торговая 14, Петроградская сторона.

«Казарма батальона» – ах, как это хорошо и сочно прозвучало… Мы с Лёлей вышли из цирка, как во сне, не обратив даже внимания на возбуждённую толпу женщин, теснившихся в фойе. Лёлино лицо опять стало беззаботным – она знала, что тётя не будет противиться её желаниям. Молодой женский напор, конечно, сломает сопротивление старушки. Да и потом Лёля может и приврать малость – долго ли умеючи? Но вот относительно самоё себя – я была в большом сомнении. Моя мама понимала, что такое казарма и что такое батальон. Её не проведёшь легкомысленными объяснениями. Она знала, что такое военное дело и что значит фронт. Папа был на фронте, а он скорее понял бы меня и дал бы разрешение. И Лиды не было дома – она тоже помогла бы мне уломать мамочку. Она ведь давно звала меня на фронт, правда, как сестру милосердия, но ведь, в конце концов, положение настоящей фронтовой сестры мало чем безопаснее солдатского, конечно, если она не прячется в тылу… А мамочка у нас была серьёзная и строгая, и мы никогда не могли её до конца понять. Как отнесётся она к моей просьбе?.. Словом, во мне не было уверенности в успехе…

Не без сердечного трепета пришла я домой. С восторгом рассказала маме о своих впечатлениях – без всякого намёка на своё решение. Но мамочка сразу же почувствовала, чем это пахнет. Вероятно, мои щёки горели ярче обычного, и было что-то в голосе – какие-то срывы, какая-то интонация. И во время какого-то маленького перерыва в моём рассказе, строгие серьёзные глаза мамы пристально поглядели в мои.

– И тебя тоже захватила эта мысль? – тихо уронила она.

Моё сердце забилось ещё сильнее. Было что-то в голосе мамы бесконечно жалкое, какое-то страдание, какая-то покорность судьбе, словно вот она и хотела бы удержать свою младшую дочь от смертельного риска, но ЧТО-ТО ей мешает. И я ясно почувствовала эту боль. Сорвавшись со стула, я бросилась на колени перед мамой, уткнулась головой в её руки и заплакала. Мы обе были в этот момент искренно несчастными, беспомощными перед силой какого-то РОКА. Она ЗНАЛА, что ей не удержать дочери, я ЗНАЛА, что мне не удержаться от рокового решения. И эта вот беспомощность перед судьбой – было самое тяжёлое в наших чувствах.

Мамочка молча гладила меня по голове, и никогда я не чувствовала себя так близко к её сердцу, так тесно «вместе»… Так шли минуты. И потом ЧТО-ТО обожгло мою руку. Мама плачет? Мы с Лидой никогда не видели её плачущей, и я была потрясена этим. Но когда я подняла голову, на глазах у мамы уже не было слёз, так что я могла бы подумать, что ошиблась, если не ощущение, скользнувшее по руке. Ведь самая раскалённая, самая прожигающая влага в мире – это человеческие слёзы… И до сих пор я не могу забыть страшного впечатления от маминой слезы, которую я не видела, но которая БЫЛА…

Больше между нами не было сказано ничего. К вечеру мама заперлась в своей комнате и утром без слов передала мне листок бумаги:

«Настоящим я разрешаю своей дочери Нине Крыловой поступление в женский батальон прапорщика Бочкарёвой с уверенностью, что она выполнит свой долг перед Родиной.

Петроград, 21 мая 1917 г.

Зинаида Крылова».

Когда через месяц с фронта в Питер приехал папа, он сейчас же зашёл в казарму батальона повидать меня. Он не выразил ни порицания, ни одобрения – словно всё шло совершенно обычным порядком. Мы с ним много говорили на «взрослые» фронтовые темы, избегая интимных ноток в разговоре, и только прощаясь, он благословил меня и передал мне маленькую иконку от мамы. Это был предпоследний раз, когда я видела его в жизни. Но его крепко выправленная солдатская фигура, гордо поставленная седеющая голова, твёрдое умное лицо с неожиданно добрыми детскими серыми глазами – до сих пор, как живые, стоят в моей памяти. И если Бог провёл меня невредимой через сотни опасностей – я верю, что именно его благословение и мамочкина иконка (которая и сейчас у меня на груди) спасли меня в буре жизни.

Глава 4. Первый строй

Как мы и ожидали, Лёля получила своё разрешение не без слёз, но без особого сопротивления. В понедельник мы неслись на Петроградскую сторону, как на крыльях. Там, на Торговой улице № 14, на красных кирпичных воротах было коротенькое объявление:

«Здесь принимается запись в женский батальон».

Держась за руки, возбуждённо смеясь, вошли мы в большую комнату, где было только два стола и два стула. Комната была довольно солидно наполнена женщинами, пришедшими, как и мы, записаться в батальон. Было много девушек, по всей видимости, студенток, несколько сестёр милосердия, пожилые работницы, светские дамы – словом, много типов, которых я в своём возбуждении не отметила.

Дождавшись своей очереди, мы предъявили разрешения. (Я после узнала, что кое-кто из молодёжи просто-напросто подделал разрешения – кто тогда мог проверить, настоящая ли подпись отца или матери стояла внизу бумажки?) Незнакомый пожилой полковник, не тот, что вчера, совсем не военного вида, внимательно прочёл бумаги и поднял на нас свои умные глаза за золотыми очками.

– Вы, барышни, сознаёте ответственность своего решения?

– Да мы ведь, господин офицер, вовсе не маленькие, – почему-то обиделась Лёля. Она тогда ещё не умела различать офицерских чинов, и поэтому её слова «господин офицер», видимо, удивили полковника.

– Я говорю не про ваш возраст, – чуть усмехнулся он горячности моей подруги. – А про ваше решение. Вы собираетесь быть солдатом. Серьёзно ли вы подумали о тяготах этой жизни, о возможных ранах, страданиях и даже, может быть, и о смерти?

Ну, конечно же, мы об этом не думали! Держу пари, что даже ни один мужчина-доброволец не думает о таких кислых вещах. Тем более об этом не думают молоденькие девушки, опьянённые желанием стать героинями, надеть военную форму и пойти на фронт «доказать этим трусам – мужчинам», что среди женщин есть храбрецы, могущие показать пример, как драться.

Нужно ещё добавить, что мой папа, георгиевский кавалер ещё Русско-Японской войны, почти никогда не рассказывал нам о своих боевых переживаниях. И моё мнение о войне и её ужасах я составила себе больше по газетам, журналам и батальным картинкам. Лёля и того меньше знала что-либо о военной жизни. Но, разумеется, сознаться во всём этом было невозможно. Мы с Лёлей переглянулись с видом старых вояк и самоуверенно улыбнулись друг другу.

– Да, конечно, наше решение твёрдо и серьёзно, – заверили мы полковника. Да и как в подобных обстоятельствах было ответить?

– Тогда подпишите это вот обязательство, – протянул он нам по листу. Там на пишущей машинке было отпечатано, что я, нижеподписавшаяся, даю обязательство, поступив в батальон, беспрекословно подчиняться введённой дисциплине и назначенным начальникам и после прохождения военного обучения обязуюсь отправиться на фронт и там на положении нижнего чина выполнить свой военный долг согласно присяге российского солдата.

Конечно, сердце у нас немного ёкнуло в момент подписания такой бумаги, но мы задавили в себе внутреннее беспокойство. Полковник записал все данные о нас – адрес, год рождения, образование и прочее и велел прийти на медицинский осмотр завтра 23 мая в 10 часов утра.

– На всякий случай проститесь надолго со своими родными, – сказал он коротко и на наш полувопросительный, полуиспуганный взгляд добавил:

– Если вы по состоянию здоровья будете приняты в батальон, – вы сразу же поступите в распоряжение товарища Бочкарёвой для дальнейшего военного обучения.

– Нужно с собой взять что-либо?

– Чем меньше – тем лучше. Только принадлежности личного туалета. Не забудьте, что вы будете на положении рядового солдата Российской Армии.

Мы обе были здоровы «как огурчики» и поэтому нисколько не сомневались, что медицинская комиссия будет для нас только проформой, что мы обе уже приняты и что мы УЖЕ солдаты великой Российской Армии.

Последний вечер дома был и радостен и печален одновременно. Но всё-таки радости или, пожалуй, оживления – было больше. Ведь что ни говори, у молодости столько розовых надежд на «ЗАВТРА», что сегодня кажется им почти прошлым.

Мама была внимательна и молчалива. Порой мне казалось, что я поступаю бесчеловечно, оставляя её одну: папа на фронте, Лида где-то около фронта, и я вот, младшая, ухожу от старой мамы (в возрасте 18 лет все человеки за 40 кажутся форменным старичьём) в казарму. Было как-то неспокойно на душе, словно совесть покалывала, но всё равно: отступления не было уже ни формально, ни, особенно, – морально.

Мы были обе очень нежны друг к другу в этот вечер, чувствуя, что, в конце концов, наша воля играет в жизни очень маленькую, вспомогательную роль, и что мы обе являемся какими-то простыми песчинками в вихре событий… Я многое испытала в своей жизни, и в меня давно уже вкоренился этакий фатализм, но фатализм не восточный, пассивный: сидя на ковре, скрестив ноги и попивая кофе, философски ждать событий, а фатализм активный – как говорят во Франции: «Выполняй свой долг, а дальше – воля Божья…»

В те дни все газеты Петрограда (при императорах он звался Санкт-Петербург, после начала войны – более звучно – Петроград, а после смерти Ленина – Ленинград, за что, как говорит анекдот, на том свете Ленину регулярно попадает по шеям от петровской дубинки) пестрели описаниями воскресного митинга. Уж, конечно, везде были портреты Бочкарёвой, и восторженно расписывалась история её жизни. Оказалось, что она была простой крестьянкой, даже совсем неграмотной (когда потом нас кололи этим, мы заявляли, что первый в истории мира офицер-женщина – Жанна д’Арк тоже была неграмотной. Господи, как важно звучало это «ТОЖЕ»!). По одной версии она потеряла мужа на войне и пошла заменить его в солдатском строю. По другой – её личная жизнь и замужество сложились неудачно, и в 1915 году из Сибири она получила личное разрешение Государя на поступление в строй солдатом. В дальнейшем её история была типична для хорошего храброго солдата. Бочкарёва мужественно вела себя в многочисленных боях, участвовала во многих опасных разведках, вынесла на своих плечах многих раненых из огня, несколько раз сама была ранена и, видимо, честно и беспорочно заслужила и свою славу, и свои боевые награды. (Кстати армия знала её под именем «Яшка».)

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Рабочий квартал Петрограда.

2

За четырьмя степенями медали Св. Георгия идут 4 степени креста Св. Георгия и затем для офицеров – 4 степени ордена Св. Георгия. Всё это исключительно боевые отличия Русской Армии.

3

За границей о Распутине жёлтая пресса распустила много разных сплетен. Его история не была такой гнусной, и он сам был в своём роде человеком исключительным и даже таинственным. Будучи глубоко верующим, бессеребренником, он своей таинственной силой не раз спасал больного Наследника Цесаревича от смерти и предсказал точно свою смерть, смерть Царской семьи и крушение Империи.

4

С точки зрения законов России, молодой Великий Князь Владимир, двоюродный племянник убитого Императора, родившийся уже в эмиграции, имеет все формальные права на Российский Престол.