История моего обращения к Прибежищу

Но, хотя в то время я забыл о существовании первой и третьей из Трех Драгоценностей, долгое время меня восхищала жизнь и личность Будды. За три или четыре года до встречи с «Алмазной сутрой» и «Сутрой Вей Ланга» я даже написал «Жизнь Сиддхартхи Гаутамы Будды», как я это назвал. Это маленькое сочинение я составил главным образом из «Детской энциклопедии» и «Краткой истории мира» Г. Уэллса, и, по-видимому, примечательно то, что, помимо школьных сочинений, это была моя первая завершенная письменная работа. Примерно в то же время я купил в лавке древностей в Брайтоне маленькую латунную статуэтку Будды Камакуры, в которой – в верхушке головы, где для этих целей было отверстие – я регулярно воскурял палочки благовоний. Этот акт почтения сам по себе не приравнивается, конечно, к обращению к Прибежищу, как и написание мною «Жизни Сиддхартхи Гаутамы Будды», но, по крайней мере, я выказал к Будде чувство, которого у меня определенно не было по отношению к Сангхе или Духовной Общине. На самом деле, после осознания мною того, что я буддист, прошло примерно два года, прежде чем я лично встретился с другими буддистами, и два года и несколько месяцев, прежде чем я формально обратился к Прибежищу во всех Трех Драгоценностях.

3 У Титтила и Паншил

Эти другие буддисты, с которыми я встретился лично зимой 1943-1944 годов, были членами Буддийского общества, основанного в Лондоне в 1924 году Кристмасом Хамфрисом в Буддийской ложе Теософского общества. К тому времени, как я с ними связался, меня призвали в армию, но я посещал собрания, по возможности, и завел знакомство с несколькими людьми. На одном из таких собраний (может быть, это была встреча на праздник Весак, но я не уверен) я застал себя за «принятием Паншила», как это называлось, от фигуры в оранжевой робе, сидящей за столом в дальнем конце комнаты. «Паншил» было сингальским искажением палийского «Панча Шила» или «Пять наставлений», и человек «принимает Паншил», повторяя Пять наставлений, а до этого Три Прибежища, за любым, кто проводит церемонию. Хотя многие обстоятельства этого собрания мной были позабыты, я ясно помню, как я сам и еще пятнадцать-двадцать других людей стояли на своих местах с карточками с Паншилом в руках, в большей или меньшей мере сомневаясь в произношении незнакомых палийских слов, и повторяли их вслед за четко и уверенно говорящим их Кристмасом Хамфрисом, который руководил ответными репликами. Яснее всего – воспоминание о том, как я подсматриваю в карточку с Паншилом, которую я держу двумя руками. И сейчас у меня перед глазами продолговатая белоснежная карточка, на которой Прибежища и Наставления были напечатаны на пали и на английском. И сейчас я слышу голос Кристмаса Хамфриса, произносящего «дутиямпи» и «татиямпи» из формулы обращения к Прибежищу так, что моему непривычному уху это казалось совсем непохожим на напечатанные слова.

Фигурой в оранжевом одеянии, от которой я «принял Паншил» и чьи горловые ноты были для меня слишком низки, чтобы я уловил их, был бирманский монах У Титтила. Он был первым буддийским монахом, увиденным мною и, принимая в расчет некоторые перемены, которые много лет спустя случились в моей собственной жизни и мышлении в качестве буддиста, примечательно, что именно он, а не более «ортодоксальный» представитель восточного буддизма, провел церемонию, где я впервые прочитал формулу, которая, будучи публично произнесена вслед за ведущим-буддистом, составляет «обращение» к буддизму и формальное принятие в буддийскую общину. Примечательно, что именно У Титтила провел церемонию, потому что, хотя по этому случаю он одел робу тхеравадинского монашеского ордена, к которому он принадлежал, он не всегда носил ее. В менее формальных случаях, к примеру, уезжая по делам АРП, он надевал любую западную одежду соответственно ситуации. Годы спустя, будучи сам «в робе», я понял, что такое «неортодоксальное» поведение не у всех вызывает одобрение. Как я написал в своих неопубликованных мемуарах, «ограниченные строгой формой бирманские буддисты жестоко критиковали его за предполагаемый проступок – ношение обычного европейского одежды в то время, когда он не исполнял свои религиозные обязанности. Английские буддисты видели это в несколько другом свете. Все это время «Лондонский блиц» У Титтила работал санитаром-носильщиком и несколько раз, рискуя жизнью, спасал людей из-под обрушившейся кладки. Поняв, что многочисленные складки его робы сковывают движения, он резонно сменил ее на более практичное одеяние. Люди, знавшие его, говорили, что его вера не расходится с делом». Что касается меня, я всегда радовался тому, что я впервые принял Прибежища и Наставления от этого тихого и скромного человека, для которого, как бы мы сказали теперь, «приверженность была первичной, образ жизни вторичным», – человека, который, был ли он одет в оранжевую робу или в синюю спецовку, в сердце был ни монахом, ни мирянином, а просто буддистом.

4 Двигаясь дальше

Между «принятием Паншила» от У Титтилы и «дальнейшим продвижением» прошло три года. За это время подразделение войск связи, к которому я был приписан, было отправлено за океан, я побывал в Дели, Коломбо, Калькутте и Сингапуре, познакомился с китайскими и сингальскими буддистами, вернулся в Индию (навсегда, как я считал), связался с различными религиозными организациями и группами, буддийскими и индуистскими, и занялся регулярной практикой медитации. Теперь я был готов вступить на следующий этап прояснения смысла, значения и важности обращения к Прибежищу. И 18 августа 1947 года (через три дня, после того, как британский флаг перестал развеваться над Индийским субконтинентом, и спустя восемь дней после моего двадцать второго дня рождения) в Кашаули, в Восточном Пенджабе, я отказался от жизни домохозяина и решился на жизнь бездомного скитальца. Непосредственной причиной такого резкого шага было разочарование от мирской жизни, в особенности от мирской жизни в представлении организованной религии. По возвращении в Индии мы вместе с другом-бенгальцем работали в Миссионерском институте культуры «Рамакришна» и в обществе «Маха Бодхи». Впоследствии я включился в проект восстановления «Дхарма Виджая Вахини», организации, занимающейся пропагандой буддизма в Индии. Ее много лет назад организовал старый ученый, с которым мне довелось встретиться на межрелигиозном собрании в Ахмедабаде. Все эти организации, а также группа, сформированная вокруг известной женщины-аскета, меня разочаровали, как и моего друга. Работа с такими предприятиями скорее, по-видимому, была преградой, а не поддержкой духовному развитию. Они естественным образом скатывались к упадку, и единственный путь, который нам оставался, – разорвать нашу связь не только с ними, но и с миром. Как об этом рассказывается в той части моих воспоминаний, которая была опубликована в 1976 году под названием «Тысячелепестковый лотос», мы, следовательно, покрасили свое одеяние охрой, согласно традиции, раздали свои мирские вещи, попрощались с друзьями и на следующее утро – утро 18-го – отправились пешком по дороге, которая вела из Кашаули на равнины.

В этом «уходе» мы, конечно, следовали древней индийской традиции – традиции, которой последовал сам Будда примерно двадцатью пятью веками ранее. На самом деле, и до, и после того, как мы с товарищем бросились в океан духовной жизни вместо того, чтобы колебаться и сидеть на берегу (если изменить метафору), я очень хорошо понимал, что, сменив жизнь мирянина на жизнь бездомного, мы следуем личному примеру самого Будды, а также многих его ближайших последователей, и осознание этого вдохновляло и возвышало меня. «Уход» самого Будды был закончен у подножия Дерева Бодхи, когда он достиг Высочайшего Просветления, которое последние шесть лет было предметом его «благородных исканий». Что касается его последователей (которые «ушли из мира» либо до встречи с ним, либо после обращения к Прибежищу в Трех Драгоценностях, услышав его учение), некоторые достигли Просветления, а другие нет, в зависимости от того, насколько верно они следовали указанному им Пути. С течением времени, и особенно после паринирваны или «Великой кончины» Будды, обращение к Прибежищу, «уход» и даже «монашество» в более узком, формальном смысле стали все больше отождествляться друг с другом (как все более и более отождествлялись друг с другом Сангха или Духовная Община и монашеский орден). То, как это случилось, – долгая история, и сейчас у меня нет времени об этом рассказывать. Я упомянул об этом лишь потому, что я хочу подчеркнуть, что на этом этапе истории моего обращения к Прибежищу я еще не прояснил для себя подобные вещи. Несмотря на то, что я принял Паншил от У Титтилы, я не осознал, что обращение к Прибежищу – центральный, решающий шаг буддийской жизни (человек не обращается к Прибежищу, потому что он буддист, а становится буддистом, потому что обратился к Прибежищу), и что «уход» и «принятие монашества» имеют духовное значение и ценность лишь в той мере, в которой они являются выражением обращения к Прибежищу. Я не осознал, что «уход» далек от простого отказа от семейной жизни, на деле он состоит в выходе личности – осознающего себя, эмоционально позитивного и ответственного человеческого существа (если называть лишь некоторые из характеристик) – из матрицы группового, чисто коллективного существования.

Поскольку я не осознал этот последний момент, для меня, как и для многих буддистов на Востоке, следующий шаг после «ухода» (который в любом случае формально подтверждается посвящением шраманеры или «послушника») заключался не столько, как это на самом деле должно было случиться, в поиске и присоединении к (духовной) общине тех, кто обратился к Прибежищу и совершил «уход», сколько в принятии посвящения бхикшу и, следовательно, полном вступлении в монашеский орден. Так что неудивительно, что мой друг и я, совершив «уход», не только хотели изучать буддизм, но также хотели получить посвящение бхикшу. Первоначально мы собирались изучать буддизм и, если возможно, получить посвящение на Цейлоне, и по прибытии в Дели мы, соответственно, тут же отправились на юг. Но в Коломбо, однако, нам отказали во въезде в Цейлон и вынудили нас вернуться в Южную Индию, где, после некоторых интересных приключений, мы поселились в заброшенном ашраме в окрестностях города Муваттупужа, в штате Траванкор, где оставались пятнадцать месяцев.

Спустя годы трудно не ощутить, что провал нашего первоначального плана, на самом деле, был примером того самого «скрытого благословения», поскольку крайне маловероятно, что мы бы нашли в Цейлоне нужные условия для нашего духовного развития. Во время нашего пребывания в Муваттупуже мы большую часть времени обучались, медитировали и размышляли, и так я пришел к более ясному пониманию Дхармы, в особенности представленной учениями о зависимом происхождении (обусловленном совозникновении), Четырех благородных истинах и Трех характеристиках обусловленного существования, а также более четко осознал тот факт, что являюсь буддистом. Это более ясное понимание моего духовного положения, если это можно так назвать, частично появилось в силу того, что во время пребывания на юге Индии я был окружен индуистами различных каст и сект (нескольких индийских христиан вряд ли можно принимать в расчет) и совсем не общался с буддистами – поскольку мой товарищ, будучи по рождению брахманом, еще не полностью освободился от своих индуистских ограничений. На самом деле, я вообще не общался ни с какими буддистами с отъезда из Общества «Маха Бодхи» примерно двумя годами ранее. Несмотря на столь длительную духовную изоляцию, моя верность буддизму, однако, оставалась непоколебимой. Она лишь стала более крепкой и укоренилась глубже, чем когда бы то ни было, так что к тому моменту, как наше пребывание в Муваттупуже подошло к концу, я вновь подумывал о посвящении, серьезнее, чем когда бы то ни было, как и мой друг. Тем не менее, хотя и думал о посвящении, я все еще воспринимал его не как поиски духовной общины и принятие ее, а как принятие посвящения бхиккху и присоединение к ордену монахов. Другими словами, я так и не понял, что для буддиста сам акт «ухода» является переходом от группового или чисто коллективного существования, представленного мирской жизнью, к выходящему за рамки коллектива, но совместному существованию в духовной общине. Я не осознал этого, потому что на этом этапе у меня не было ясного понимания разницы между группой, состоящей из простых членов группы, и духовной общиной, состоящей из личностей в обозначенном мною смысле. Поскольку я не осознал ясно это крайне важное различие, я не мог предположить возможности того, что, став монахом и вступив в монашеский орден, я стану не «членом» духовной общины, а лишь членом еще одной группы