Бегущая от Тьмы

С того дня всё превратилось в цикл. Безжалостный, тихий, повторяющийся, как круги на воде. Мать снова и снова беременела – покорно, без восторга, но и без страха. Просто потому, что таков был замысел.

Каждый раз – от нового мужчины. Каждый раз – в надежде, что этот будет хоть отдалённо похож на того, кого Она когда-то любила. На того, кого Тьма заставила её потерять.

Я была лишь одним из десятков таких сплавов, выточенных в бесконечной кузне Тьмы. Но, видимо, не самым удачным. Ведь я плавилась, так беспомощно плавилась теми бессонными ночами под уничижающе давящим взглядом самой Тьмы.

Хотя я старалась держаться. Действительно старалась начать новую жизнь и вновь стать тем, кто преследует, а не убегает. Той, у кого внутри – настоящая сталь, а не дрожащий сгусток страха и сдерживаемой ярости.

И как минимум в этом лесу, полном звенящей тишины, колючего снега и непроходящих поцелуев мороза, я чувствовала себя почти как дома, в котором могла спрятаться от той Тьмы, что была внутри меня, а не снаружи.

Другое дело – монастырь. Там я была чужой даже самой себе. Учиться быть как все у меня выходило из рук вон плохо. Приходилось насильно отвыкать от силы в голосе и от синего огня во взгляде.

Ведь здесь тоже был свой режим, который – хочешь не хочешь – необходимо было соблюдать. В монастыре вставали ещё до рассвета и сразу же отправлялись в храм, к утренним молитвам.

Меня, конечно же, молиться никто не мог заставить. Не смели. Но и пропускать обряд не разрешали. Потому приходилось подниматься, натягивать на себя серое платье и идти вслед за своей соседкой – той, что верила. И пока остальные восхваляли их любимую богиню, я сидела и по привычке медитировала.

В какой-то момент это стало моим единственным способом не сойти с ума. Быстрое, полезное убийство времени – прикрытие, чтобы не слышать, как внутри тихо скулила Тьма.

Я тоже скучала по магии. Хоть и не признавалась себе в этом. Моя сила – тёмная, как дёготь, – не знала, куда деваться. Она распирала меня, искала выход. И я чувствовала, как Тьма сочилась по венам, будто искала способ сжечь беглянку изнутри.

Я знала: стоит её выпустить наружу – и Она почувствует меня. Узнает, что я рядом. И тогда… тогда я уже не смогу сбежать.

Тем более колдовать среди обычных людей было не просто опасно – безрассудно. Оттого пришлось учиться сдерживать магию, зажимать её в узде до скрежета зубов.

И охота с Кайлом стала единственным, что действительно помогало держать себя в руках. Ведь там, в лесу, куда проще было скрыть мой горящий в запале взгляд и подрагивающие от силы пальцы.

Так каждое утро мы с ним уходили расставлять силки, стреляли по птицам на лету, а если везло – по зайцам. Как-то раз я от скуки даже подстрелила шуструю белку, которая по неосторожности выбежала из своего дупла. Однако дичи всё равно из-за суровой зимы было мало.

Большинство животных находились в спячке, а другие же очень редко высовывали свои носы из убежищ на лютый мороз. Так что с той ланью в первый день мне действительно крупно повезло. Больше такого шанса нам не попадалось ещё около месяца.

Однажды я с боем выпросила у сестры-настоятельницы ещё один тёплый свитер и портки: холод был невыносим, даже несмотря на постоянное движение. И на следующую охоту я вышла укутанная, как младенец на первом снегу: из-под одежды виднелись только глаза. Голубые, как ледяное озеро.

Кайл увидел меня и заржал – громко, от души. Особенно когда посмотрел, как я попыталась бежать через снег в этой куче тряпья.

– Адель, ты что, под одеждой ещё одну Адель прячешь? Или две?

Я фыркала, фальшиво возмущалась, а потом тоже хихикнула – тихо и неуверенно, как человек, который только начинал учиться смеяться без слёз. Он ещё долго подтрунивал надо мной, и, что удивительно, я была совсем не против.

Охотиться вместе с Кайлом мне нравилось. Он учил меня плести хитроумные силки, а я в ответ учила его ступать тише по непротоптанному снегу.

Для него это было задачей не из простых: он весил почти вдвое больше меня и шумел так, будто в лес вышел медведь в сапогах. Да и сам по себе он был парень не из молчаливых, поэтому сколько дичи мы упустили из-за того, что ему вдруг захотелось со мной поболтать, – не сосчитать.

Зато в торговле Кайл был незаменим. Потому что мало было убить зверя – нужно уметь его продать. А тут я была полным профаном. Он же знал и вкусы покупателей, и их слабости. И главное – умел говорить. Много. Убедительно. И с красивой улыбкой.

За первый месяц Кайл познакомил меня с каждым закоулком их маленькой деревушки. Вначале я просто тенью шла за ним по домам, стараясь подмечать не только его слова, но и интонации, жесты, взгляды. Он умел находить ключ к каждому – так легко, будто у него и правда был карман, полный отмычек.

– Не смотри на меня так удивлённо. Просто я знаю, что некоторые хотят услышать. Или, наоборот, знаю, когда послушать.

Он кивнул на дом впереди:

– Вот, например, здесь живёт старик – наш местный пекарь – с его сварливой женой. Ему важно не то, что ты продаёшь, а то, как ты готов его выслушать. Жена дома ему рот не даёт открыть, вот он и платит за внимание.

Потом указал на соседнее крыльцо:

– А тут вдова с четырьмя дочерьми. Она каждый раз торгуется со мной до последней копейки. Не потому, что действительно бедствует, а потому, что это её любимая игра. Ей просто нужна маленькая победа в мире, где у неё осталось так мало рычагов.

Я молча куталась в белый шерстяной платок и слушала, словно Кайл читал мне вслух книги, спрятанные внутри этих домов. А он, видимо, знал все главы наизусть.

Конечно, были среди селян и приятные люди. Те, кто не спорил, не кричал, не торговался – просто принимал цену, которую Кайл никогда и не пытался завышать.

С тем же кузнецом Геральдом мы сразу нашли общий язык. Странным образом – без слов. Он понимал меня с полувзгляда и всегда угощал чаем с пирожными после долгой охоты.

Уже через пару недель Кайл начал отправлять меня к Геральду одну. Так было просто быстрее: мы делили мясо и расходились в разные стороны. Но скольких же нервов мне это стоило вначале.

С мужчинами мне, как ни странно, было проще. Большинство из них – молчаливые старики, суровые, но справедливые. Если они и бурчали, то по делу.

А вот с молодыми парнями было сложнее. Особенно с местными ловеласами, шахтёрами, которые приезжали сюда на заработки. Эти норовили приударить, вставить глупость и пустить в ход щербатую улыбку. Впрочем, если не обращать внимания на их убогие попытки флирта – терпеть их тоже было можно.

Но женщины… Женщины зверели, едва завидев меня на горизонте. Почему – я не знала, но дома с ревнивыми жёнами обходила стороной. Потому что однажды одна барышня устроила вопиющий скандал на всю деревню, уверяя всех, будто я положила глаз на её мужа и теперь собираюсь нагло его увести.

Честно говоря, мне казалось, что мужья – не кони. И украсть их просто так не получится. Но Кайл, выслушав мой логичный довод, только тяжело вздохнул и посоветовал этот аргумент оставить при себе. Желательно навсегда.

В итоге все слухи пришлось гасить ему самому. Что он и делал с печальной стойкостью человека, которого не в первый раз втягивают в несуществующий любовный треугольник.

Кайл и правда сильно помогал мне обжиться в этом странном, чуждом мире. Хотя, возможно, даже не понимал насколько.

Проведя всю свою сознательную жизнь за книгами, я ведь никогда толком и не общалась с мужчинами как с личностями. Убивать – убивала. И слышала столько отвратных рассказов от Матери, что меня берегли от их общества, словно от чумы.

Поэтому вначале именно Кайлу было невероятно сложно со мной. Я была закрыта, как проржавевший ящик с заклинившим замком. Порой из меня невозможно было вытянуть и пары слов. А он терпел. Шутил. И никогда не обижался.

И, странное дело, я начала понимать, что моя Мать, возможно, ошибалась.

Да, в этой деревне были мужчины, которых я презирала. Грубые, вечно пьяные, ругающиеся так, будто другого языка не знали. А некоторые – хуже: те, кто поднимал руку на своих жён и детей. Последних я ненавидела больше всего. Горячо, яростно и перманентно.

Но солнечный, вечно улыбающийся Кайл, который упрямо завоёвывал моё доверие, был не таким. Смешной, чересчур ко мне добрый и простой. Он никогда мне не отказывал даже в самой глупой просьбе. И был поразительно терпелив к моим расспросам, когда моё любопытство стало пробиваться сквозь страх, как первая трава сквозь тающий снег.

Он стал первым человеком здесь, кому я действительно стала доверять. Первым человеком, который заставил меня поверить в то, что любая Тьма, в принципе, становится выносима, стоило просто кому-то рядом сказать:

– Да пошли они все лесом. У меня мёд есть, чай и булки. Сливочные. Пойдём, поедим?

Глава 4

Помимо охоты в лесу, я также занималась уходом за библиотекой при монастыре. И эта обязанность тоже отнимала у меня колоссальное количество времени, чему я была на самом деле только рада.

Пусть библиотека и напоминала руины, в которых книги были разбросаны, словно их швыряли наотмашь, – меня это не пугало. Мне всегда нравилось подчинять хаос. Ведь чем хуже было изначальное состояние, тем приятнее было наслаждаться порядком после.

Только не думала я, что на базовую уборку и сортировку книг у меня уйдёт два месяца. Но я всё равно наслаждалась молчаливой тишиной библиотеки, скрытой от любопытных, вездесущих глаз.

В монастыре я в целом большую часть времени молчала. Нам с монахинями просто не о чем было говорить. Они твердили о Богине, в которую я не верила, о смирении, о кротости, а я лишь кивала и отводила взгляд, пряча усмешку в уголке рта.

Вежливо. Тактично. Как они и учили.

Так всё и шло – спокойно и предсказуемо, – пока весной к нам не привезли новую «пропащую» душу.

Ведь потепление пришло рано, и с первыми по-настоящему тёплыми днями горы снова начали сходить с ума. Лавины срывались внезапно – без грома, без предупреждений. Согревающее солнце становилось капканом – растапливало тонкие снежные мосты, по которым и так люди ходили на страх и риск.

В это время сюда почти никто не приходил. Только дураки, упрямцы и купцы.

Те, что пришли тогда, шли с юга. Они не послушали местных, решив пойти напрямик. Но горы не прощают самоуверенных. Особенно весной. Особенно в такие дни, когда солнце, казалось бы, лишь слегка греет, а на самом деле расставляет ловушки. Снег в такую пору сходит внезапно и быстро, как затягивающаяся петля.

Так этот караван и ушёл в бездну. Их поглотила лавина – мокрая, тяжёлая, липкая. Она обрушилась на них, перекрыла путь назад и похоронила людей, не оставив ни шанса.

В тот раз именно я вместе с Кайлом вытаскивала из-под снежной груды всё, что от них осталось: мёртвые тела, рваные тюки, обломанные сани. Большинство, как и следовало ожидать, не выжило. Кроме пары мужиков-торговцев и одной девчонки.

Прислуга, сказали потом. Её смуглая кожа резко выделялась на фоне снега, как отпечаток чужого мира. Она казалась вылепленной из других легенд – не из здешних, северных, а из тех, где песок, зной и морской ветер. Слишком дикая для местного монастыря. Слишком живая для могилы.

Выхаживали выживших, конечно, у нас в монастыре. В городе и лекаря-то толком не было. Мужчины оклемались быстро – через неделю уже ходили сами, хрипели, жаловались, но дышали. А вот их служка всё не приходила в себя. Лежала без движения, холодная, как камень, с лицом, будто вырезанным из чёрной маски.

Выждав ещё одну неделю, они распродали те обломки, что у них остались, а после покинули нашу деревню по другой, более безопасной тропе. Девчонку просто бросили, решив, что ей уже не выжить. Бросили, как ненужный груз, напоследок бросив фразу, в которой звучало больше равнодушия, чем злобы:

– Да кому она сдалась? Хромых лошадей не лечат – их на убой пускают. Никто и не всплакнёт.

А мне было её странно, почти необъяснимо жаль. Высокая, крепкая, с кожей цвета обсидиана и длинными, тяжёлыми волнами волос – она казалась чужой в этом мире бледных лиц. Её внешности удивлялись здесь даже больше, чем моей.

А потому… Тьма меня дёрнула ей помочь?

Решение пришло в ту самую ночь, когда ветер скрёб по ставням, а свечи в коридорах гасли одна за другой – по моему приказу. Я тенью пробралась в лазарет, усыпила дежурную сестру, не причинив ей вреда, и подошла к девчонке.

Некоторое время стояла над ней молча, глядя на её красивое лицо, и на мгновение усомнилась: не поздно ли? Вдохнув, я решила хотя бы попытаться спасти кого-то из той Тьмы, в которой сама же тонула.

Я знала точно: без меня она бы не выбралась. Девушка застряла слишком глубоко – утонула в Пустоте, как в чёрной трясине, в которой не было ничего. Ничего, кроме отчаяния. Там, внутри поселилась вязкая тишина и безжизненность, которую нельзя было отличить от смерти.

Я осторожно нащупывала её искру жизни светящимися синими пальцами, будто слепая. Ведь чужая душа была для меня лабиринтом, в котором легко потеряться. А магия исцеления – вовсе была не моей сильной стороной.

Однако я старалась. Искала пути, не зная нужных заклинаний, но всем своим чёрным сердцем желала помочь.

И ту силу, которую я научилась держать на цепи – ту самую, что пугала меня же, – я отпустила. Ровно настолько, чтобы по моему приказу её фантомные когти скользнули вглубь, точно холодный скальпель. Моя магия вырезала из сознания девушки раковую опухоль, из-за которой та не просыпалась: ведь она и не хотела этого.

Боль, утрата, обиды, отсутствие смысла в жизни – я читала это в ней, как строки в книге, которые уже знала наизусть. А потом вырывала эти страницы – грубо, с корнем, без права на возврат.

Всё, чтобы вложить в неё взамен глупую, но важную мысль, которую я нашептывала ей, поглаживая по спутанным волосам:

– Жить стоит. Бороться – нужно. Даже если не видишь рассвета в конце пути. Пусть кругом никого и опять замолчали Боги. У тебя всегда есть за что сражаться. И это – ты.

И когда ресницы девушки слегка дёрнулись, а пульс, казалось, встрепенулся – я знала: всё получилось. Потому и вынырнула из её сознания, будто из ледяной воды, – с надрывом и тяжестью в груди, как у того, кто слишком долго был под водой.

Вся мокрая после лечения, которое почти искалечило меня в ответ. Тело не слушалось, а руки дрожали – не только от усталости, но и от напряжения. От той внутренней борьбы с моей личной Тьмой – источником всей магической силы, – которую я впервые осознанно направила не на разрушение.

И потому была счастлива. Ведь в ту ночь стало ясно: я способна не только убивать. Я могла держать чью-то душу – дрожащую, как мотылёк на краю, – и не отпускать. Это открытие почти перевернуло мой шаткий мир внутри.

Ведь до этого момента я больше всего боялась себя. Своей ярости, своей Тьмы, своего возможного срыва. Я боялась, что убью и нудящую соседку, и местного алкаша, что избивал жену. А после сойду с ума от жажды крови и вообще перестану видеть разницу между Светом и Тьмой.

Я боялась стать как Она. Как моя Мать.

И всё же именно эта девушка – пусть и неосознанно – открыла мне то, чего я раньше даже не могла себе представить: оказывается, я могла и спасать. И это осознание грело меня всю ночь лучше любого одеяла.

А наутро я с необычайной лёгкостью поднялась на завтрак, втайне надеясь, что услышу вялое, но бодрящее «пациентка идёт на поправку» от одной из сестёр. Но то, что я услышала… ничем не напоминало утреннюю размеренность.

Рёв. Крики. Стучащие по коридорам ноги. Шум, как на охоте, только добычей в этот раз была не зверушка, а она – моя спасённая.

Оказалось, что девчонка не говорила на общем языке. Совсем. А потому, очнувшись среди женщин в чёрных рясах, она испугалась не на шутку и умудрилась сбежать. В итоге местные мужики напугали её ещё больше, отлавливая по деревне орущую темнокожую девчонку, которая была на удивление шустрой и проворной даже после затяжной болезни.

Кайл тоже участвовал в забеге, пока сам лично не пришёл в монастырь и буквально не выдернул меня с общего завтрака.

– Обещаю накормить позже, но сейчас ты должна срочно вразумить моего отца, – буркнул он как командир перед боем. В то время как я могла лишь хлопать глазами и искренне не понимать, о чём он говорил.

– Я?.. Нужна деревенскому старосте? – поражённо переспросила я, на что Кайл лишь утвердительно кивнул и, накинув мне на плечи свой тёплый тулуп, заставил выйти на утренний мороз.

В доме Кайла я была довольно частым гостем. Его отец с матерью хорошо ко мне относились и даже регулярно звали на ужин, что было большой честью для любого местного жителя. И пусть это дружелюбие не всегда давалось им легко, между нами сложилось настоящее, тёплое понимание.

Впрочем, способствовали этому две весьма конкретные причины. Первая заключалась в том, что отец Кайла тоже имел небольшую, но прекрасную библиотеку. Я с первого же взгляда влюбилась в неё, как только ступила в ту комнату, где пахло чернилами, берестой и огнём из печи.

А второй причиной – неожиданной и куда более шумной – был Лион, младший брат Кайла. Ему только-только исполнилось десять, но упрямства, обаяния и фантазии в нём было на целую армию. Этот мелкий ловелас, едва увидев меня, почему-то решил, что я обязана стать его будущей женой. И с тех пор он от меня не отставал: ходил за мной по пятам, звал на прогулки и устраивал настоящие сцены ревности, если я вдруг смеялась над шутками Кайла.

Последнего, к слову, это невероятно забавляло. Кайл только ухмылялся, хлопал брата по плечу и бросал мне через плечо с притворной серьёзностью:

– Наивный щенок, – хмыкал он в ответ, косясь на меня зелёными глазами.

А я лишь пожимала плечами, выдерживая паузу, и спокойно отвечала:

– Вот выучишься грамоте и сможешь прочитать мне любую книгу из моей библиотеки, тогда и поговорим.

Кто же знал, что мальца это так замотивирует? Уже на следующий день Лион упросил мать позволить мне стать его личным учителем, заявив, что никакой другой его больше не устраивает. А когда предложение поступило всерьёз – с обещанным жалованьем, причём напрямую мне, а не монастырю, – я не смогла отказать. Тогда я и стала обучать младшего брата Кайла.

А теперь вот меня звали для того, чтобы я ещё и переводчиком у них работала? И пришлось ведь.

Они же связали бедную девушку по рукам и ногам, а рот ей натурально заткнули кляпом – не столько чтобы не кричала, сколько чтобы не покусала ещё кого. Она, судя по шёпоту женщин у двери, уже тяпнула священника. Дважды.

Увидев эту картину и застывших от непонимания мужчин посреди комнаты, я лишь фыркнула, подходя к девушке и неспешно опускаясь рядом с ней на диван, чтобы вытащить кляп из её рта.

– Она одержима, будь осторожнее, дитя моё! – запричитал покусанный священник, пряча руку под подол рясы, будто боялся, что девушка в прыжке откусит и вторую. Я же ответила взглядом – тем самым, от которого обычно начинали икать особо наглые торговцы. Мрачным. Колючим. Без тени сочувствия.

С этим индивидом у меня были не очень хорошие отношения, потому что меня он тоже называл по-всякому, когда я отказывалась делать скидку на мясо просто так.

– Она напугана, – выдохнула я, отворачиваясь от него. – Дайте мне время поговорить с ней.

Староста в углу молча кивнул – видно, верил мне. Но уходить не собирался: так и остался стоять у двери. Я при этом тяжело выдохнула и повернулась к девушке. Её глаза метались, дыхание сбивалось, а руки в верёвках натурально дрожали. Прежде чем потянуться к кляпу, я заговорила на её языке – тихо, чётко, чтобы сквозь панику пробился хоть какой-то смысл:

– Я не причиню тебе вреда. Я здесь, чтобы помочь. Но если будешь и дальше носиться как бешеная – сожрёт тебя не Тьма, а вот они. Поэтому… успокойся, ладно?

То, как отчаянно кивала испуганная девушка, выдавало степень её шока. Как выяснилось, стоило ей увидеть облачённых в чёрное женщин, как она решила: её собираются принести в жертву их богине. И я едва сдерживала улыбку в этом моменте рассказа.

Глупая. Хорошо, что она не знала, как это действительнобывает.

Зато девушка была не понаслышке знакома с иными ужасами. Она рассказала, как её – ещё девчонкой – украли из родного дома разбойники. Как вырезали её семью: родителей, братьев и стариков. А её продали в рабство.

При рассказе о трёх годах, полных ужаса, что ей удалось пережить, улыбаться мне расхотелось. И теперь, когда всё это вырвалось наружу, она истерила, как девчонка, которой не дали доиграть в детство. Только больше не кидалась ни на кого, а лишь плакалась и говорила, говорила, говорила. Я даже и не пыталась заткнуть эту прорвавшуюся плотину боли.

Лишь спустя три часа мне удалось сдержанно и коротко рассказать всем о том, что случилось с девушкой. И хоть я была выжата досуха в эмоциональном плане, я всё же вступилась за неё и попросила мать-настоятельницу взять её под своё крыло.

А той не больно хотелось делать это после утренней паники, после всего… Нет, ей было проще отмахнуться. Тем более Ева – так звали девочку – не говорила ни слова на общем языке. А это усложняло всё.

– Не могу я её взять! И не смотри на меня так, Адель. Я не могу дать чужой девке работу в монастыре. А дармоедов, ты знаешь, я не потерплю. Да и вряд ли кто в этой деревне захочет… – произносит холодно в ответ женщина, на которую я сейчас так рассчитывала.

Впадая в отчаяние, я перевожу взгляд на старосту и обратно на настоятельницу, которая спрятала от меня стыдливо глаза и больше не хотела говорить об этом. Но я настояла.

И впервые за долгое время – даже не ради себя.

– Вы спасли меня, – начала я, пытаясь удержать ровный голос. – И чем я была лучше?! Вы же даже пока не знаете, на что она способна! Она может помочь мне с библиотекой. Да пусть хоть моет полы в монастыре. Отправьте её, в конце концов, на кухню: там много ума не нужно. Но выбрасывать её, как собаку на улицу, – это… это…

Мои пальцы сжались, голос надломился. Последние слова вышли с рыком – сырым, острым, почти волчьим.

И потому Кайл кладёт мне руку на плечо и успокаивающе поглаживает, заставляя резко повернуть в его сторону голову и чётко осознать, что я перехожу черту дозволенного. Я резко обернулась, но в его глазах не было упрёка. Только тревога.

И тут происходит чудо, которого я совсем не ждала.

– Не волнуйся так, Адель. Никто не собирается бросать девочку на улицу.

Её голос – как снег, что ложится на горячий лоб. Леди Фрея, мать Кайла, появилась из-за спины мужа словно тень: уверенная, властная, чужая этой сцене, но вдруг изменившая всё.

– Мы возьмём её к нам второй домработницей. Всё равно наша старая Вира не справляется хорошо со своей работой. Только… если ты, конечно же, поможешь ей выучить общий язык, Адель.

И больше её уверенного тона мне понравилась лишь реакция старосты. Ведь он принял решение жены как своё собственное. И в этом была их сила – в той слаженности, что не требовала слов. В их союзе, где решения принимались вместе, даже если вслух звучали из уст одного.

Вот так к весне я обзавелась ещё одной заботой, которую была обязана выполнять. Ещё одна душа, за которую я отвечала. К моему счастью, всё вышло не так плохо. Ева оказалась умной, осторожной и, что особенно важно, благодарной. А благодарность, когда она тиха, неподдельна, становится хорошей почвой для роста. Требовалось лишь время.

Также меня удивил и Кайл, который выразил желание в ответ обучиться южному языку. По его словам, его ужасно бесило то, что я проводила столько времени в его доме, но при этом уделяла внимание всем, кроме него.

– Ты должен был от меня ещё в лесу устать, – лишь смеялась я в ответ на это. А он же только неоднозначно хмыкал и тащил к нам перья с новыми тетрадями.

– Может, я просто тянусь к знаниям? – с сарказмом протягивает он, бросая на меня красноречивый, до невозможности хитрый изумрудный взгляд.

– Ну конечно же. Что же, ладно, будете тогда как раз друг с другом практиковаться, – я перевожу взгляд на удивлённую Еву, которая привыкла к тому, что мы обычно болтали с ней лишь наедине. Её застенчивая улыбка в тот миг стала откровенно натянутой. Она привыкла, что я – её учитель. Только её. А теперь пришлось делиться. Притом выбить из неё привычку называть Кайла «господином» у меня не вышло даже через месяц.

Зато прогресс был в других вещах.

Лион, который жутко ревновал меня к брату, решил тоже поддержать идею с тем, чтобы начать изучать и другие языки. И, конечно же, из-за гибкости детского ума у него выходило это легче всех. Кайл делал вид, что злится на брата, но на самом деле был, как и его родители, в восторге. Мне действительно удалось заинтересовать всех их мальчишек в обучении – а это чего-то стоило.

Заинтересовывать Еву необходимости не было. Она, окружённая таким количеством внимания, просто расцветала и с удовольствием помогала практиковать парням язык. А они, в свою очередь, учили её общему, даже в моё отсутствие. Но при этом, конечно же, от нас никуда не девалась и другая работа.