Хранитель времени

Айрат Хайруллин

Хранитель времени

Воспоминания о моём деде Хабибулле

«История – не учительница, а надзирательница. Она ничему не учит, но сурово наказывает за незнание уроков». – Василий Ключевский

I. Рождение в эпоху перемен

Россия конца XIX века дышала предчувствием великих перемен. 1895 год – время удивительное и противоречивое: с одной стороны, научно-техническая революция шагает семимильными шагами (Попов демонстрирует свой «грозоотметчик», предтечу радио; немецкий физик Рентген открывает лучи, способные просвечивать материю); с другой – Российская империя продолжает балансировать между прошлым и будущим, между патриархальностью и модернизацией. Именно в этот год финансовая реформа Витте вводит золотой стандарт для рубля. И именно в этот год, в маленькой татарской деревне Карамалы недалеко от Уфы, на свет появляется мой дед – Хабибулла Хайрулла улы. В этом совпадении есть что-то особенное: дед родился в тот же год, когда открыли рентгеновские лучи. Мне кажется, что-то есть символичное в этом совпадении: рождение деда и открытие рентгеновских лучей. Как будто сама эпоха обрела новый способ видения – способность заглядывать внутрь вещей, видеть скрытое, обнаруживать тайные механизмы. Именно такой рентгеновской прозорливостью обладал мой дед – способностью видеть сущность вещей под шелухой официальной пропаганды, под бравурными маршами, под пустыми речами партийных функционеров.

Что знал он тогда о времени, в котором ему предстояло жить? О войнах мировых и гражданских, о голоде и стройках, о революциях, сотрясающих основы бытия? Ничего. Он просто был новым человеком в мире, который сам еще не знал, каким ему быть. Его детство прошло в мире, где ещё не было электричества, телефонов, автомобилей. В мире, где время текло медленно, размеренно, в такт временам года, молитвам в мечети и сельскохозяйственным работам. Деревянные дома, застывшие в ожидании, словно корабли в штиле. Тишина вечеров, нарушаемая лишь далёким лаем собак. Звёзды – настоящие, крупные, мерцающие над степью. И запах – запах дыма из печей, навоза, прелых листьев, горячего хлеба, кумыса… запах уходящего XIX века.

Известно ли вам, что значит быть татарином в Российской империи? Это значит носить в себе двойственность, жить на границе миров. С одной стороны – русскоязычная имперская культура с её Пушкиным и Толстым, с другой – молитвы на арабском, читаемые в медресе, тюркские сказания, древняя память о Булгарии. Это значит быть свидетелем великой битвы между Востоком и Западом. И сам мой дед был воплощением этой двойственности: знаток Корана и солдат царской армии, правоверный мусульманин и гражданин советской республики.

Татарская деревня Карамалы – место чуть заметное на карте Российской империи. Казалось бы, провинция, глубинка, периферия истории. Но это только на первый взгляд. Как же часто в XX веке именно через такие неприметные точки проходил нерв эпохи, именно здесь, в тишине непроезжих дорог, отголоски великих исторических событий обретали свои человеческие, осязаемые черты.

Молодость деда пришлась на время, когда империя трещала по швам. Он учился в медресе, постигал Коран, наблюдал за тем, как неспешная вековая жизнь уездной России вдруг убыстряется, уплотняется, становится тревожной и непредсказуемой. Первая мировая война застала его, когда ему было около двадцати. Он был призван, как и миллионы других молодых людей, в действующую армию империи, которой оставалось совсем недолго.

Я часто пытаюсь представить его на той войне. Вот он – молодой татарин в серой шинели, с трёхлинейкой в руках, в траншеях Восточного фронта. Что он чувствовал, глядя на немецкие позиции? О чём думал во время артобстрелов, когда земля вздрагивала от разрывов, и солдаты вжимались в грязь, пытаясь слиться с ней? Молился ли он Аллаху перед атаками? Помнил ли тексты Корана в моменты смертельной опасности?

Ни одного рассказа его об этой войне до меня не дошло. Как будто эта часть жизни была для него настолько тяжёлой, что он похоронил её в самых глубоких тайниках памяти. Или, возможно, рассказывал, но уже моему отцу, а тот считал эти истории слишком страшными для детских ушей.

Война – особый опыт. Она рассекает жизнь на «до» и «после». Но для моего деда эта граница оказалась еще более резкой, чем для многих его современников. Потому что его «после» началось в 1917 году – в год двух революций, в год, когда сама история, казалось, сорвалась с петель и понеслась вперед с невиданной скоростью.

В 1917 году, когда разложение армии достигло своего пика, когда солдаты массово дезертировали, гонимые вестями о революции и переделе земли, мой дед тоже отправился домой. Он шёл пешком с фронта в родную деревню, сжимая в руках трёхлинейку. Боялся ехать по железной дороге из-за патрулей, которые проверяли поезда в поисках дезертиров. Сколько километров он прошагал по дорогам империи, разваливающейся на части? Сотни? Тысячи? По весенней распутице, по летней пыли, через леса и поля, через сёла и города, охваченные революционной лихорадкой.