Композитор

Ирина Одарчук Паули

Композитор

Глава 1. Звуки тишины 

Холодный октябрьский ветер гулял по набережным Санкт-Петербурга, шурша опавшими листьями и отражаясь эхом от гранитных стен. 1983 год. Город жил в ритме метронома – размеренно, строго, но в старой квартире на Петроградской стороне время текло иначе.

Ирина Одарчук Паули сидела за роялем, её пальцы скользили по клавишам легко, почти невесомо, будто боясь раздавить хрупкую тишину. Она не играла – она дышала музыкой. Звуки рождались тихие, но наполненные такой глубиной, что казалось: вот-вот дрогнут стены, и весь дом зазвучит в унисон.

За окном мерцали фонари, отбрасывая блики на потолок. Ирина закрыла глаза. В этом городе, где каждый камень помнил Шостаковича и Прокофьева, её музыка была лишь каплей в океане. Но для неё – целым миром.

– Мама… – дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Оля, дочь, уже привыкшая к ночным бдениям у рояля. – Опять не спишь?

Ирина обернулась, улыбнулась. Тени под глазами выдавали усталость, но в её взгляде жило что-то неугасимое.

– Не могу, – просто сказала она. – Музыка не ждёт.

Оля покачала головой, но не стала спорить. Она знала: мама существовала на грани двух реальностей – одной, где были уроки, магазины и быт, и другой, где звуки складывались в нечто большее, чем просто ноты.

За окном проплыла тень ночной птицы. Ирина снова опустила пальцы на клавиши.

Тишина больше не была пустой.

Глава 2. Недопетая мелодия 

Консерваторские коридоры помнили всё: робкие шаги вчерашних абитуриентов, торопливую походку профессоров, гулкие аккорды из распахнутых дверей аудиторий. Ирина Валерьевна шла медленно, прижимая к груди папку с партитурой. Три месяца работы. Три месяца бессонных ночей.

Она остановилась перед знакомой дверью с табличкой «Проф. Д.Л. Григорьев», внезапно осознав, как влажны её ладони. "Нелепо, – мысленно усмехнулась она себе. – В сорок два года волноваться, как первокурсница на экзамене".

Из-за двери донеслись резкие, отрывистые аккорды. Ирина Валерьевна замерла, узнавая почерк – Григорьев разбирал нового Шнитке.

– Войдите! – раздался за дверью голос, перекрывая звуки рояля.

Кабинет пахло старыми нотами и кофе. Григорьев, не отрываясь от клавиш, кивнул в сторону стула:

– Садитесь, Ирина Валерьевна. Дайте минуту.

Она молча наблюдала, как его крупные руки с характерными музыкантскими узлами на пальцах бегают по клавиатуре. Вдруг он резко оборвал игру и повернулся к ней:

– Ну, показывайте ваше детище.

Партитура легла на пюпитр. Минуты, пока Григорьев водил пальцем по нотам, растягивались в часы. Ирина Валерьевна непроизвольно сжала руки на коленях, следя за тем, как его губы шевелятся, беззвучно отсчитывая ритм, как брови то хмурятся, то удивлённо взлетают вверх.

Наконец он откинулся в кресле:

– Интересная работа. Очень. Но…

"Это вечное «но»…" – сердце неприятно сжалось.

– Вторая часть перегружена. Вы пытаетесь втиснуть в три такта больше, чем они могут вместить. Музыка – не чемодан, Ирина Валерьевна.

Она неожиданно для себя резко ответила:

– А если именно так я слышу эту тему?

Григорьев вдруг улыбнулся – неожиданно тепло, по-отечески:

– Тогда вам нужен не советчик, а смелость.

…Дома, за чашкой остывающего чая, она в который раз перечитывала его пометки. За окном невский туман обволакивал фонари, превращая их в размытые световые пятна. Оля, уткнувшись в учебник, украдкой наблюдала за матерью.

– Опять не приняли? – осторожно спросила она.

Ирина Валерьевна не ответила. Она резко встала, подошла к роялю и ударила по клавишам – не как всегда, осторожно и академично, а с какой-то новой, незнакомой даже ей самой яростью.

И заиграла так, как боялась играть всегда.

Без оглядки. Без поправок. Без этого вечного внутреннего редактора, шепчущего: «Ты перебарщиваешь».

Ноты летели вперёд, обгоняя мысли. И впервые за долгие годы она почувствовала – не играет, а *живёт*.

Глава 3. Неучтённые обертоны 

Концерт должен был начаться в семь. В шесть тридцать Ирина Валерьевна стояла за кулисами Малого зала филармонии, сжимая в руках партитуру до хруста бумаги. Через тонкую перегородку доносился гул набиравшегося зала – шуршание пальто, приглушённые голоса, звон отодвигаемых кресел.

– Выпейте воды, – сунула ей пластиковый стаканчик администратор Людмила, – а то побледнели как мел.

Ирина Валерьевна машинально сделала глоток, не ощущая вкуса. Сегодня вечером камерный оркестр впервые исполнит её «Осенние этюды». Всего двадцать три минуты музыки, но сколько в них вложено – все эти ночи у рояля, бесконечные правки, сомнения…

– Пять минут, – прошептал кто-то за спиной.

Она вздрогнула. Вдруг осознала, что совершенно не готова к этому моменту. Что будет, если зал не примет её музыку? Если критики…

– Ирина Валерьевна? – дирижёр Ковалёв, высокий, с седеющими висками, наклонился к ней. – Вы хотите сказать несколько слов перед исполнением?

Она отрицательно покачала головой. Музыка должна говорить сама за себя.

Когда занавес открылся, ослепительный свет софитов ударил в глаза. Первые аккорды струнных показались ей неестественно громкими – будто играли не её музыку, а что-то чужое, незнакомое.

Но постепенно, такт за тактом, она начала *слышать*. Виолончели подхватили тему, которую она сочиняла в ту самую ночь, когда Оля болела с температурой. Флейты вторили мотиву, родившемуся однажды утром в пустом трамвае №3.

В третьей части, где кларнет вёл диалог с арфой, Ирина Валерьевна вдруг почувствовала что-то странное. В музыке появились *новые* оттенки – те, которых не было в партитуре. Оркестр играл её сочинение, но одновременно что-то добавлял от себя.

Когда стих последний аккорд, на секунду воцарилась тишина. Потом – взрыв аплодисментов.

– Бис! Бис! – кричали с галёрки.

Дирижёр обернулся к ней, приглашая встать. Но Ирина Валерьевна замерла, будто не веря происходящему. В этот момент она поняла главное: музыка перестала быть только её. Она начала жить собственной жизнью.

– Мама, – Оля, сидевшая в первом ряду, смотрела на неё сияющими глазами, – они поняли.

Ирина Валерьевна медленно поднялась. Софиты снова ударили в лицо, но теперь она не щурилась. Где-то в этом ослепительном свете звучала её музыка – уже не совсем та, что родилась в тишине квартиры на Петроградской. Но, возможно, именно такой она и должна была быть.

Глава 4. Какофония будней 

Успех концерта оставил после себя странную пустоту. Утром Ирина Валерьевна проснулась с ощущением, будто кто-то выключил звук в привычном мире. На кухне скрипела дверца холодильника, за окном сигналила машина – обычные бытовые шумы, которые теперь казались удивительно плоскими после вчерашних оваций.

Телефон зазвонил, когда она пила кофе, не замечая его вкуса.

– Ирина Валерьевна? – женский голос на другом конце провода звучал неестественно бодро. – Вас беспокоят из "Музыкального обозрения". Мы хотели бы взять у вас интервью о вчерашнем исполнении…

Она автоматически согласилась, записала время встречи, но, положив трубку, вдруг почувствовала раздражение. Неужели теперь придётся *объяснять* свою музыку? Разбирать её на части, как труп на вскрытии?

В консерватории её остановил замдекана:

– Поздравляю, Ирина Валерьевна! Наш маленький триумф. Кстати, не хотите возглавить студенческий оркестр? После таких успехов…

Она вежливо улыбнулась, отнекиваясь. Мысль о бесконечных совещаниях и разучивании чужих партитур вызывала тошноту.

Дома ждал сюрприз – Оля, обычно погружённая в свои учебники, накрыла стол по-праздничному.

– Я пирог испекла! – объявила дочь гордо. – Ты же сегодня… ну… звезда!

Ирина Валерьевна вдруг осознала, что не может разделить этот восторг. Вместо радости – какая-то тяжесть под рёбрами. Она механически откусила кусочек пирога, сделала комплимент, но мысли были далеко.

Вечером, когда Оля ушла к подруге, она села за рояль. Пальцы сами нашли новую тему – тревожную, обрывистую. Мелодия сопротивлялась, ломалась, не желая складываться в привычные гармонии.

Вдруг резкий звонок в дверь прервал игру. На пороге стоял незнакомый мужчина в очках в тонкой металлической оправе.

– Простите за беспокойство, – он нервно улыбнулся. – Я из "Новой газеты". Ваша музыка… она поразительно созвучна тому, что сейчас происходит в стране. Вы сознательно вкладывали этот протестный подтекст?

Ирина Валерьевна замерла. В её нотах не было никакого "подтекста" – только жизнь, выплеснутая в звуках. Но теперь, оказывается, другие решали, что она хотела сказать.

– Музыка значит то, что слышит слушатель, – наконец ответила она и закрыла дверь.

Вернувшись к роялю, она долго сидела, глядя на чёрно-белые клавиши. Потом резко захлопнула крышку. Тишина в квартире стала вдруг оглушительной.

Где-то за окном проехала машина с громкоговорителем – обрывки чьего-то выступления, смешавшиеся с шумом дождя. Ирина Валерьевна прижала ладони к ушам. Впервые за много лет ей не хотелось играть.

Глава 5. Фермата 

Дождь стучал в окно уже третьи сутки. Ирина Валерьевна лежала на диване, уставившись в потолок, где трещина у карниза неожиданно складывалась в нотный стан. Вчера она не подошла к роялю. Позавчера – тоже. В консерваторию не звонила, интервью отменила.

Оля осторожно приоткрыла дверь:

– Мам… тебе позвонили из филармонии. Опять про тот фестиваль…

– Скажи, что я заболела.

– Но ты же не…

– Скажи, что умерла, – резко оборвала её Ирина Валерьевна и тут же пожалела.

Дочь замерла в дверях, сжимая в руках телефон. В её глазах читалось непонимание – как можно отказаться от того, о чём мечтал?

Телевизор бубнил что-то о новом составе Союза композиторов. Ирина Валерьевна щёлкнула пультом. На экране замелькали кадры хроники – демонстрация, милицейские цепи, чьё-то выступление у микрофона. Она снова выключила.

Вечером, когда Оля заснула, Ирина Валерьевна всё же подошла к роялю. Не играть – просто посидеть. Крышка была закрыта, на ней лежала партитура с пометкой «Бишкек, конкурс молодых композиторов». Её пригласили в жюри. Ещё месяц назад это обрадовало бы.

Она провела пальцами по пыльной поверхности инструмента. В голове вертелся обрывок фразы Григорьева: «Настоящий художник должен молчать, когда ему нечего сказать».

Но страшнее всего было осознать – ей есть что сказать. Только теперь звуки приходили обрывками, как сигналы из глухого эфира: диссонансы уличных драк, пульсирующий ритм заводских гудков, плач скрипки за стеной (соседка-вдова снова пила).

Она попыталась записать это – лист за листом летел в корзину. Ноты лгали. Бумага не передавала того хаоса, что звенел в ушах.

В три часа ночи её разбудил звонок. Незнакомый голос на другом конце провода сказал:

– Вашу музыку используют на митинге. Передали в записи. Вы знали?

– Что?

– «Осенние этюды». Третью часть. Под неё читали стихи…

Она бросила трубку.

Утром на тротуаре перед домом кто-то вывел мелом нотный стан. Пустой. Без нот. Ирина Валерьевна стояла над ним, пока дождь не смыл первые три линейки.

В кармане халата нащупала приглашение из Бишкека. Самолёт – через двое суток.

Она вернулась в квартиру, села за рояль. Впервые за неделю подняла крышку. Играть не стала. Просто положила руки на клавиши, почувствовав под пальцами холодную слоновую кость.

Где-то внизу завелась машина, набирая обороты. Двигатель ревел фальшиво, не попадая в тональность.

Фермата – пауза, которую можно продлевать, но за которой обязательно должно быть продолжение.

Глава 6. Переложение для левой руки 

Бишкек встретил её запахом тополиных почек и раскалённым асфальтом. Ирина Валерьевна шла по улице, где каждый второй вывесочный кронштейн висел криво, а в канавах журчала талая вода с гор.

В гостиничном номере на столе лежала программа конкурса. Завтра – прослушивания. Послезавтра – её мастер-класс. Она машинально перебирала страницы, пока взгляд не зацепился за фамилию в списке участников: "Айдаров, Нурлан. Консерватория им. Чайковского. Соната для фортепиано левой рукой".

На следующий день в переполненном классе консерватории она узнала его сразу – высокий парень с неестественно прижатым к боку правым рукавом. Когда он сел за рояль, в зале наступила та особая тишина, которая бывает только перед чем-то важным.

Его музыка ударила её по солнечному сплетению. Это была не просто соната – это был рассказ о падении и подъёме, высеченный одной рукой. Левой. Там, где другие композиторы ставили мощные аккорды, Айдаров находил обходные пути – хитрые арпеджио, неожиданные пассажи, будто доказывая: ограничения создают новый язык.

После выступления Ирина Валерьевна задержала его:

– Где вы учились… так слышать?

Парень улыбнулся:

– В автобусе №107. После аварии ездил на реабилитацию через весь город. Там и сочинял – в голове.

Вечером, вернувшись в гостиницу, она долго стояла под душем, пока вода не стала ледяной. Потом села за стол и вынула из папки письмо из Петербурга – предложение возглавить кафедру композиции. Престижно. Надежно. Окончательно.

На рассвете её разбудил телефон. Оля, взволнованная:

– Мам, тут звонят из филармонии… твои "Этюды" включили в программу гастролей. Но нужно срочно решать…

Голос дочери прервался. Ирина Валерьевна смотрела в окно, где за стеклом медленно розовели снежные вершины.

– Скажи, что я дам ответ по возвращении.

Она положила трубку, открыла чемодан. Под стопкой белья лежала начатая партитура – та самая, от которой неделю отворачивалась. Достала, развернула. Взяла карандаш.

И вдруг резко перечеркнула первые две страницы. Неправильно. Не так.

За окном запел первый трамвай, скрипя на повороте. Ирина Валерьевна прислушалась к этому звуку – фальшивому, живому – и начала записывать заново.