Время быть рядом

Дмитрий Иванов

Время быть рядом

Глава 1. Снег и тишина

Возвращение из больницы заняло три часа. Снег падал крупными хлопьями, прилипая к лобовому стеклу, и я едва видел дорогу. Лёша сидел на заднем сиденье, прижавшись лбом к стеклу. Его дыхание рисовало мутные круги, которые тут же исчезали. Он не плакал. Не спрашивал. Не шевелился. Иногда я ловил его взгляд в зеркале – пустой, как небо за окном.

Дома я долго копался в карманах, пытаясь найти ключи. Руки дрожали так, что связка выскользнула дважды. Лёша стоял рядом, уткнувшись в мою куртку. Его синяя шапка была покрыта инеем, словно он превращался в снеговика. Я хотел обнять его, но вместо этого просто толкнул дверь плечом.

Квартира встретила нас запахом лекарств и тишиной. На кухне всё ещё стояла её чашка с недопитым чаем – зелёный налёт на дне, ложка с отпечатком помады. Я резко отвёл взгляд, будто увидел призрак. Лёша скинул ботинки и побежал в свою комнату. Дверь захлопнулась. Я остался стоять в прихожей, слушая, как тикают часы. Они били громче, чем обычно. Каждый удар отзывался в висках.

Вечером я разогрел замороженные котлеты. Лёша ковырял вилкой в тарелке, пока еда не остыла. Мы смотрели мультики, но экран мерцал как-то не по-настоящему. В какой-то момент он повернулся ко мне:

– Пап, а мама…

– Спи, – перебил я. – Завтра поговорим.

Он кивнул и уткнулся в подушку. Я сидел рядом, пока его дыхание не стало ровным. Потом вышел на балкон. Воздух обжёг лёгкие. Снег уже перестал, и чёрное небо висело над городом, как экран перед сеансом. Где-то далеко мигал красный огонёк – может, самолёт, может, антенна. Я смотрел на него, пока пальцы не онемели.

Напротив, в окне пятого этажа, горел свет. За тюлевой занавеской металась тень – пожилая женщина что-то искала в шкафу. Я наблюдал, как она достаёт коробку, ставит на стол, зажигает настольную лампу. Её движения были резкими, будто она спорила с невидимым собеседником. Вдруг она подняла голову и посмотрела прямо на меня. Я отпрянул в темноту, сердце колотилось где-то в горле.

– Пап? – Лёша стоял в дверях балкона, потирая глаза.

– Иди спать, – сказал я. – Я сейчас.

Но сам не двинулся с места, пока свет напротив не погас.

Утро наступило беззвучно. Я проснулся от того, что Лёша стоял у кровати, сжимая в руках плюшевого медведя. Его глаза были сухими, но в них не было ни сна, ни бодрости – только усталость, которую не должен знать ребёнок.

– Пап, а завтрак?

Я кивнул, натянул халат, пошёл на кухню. В холодильнике – только молоко и кусок хлеба. Я налил ему хлопья, сам выпил чёрный кофе. Мы ели молча, слушая, как за окном скребётся метель. Я пытался вспомнить, как она делала ему бутерброды, как резала яблоки, как смеялась, когда он упрямился. Всё вспоминалось как в тумане, будто это было в другой жизни.

После завтрака Лёша сел рисовать. Я нашёл в ящике старый блокнот, карандаши, которые купил ещё летом. Он выводил на бумаге круги и линии, потом вдруг спросил:

– Пап, а мама теперь всегда будет в небе?

Я не нашёлся, что ответить. Просто сел рядом, обнял его за плечи.

– Она всегда с нами, – сказал я. – Даже если мы её не видим.

Он кивнул, не глядя на меня, и продолжил рисовать.

День тянулся бесконечно. Я пытался заняться делами: разобрать вещи, вымыть посуду, перебрать почту. Но всё валилось из рук. На каждом шагу попадались её следы: платок на спинке стула, записка на холодильнике, запах духов в ванной. Я ловил себя на мысли, что жду её голоса из соседней комнаты – и каждый раз, когда понимал, что его не будет, внутри всё сжималось.

После обеда мы с Лёшей вышли на улицу. Снег уже не шёл, но сугробы были по колено. Он шёл впереди, утопая в снегу, а я плёлся сзади, чувствуя себя чужим в этом дворе. На детской площадке никого не было. Лёша сел на качели, стал раскачиваться, глядя в небо. Я сел на лавку, закурил, хотя давно бросил.

В окне напротив уже горел свет. Я снова увидел ту женщину – она поливала цветы, поправляла занавеску, потом села за стол и раскрыла книгу. Её профиль был чётким, словно вырезанным из бумаги. Я подумал: а вдруг у неё тоже кто-то ушёл? Может, она тоже считает дни и ночи, как я?

Когда мы вернулись домой, я сварил макароны. Лёша ел молча, потом ушёл в комнату. Я остался на кухне, слушал новости, не понимая ни слова. Мир за окном продолжал жить, а у нас всё остановилось.

Поздно вечером я снова вышел на балкон. В окне напротив всё ещё горел свет. Женщина сидела в кресле, в руках у неё была чашка. Она смотрела в окно, прямо на меня. Я не отводил взгляда. Между нами было пять этажей, шесть полос асфальта, две жизни – и всё равно я чувствовал, что она видит меня насквозь.

Я поднял руку, будто хотел помахать, но тут же опустил. Она улыбнулась – или мне показалось? – и погасила свет.

Я остался стоять в темноте, слушая, как в соседней комнате дышит Лёша. Впервые за много дней я почувствовал: мы не одни.

Следующие дни слились в один длинный, вязкий поток. Я вставал, готовил завтрак, собирал Лёшу в садик, возвращался домой и долго сидел на кухне, глядя в окно. Иногда мне казалось, что я всё ещё жду её – вот распахнётся дверь, и она войдёт, улыбнётся, скажет: «Ну что, герой, завтрак готов?» Но дверь оставалась закрытой, а время – неподвижным.

Я пытался работать из дома, отвечать на письма, писать отчёты. Но мысли ускользали, буквы расплывались. В голове крутились обрывки воспоминаний: как мы впервые встретились, как она смеялась, когда Лёша сделал первые шаги, как ссорились из-за ерунды, а потом мирились, потому что иначе было нельзя. Я ловил себя на том, что разговариваю с ней вслух – спрашиваю совета, жалуюсь на усталость, рассказываю, что Лёша снова не доел кашу. Иногда мне казалось, что она отвечает – тихо, едва слышно, где-то на границе сна и яви.

Лёша тоже менялся. Он стал тише, серьёзнее. Иногда подходил, садился рядом, молча брал меня за руку. Иногда уходил в свою комнату и долго не выходил. Я старался не давить, не спрашивать лишнего. Просто быть рядом, просто держать его за плечо, когда он засыпал.

Свет в окне напротив стал для меня ритуалом. Каждый вечер, когда Лёша ложился спать, я выходил на балкон и смотрел на это окно. Женщина напротив жила по строгому расписанию: в восемь вечера она зажигала лампу, в девять – садилась вязать или читать, иногда ставила на подоконник чашку с чаем. Я не знал, как её зовут, не знал её истории, но её присутствие стало для меня якорем. Она была как маяк – неяркий, но упрямый, не дающий окончательно утонуть в собственной тьме.

Однажды я решился. Написал короткую записку: «Спасибо за свет. Он помогает мне не сойти с ума». Подписывать не стал, просто положил на её коврик, когда возвращался с Лёшей из магазина. Сердце колотилось, как у подростка. Вечером, когда я вышел на балкон, на моём подоконнике лежала маленькая шоколадка и записка: «Вы не один. Держитесь».

Я улыбнулся впервые за много дней. Показал шоколадку Лёше, и он рассмеялся – тихо, будто боялся спугнуть этот хрупкий момент радости.

Снег за окном начал таять, на крышах появились сосульки. Жизнь медленно возвращалась в привычное русло. Я снова начал работать, Лёша стал чаще смеяться, мы вместе готовили ужин, смотрели фильмы, иногда даже спорили из-за глупостей. Но теперь я знал: всё это – часть пути, часть исцеления.

Свет в окне напротив по-прежнему был для меня знаком. Иногда мы обменивались короткими записками, иногда просто кивали друг другу через стекло. Я не знал, что будет дальше, но впервые за долгое время чувствовал: мы справимся.

В одну из ночей, когда Лёша уже спал, я вышел на балкон и увидел, что в окне напротив горит не только лампа, но и свеча. Женщина подняла руку, будто прощаясь, и я ответил ей тем же жестом. В этот момент я понял: даже в самой густой тьме всегда есть свет – нужно только научиться его замечать.

Глава 2. Свет напротив

Вторая неделя без неё началась с дождя. Снег исчез за одну ночь, оставив после себя лужи и тяжёлый, пахнущий сыростью воздух. Я проснулся от того, что Лёша ворочался на своей кровати, и долго лежал, слушая, как капли стучат по подоконнику. Было ощущение, будто город тоже тоскует, не может найти себе места.

Я стал замечать, как меняется наш быт. Всё, что раньше казалось незыблемым – утренние сборы, завтрак, дорога в садик – теперь требовало усилия, словно я учился жить заново. Лёша всё чаще молчал, а если и говорил, то коротко, не глядя мне в глаза. Иногда он вдруг спрашивал о маме, но чаще просто ждал, когда я сам заговорю. Я не знал, как правильно: говорить честно или защищать его от боли. Каждый раз я выбирал по-разному, и всегда сомневался, что поступил верно.

Вечерами я всё так же выходил на балкон и смотрел на свет в окне напротив. Женщина жила по своим ритуалам: в восемь вечера – лампа, в девять – чай, иногда вязание, иногда книга. Иногда она ставила на подоконник цветок – маленький, с жёлтыми лепестками, и он казался мне маяком среди серых окон. Однажды я увидел, как она долго смотрела в окно, будто искала кого-то в темноте. Мне захотелось кивнуть ей, дать понять, что я здесь, что мы оба держимся изо всех сил. Но я не решился.

С Лёшей мы стали чаще гулять по двору. Он бегал по лужам, собирал камни, иногда просто сидел на качелях и смотрел в небо. Я пытался быть рядом, не навязываться, не давить. Иногда он сам брал меня за руку, и тогда я чувствовал: мы всё ещё семья, пусть и неполная.

Однажды вечером мы встретили во дворе соседку – Галину Петровну, старую подругу моей мамы. Она спросила, как мы держимся, не нужна ли помощь. Я хотел сказать: «Да, нужна», – но вместо этого улыбнулся и сказал, что всё в порядке. Она погладила Лёшу по голове, сказала, что если что – мы можем прийти к ней в любое время. После её ухода я долго думал, почему так трудно попросить о помощи. Наверное, потому что тогда придётся признать: ты не справляешься.

В одну из ночей мне приснилась жена. Она стояла на кухне, резала яблоки, улыбалась. Я хотел подойти, обнять её, но не мог сдвинуться с места. Она повернулась, посмотрела на меня и сказала: «Ты справишься». Я проснулся в слезах, впервые за всё это время не стыдясь своей слабости.

Утром я рассказал Лёше о сне. Он слушал внимательно, потом сказал:

– Я тоже видел маму. Она сказала, что любит нас.

Мы обнялись, и мне показалось, что впервые за долгое время мы дышим в унисон.

Свет напротив стал для меня не просто ритуалом, а опорой. Я знал: пока он горит, пока женщина напротив живёт своей жизнью, всё будет хорошо. Иногда я писал ей короткие записки – «Спасибо за свет», «Сегодня был трудный день», «Лёша скучает по маме» – и оставлял их на её коврике. Иногда находил в ответ шоколадку, иногда открытку с цветами, иногда просто улыбку через стекло.

В эти вечера я понимал: даже если мы не говорим вслух, даже если между нами километры стен и пустоты, мы всё равно можем быть рядом. Свет в окне напротив стал для меня символом того, что жизнь продолжается, что можно идти дальше, даже если кажется, что сил больше нет.