45. Выстрел в сердце

Дыхание застревает в горле.

Я поднимаю взгляд, ловлю настороженные, напряжённые глаза ассистента. Он ждёт. Все ждут.

– Исправьте, – мой голос ровный, без эмоций.

Но внутри что-то уже рухнуло.

Я захлопываю дверь ординаторской, и тишина накрывает меня, как глухая волна. Стены давят, воздух тянется сквозь лёгкие густо, будто я дышу чем-то вязким, неощутимым, как сонный паралич. В голове всё ещё гудит операционная – резкий свет ламп, ритмичные звуки кардиомонитора, стерильный блеск инструментов, чужие голоса, перчатки, натянутые до хруста, – но я здесь, в этой крошечной комнате, и здесь никого нет. Никто не видит, как я опускаюсь спиной по стене, медленно, беспомощно, пока не оказываюсь на полу.

Я зажимаю рот рукой.

Слёзы подступают, горячие, давящие, жгущие изнутри, но я не имею права. Не имею. Я не рыдаю, я просто трясусь в этой выжженной пустоте, прикусив щеку, чтобы не всхлипнуть. Глеб стоит перед глазами, как ожившая тень, его голос всё ещё звучит внутри, холодный, спокойный, уверенный. Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново.

Я зажимаю рот сильнее.

Дыхание сбивается, пальцы судорожно сжимаются, ногти впиваются в ладонь. Боль помогает – это контроль. Я столько лет держала себя в руках, столько раз поднималась после бессонных ночей, после усталости, после смертей на операционном столе. Я выдерживала кровь, вопли родственников, запоздалые сердечные сокращения, когда казалось, что пациента уже не спасти. Я справлялась. Всегда справлялась.

Но сейчас я просто сижу на полу, согнувшись пополам, и не могу остановить слёзы.

Я не имею права на слабость.

Я не имею права на боль.

Я не имею права на слёзы.

Но они всё равно текут.

Я иду по коридору, и мне кажется, что стены сужаются, что больница, этот привычный, стерильный, холодный мир, теперь чужой. Воздух вязкий, тяжёлый, слишком густой, чтобы нормально дышать. Свет в потолке бьёт в глаза, оставляя жёлтые круги перед зрачками, шаги отдаются гулким эхом, и я чувствую, как меня разглядывают.

Не открыто. Не в лоб.

Но разглядывают.

Я ловлю чужие взгляды – быстрые, скользящие, исподтишка, такие, какими обычно смотрят на людей, с которыми случилось что-то неловкое, грязное, постыдное.

Они знали.

Видели Лену, видели Глеба.

И молчали.

Лазарева ловит мой взгляд и резко отворачивается, будто вспомнила, что у неё есть дела, хотя секунду назад просто стояла в коридоре, никуда не торопясь. Чернов пьёт кофе, не спеша, как будто меня здесь нет, как будто его вообще ничего не касается. Я прохожу мимо ординаторской и вижу, как кто-то из интернов замолкает на полуслове.

Я могу развернуться, посмотреть в глаза, сказать: «Что-то не так?»

Но я не говорю.

Потому что знаю ответ.

Никто не вмешивается в такие истории. Никто не хочет лезть в грязь. Никто не хочет быть тем, кто скажет правду. Проще промолчать. Сделать вид, что это не их дело.

Лена когда-то ходила здесь, по этим коридорам, рядом со мной. Говорила со мной. Смотрела в глаза. Спрашивала советы. Я сама брала её в операционную, ставила за плечом, показывала швы, учила держать скальпель. Она говорила мне спасибо. Она улыбалась.

А потом уходила к нему.

Я чувствую, как пальцы сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони, почти до боли. Глубокий вдох. Выдох.

Я не позволю им видеть.

Не позволю им почувствовать, как под моими рёбрами что-то скребётся, скребётся, скребётся.

Я не позволю им увидеть, как я истекаю кровью изнутри.

Ключ поворачивается в замке, дверь мягко поддаётся, и я вхожу в квартиру, в которой больше нет ощущения дома. Воздух неподвижный, застоявшийся, будто здесь не дышали целый день. Свет приглушённый, теплый, но мне от него холодно. И он здесь.

Глеб стоит у бара, лениво опираясь на край столешницы, бокал с его любимымвиски в руке, и всё в его позе кричит об уверенности. В том, что он прав. В том, что этот вечер ничем не отличается от других. В том, что я всё ещё принадлежу этому пространству, этим стенам, ему.

Он не торопится заговорить. Даже не смотрит сразу, давая мне время самой почувствовать его присутствие.

Я стою в дверях, и мысли о нём, о нас, о том, что сегодня случилось, обрушиваются так резко, что меня выворачивает изнутри. Как будто я выпила яд, который только сейчас начал действовать.

Он делает глоток, лениво, с паузой, будто наслаждается вкусом, а я смотрю на его пальцы, сжимающие стекло, на запястье, где на коже едва заметный след от браслета часов, на рукав рубашки, который он медленно закатывает, обнажая предплечье. Вижу это, и понимаю, что ненавижу каждое его движение.

Меня тошнит от его расслабленного дыхания, от того, как он небрежно наклоняет голову, от того, как кончиками пальцев касается стекла бокала, от его уверенного молчания, в котором нет ни капли сомнения. Он ждёт, что я приду в себя, что я скажу, что разозлюсь, что устрою скандал.

Но я не скажу.

Я не дам ему этого.

Я прохожу мимо.

Как мимо трупа.

Как мимо чего-то безжизненного, гнилого, давно мёртвого.

И воздух между нами остаётся неподвижным.

Ночь.

Тишина, густая, неподвижная, тяжелая, как смола, заполняет комнату, оседает на коже, забивается в лёгкие. Я лежу на спине, не двигаясь, застывшая, словно парализованная, и смотрю в потолок. Он кажется слишком низким, давит, сжимает меня, а внутри, прямо под рёбрами, раскалённые слова жгут огнём. Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново.

Эти слова не уходят. Они не просто звучат в голове – они въелись в меня, как ожог, как глубокий, гноящийся порез, к которому невозможно привыкнуть, который болит при каждом вдохе.

Я слышу, как Глеб дышит рядом.

Ровно. Спокойно. Безмятежно.

Как будто ничего не случилось.

Как будто сегодня не было разрушено всё, что я строила двадцать лет.

Как будто это был обычный день, после которого можно лечь в постель и просто заснуть.

Как будто я всё ещё его.

Пустота между нами чернеет, разрастается, становится бездонной. И мне вдруг становится страшно. Настолько, что перехватывает горло, что дыхание сбивается, что я сжимаю простыню в кулаке, чтобы не провалиться в эту бездну, которая засасывает меня, утягивает, ломает.

Глеб переворачивается на бок, и я чувствую его тепло.

Чувствую его тело, его дыхание, его движение.

Но это тепло не для меня.

Шесть лет.

Шесть лет он ложился вот так, рядом со мной. Шесть лет я думала, что он мой. Что я его.

Но на самом деле он давно принадлежал ей.

А я просто не знала.

Я лежу, не моргая, слушаю, как он дышит, и понимаю, что впервые в жизни я настолько одна.

Я не могу спать. Тело ломит от усталости, но сон не приходит. Лежу на спине, смотрю в потолок, но перед глазами – только пустота. Ни образов, ни мыслей, только разорванное тёмное пятно, бесформенное, всепоглощающее. В этом пятне – моя жизнь. То, что от неё осталось.

Я медленно сажусь на край кровати, чувствую, как ноют затёкшие мышцы, как холод пробирается под кожу, хотя в комнате тепло. Я должна лечь обратно, я должна заснуть, но если я закрою глаза, то снова увижу их. Глеба. Лену. Их сына.

Тихо встаю, босиком прохожу в свою комнату. Здесь всё так же, как всегда. Тёплый свет ночника, стопка книг на тумбе, лёгкий аромат духов на подушке. Но теперь это кажется ненастоящим, чужим, будто я попала в какой-то ненужный, пустой кукольный домик, в котором всё по-прежнему, только хозяйка давно мертва.

Я опускаюсь на стул, провожу пальцами по краю стола, смотрю в пустоту. Долго. Без мыслей. Без слёз. Я даже не знаю, сколько проходит времени, пока не замечаю, что руки замёрзли.

На кухне темно. Только слабый свет фонаря за окном очерчивает контуры мебели, придавая комнате зловещий, застывший вид. Я открываю бар, беру бутылку, наливаю виски в стакан. Густая тёмно-золотая жидкость скользит по стеклу, и я смотрю на неё, как заворожённая.

Мне нужно что-то, что согреет.

Что-то, что сотрёт это ощущение пустоты.

Я подношу стакан к губам, чувствую запах алкоголя, пряный, терпкий, обжигающий. Я могу выпить. Просто глоток. Просто позволить себе выключиться.

Но я не пью.

Я смотрю на отражение в тёмном окне. На женщину, которая держит в руках стакан виски, но не способна сделать даже глоток.

Я резко разворачиваюсь, подхожу к раковине и выливаю виски. Смотрю, как янтарная жидкость стекает в слив, исчезает, будто её и не было.

Выдыхаю.

Сзади поскрипывает пол.

Я не оборачиваюсь.

– Что случилось? – тихий голос Анжелики. – Ты узнала?

Я вздрагиваю. В груди что-то обрывается.

– А ты откуда знаешь?

Она молчит.

А потом, осторожно, будто боится меня ранить ещё больше:

– Я чувствовала. От него. Чужой запах. Но разве это было поводом сказать тебе то, что разрушило бы семью?

Семью.

Я смеюсь. Глухо, сухо, истерично.

– У меня не семья. У меня руины.

Анжелика делает шаг ко мне, но я вскидываю руку, останавливая её.

– Я не останусь здесь ни секунды. Иди к себе.

– Лада…

– Собирайся.

Она замирает.

– Утром мы отсюда уходим.

– Куда?

– Не важно. Главное – подальше от предателя.

Глава 4

Я сижу на кровати, перебираю вещи, но не вижу их, не ощущаю под пальцами ткани, не слышу шороха молний, когда застёгиваю чемодан. Вещи больше ничего не значат. Чужая одежда, чужие туфли, чужие книги – я прикасаюсь к ним, но не чувствую связи, будто это не моё, а забытый кем-то багаж, случайно оказавшийся в этой комнате. В этой жизни. Я смотрю на серый свитер, на пальто, на перчатки, на шарф, но не могу вспомнить, почему выбрала их. Почему они были важны. Всё, что когда-то было частью моего мира, теперь кажется пустым, ненужным. Я бросаю одежду в чемодан, не разбирая, не складывая аккуратно, просто сжимаю ткань в кулаке, комкаю, швыряю. Потому что всё равно. Потому что плевать.

Я делаю это механически, словно тело движется само по себе, а сознание – далеко. Там, где я ещё не знала, что моя жизнь шесть лет была ложью. Там, где могла сесть на эту же самую кровать, вытянуть ноги и потянуться к ночнику, зарыться в одеяло и закрыть глаза, зная, что где-то в соседней комнате ходит Глеб, говорит по телефону, пьёт кофе. Там, где у меня была семья. Или то, что я принимала за семью.

Я больше не вспоминаю, как целовала его перед сном. Не думаю, что когда-то любила его запах, тепло его кожи. Это теперь другая жизнь. Прошлая. Мёртвая. Та, что нужно оставить здесь, среди этих стен, в этой спальне, на этом постельном белье, которое помнит его не хуже, чем я сама.

Всё, что мне теперь нужно, – это документы. Паспорт, страховка, документы Анжелики. Кредитные карты. Я забираю только то, что позволит уйти.

На тумбе стоит флакон духов, тех самых, которые Глеб когда-то привёз мне из Парижа, сказав, что этот аромат напомнил ему меня. Как давно это было? В прошлой жизни? Я беру флакон в руку, смотрю на него, ощущаю прохладное стекло и тонкий терпкий запах, который раньше ассоциировался с чем-то тёплым, родным, близким. Теперь – с ложью. С Леной. С предательством.

Я сжимаю пальцы, и стекло трескается. Духи растекаются по ладони, впитываются в кожу, и этот запах уже не пряный, не тёплый. Он душит, забивается в лёгкие, вызывает тошноту.

Я швыряю разбитый флакон в мусорное ведро и вытираю руки о юбку.

В соседней комнате тихо. Анжелика спит, её ровное дыхание едва слышно, но я знаю – она обязательно проснётся, когда я разбужу её. Повернёт голову в мою сторону, нахмурит брови, коснётся моего плеча и сразу поймёт. Почувствует.

Но пока она спит.

Я оглядываюсь скольжу взглядом по комнате в последний раз и закрываю чемодан.

Я уже у двери, когда он появляется в коридоре – спокойный, уверенный, как будто только что не разрушил мою жизнь, как будто это я сейчас веду себя глупо, нелепо, импульсивно. Как будто я ребёнок, который хлопает дверью в истерике, а он, взрослый и терпеливый, просто ждёт, когда у меня закончится этот каприз. Я чувствую его взгляд – ленивый, тяжёлый, пронизывающий до кончиков пальцев, и в этом взгляде нет ни злости, ни сожаления, ни раскаяния. Только ледяное превосходство. Только молчаливое "Ты же не всерьёз?"

Моя рука уже на дверной ручке, я почти нажимаю, но его голос, ровный, без эмоций, заставляет меня замереть.

– Лада, ты не понимаешь, что делаешь.

Спокойный. Уверенный. Словно я не женщина, которая уходит после шестилетней лжи, а просто капризная дурочка, которая завтра вернётся.

Я молчу.

– Ты хочешь уйти? Куда? В никуда? Ты не потянешь. Ни себя, ни сестру. Притом что она слепая.

Пальцы сильнее сжимаются вокруг ручки. Холод металла давит в ладонь, но этот холод – ничто по сравнению с тем, что внутри.

– Я потяну.

Он усмехается.

– Ты потеряешь всё.

Я медленно поворачиваю голову.

– Этот дом.

Я смотрю на стены, на дорогую мебель, на картины, которые когда-то выбирала сама. Здесь всё безупречно, идеально, стильно, но это не дом. Это тюрьма, в которой я жила слишком долго.

– Деньги.

Банковские счета, совместный бизнес, кредитные карты, статус, комфорт. Всё, что когда-то казалось важным. Теперь – грязь.

– Привычную жизнь.

Он почти смеётся. Как будто мне есть, что терять.

– Я не дам тебе уйти и забрать Анжелику.

Теперь в голосе нет ни тени насмешки. Это приказ. Чёткий, уверенный. Угроза. Он давит, как всегда. Он уверен, что сломает меня здесь и сейчас. Что я сдамся, потому что иначе мне не выжить.

– Ты не справишься без меня.

Я смотрю в его глаза, и в эту секунду всё вдруг становится до ужаса просто.

Я справлюсь.

Я уйду.

Я выживу.

Я не отвечаю. Просто беру Анжелику за руку, чемодан и мы уходим. Глеб остаётся там, в темноте, в той самой пустоте, в которой он оставил меня. Я чувствую его взгляд спиной, чувствую его дыхание в воздухе, но не оборачиваюсь. Его больше нет в моей жизни. Я больше не его. Я больше не принадлежу никому, кроме себя.

Позади где-то Глеб. Позади остаётся этот дом, этот коридор, эта тяжёлая темнота, в которой я задыхалась слишком долго. Я знаю, что он не остановит меня. Знаю, что просто будет стоять, наблюдая, как я выхожу из его жизни, и не скажет ничего, потому что он уже уверен: я вернусь. Он думает, что я слабая. Что у меня не хватит сил, что я испугаюсь, сломаюсь, что утром проснусь в новой квартире, захочу свернуться в комок, и мне захочется позвонить. Но он ошибается.

Квартира небольшая, всего две комнаты, но светлая, с высокими окнами и крошечным балконом. В ней пахнет чем-то чужим, сладковатым, застоявшимся, будто прежние хозяева оставили здесь не только мебель, но и что-то невидимое, неощутимое, какую-то тень своей жизни. Здесь нет ни привычной мягкой мебели, ни дорогих ковров, ни приглушённого жёлтого света, ни шелестящих плотных штор, которые я так любила в той, прошлой жизни. Здесь простая кухня, маленький шкаф в спальне, не слишком удобные, но новые матрасы. И главное – здесь нет Глеба.

Я провожу рукой по новому подоконнику, вдыхаю воздух, слышу, как в соседней комнате Анжелика расставляет свои вещи, слышу её размеренные шаги, лёгкие касания пальцами поверхности стола. Она молчит, но я чувствую, как от неё идёт спокойствие, уверенность. Как будто для неё ничего не изменилось.

– Ну и чего ты стоишь? – наконец говорит она, чуть усмехаясь, а потом идёт на кухню, откуда через минуту доносится стук чашек.

Я устало опускаюсь в кресло. Мы справимся. Справимся, потому что слепая не значит немощная. Анжелика полностью сама себя обслуживает, учится на музыкального психолога, уверенно передвигается по городу, не нуждается в чьей-то жалости. Она самостоятельная, сильная, уверенная в себе. И если она может, то почему не могу я?

Я хирург. Я могу позволить себе эту квартиру. Могу позволить себе уйти. Могу позволить себе жизнь без него.

Анжелика ставит передо мной чашку с чаем. Я смотрю на неё, на её спокойное, чуть склонённое набок лицо, на усталые, но мягкие черты, на лёгкую улыбку. Она молчит. Ждёт, когда я скажу что-то сама.

Я беру чашку в руки. Горячий фарфор согревает пальцы, и я выдыхаю.

Анжелика сидит напротив, обхватив ладонями чашку с чаем, и кажется, что тепло проникает прямо под её кожу, растекается внутри, наполняя её изнутри этим бесконечным спокойствием, которое она всегда несла в себе. Её лицо чуть склонено набок – не потому, что она прислушивается, а потому, что она всегда слушает. Всегда чувствует больше, чем люди с идеальным зрением. Её глаза – светлые, чуть затуманенные, мягкие, с большими зрачками, которые никогда не фокусируются, но, кажется, всё равно смотрят в самую суть.

Её волосы, густые, длинные, тёмно-каштановые, падают волнами на плечи, и я вдруг замечаю, что она совсем не поправляет их, не трогает, не прячет за ухо, как делают другие девушки. Она не видит, как они лежат. Ей всё равно. Её мир – не про отражения, не про зеркала, не про то, что на поверхности. Она всегда была слишком глубокой.

Я смотрю на её пальцы – длинные, музыкальные, чувственные. Они касаются фарфора так легко, будто слушают его, изучают, пробуют на вкус. Точно так же она касалась клавиш фортепиано, когда училась играть. Точно так же она касалась моего лица, когда была маленькой, проводя ладонями по скулам, по глазам, по губам, чтобы понять, какая у неё сестра.

Анжелика красива. По-своему. Совсем не хрупкая, не беспомощная, не сломанная своей слепотой, как, возможно, думали бы другие. Она сильнее, чем я.

– Чего ты молчишь? – спрашивает она наконец, улыбаясь уголками губ, и мне кажется, что она видит меня. Видит всю. Без глаз. Без отражений.

Я отвожу взгляд и делаю глоток чая.

Глава 5

(За помощь с медицинскими терминами и действиями, спасибо Ларисе Стояновой, прекрасному хирургу и человеку с большой буквы!)

Воздух режет кожу, пронизывает сквозь тонкую ткань пальто, пробирается под воротник ледяным касанием, но я не чувствую холода. Только усталость. Тяжёлую, давящую, словно внутри меня обрушилась бетонная плита. После бесконечных часов в операционной тело кажется чужим – пальцы ноют, спина болит, плечи затекли от напряжения, но хуже всего голова. Пустая, гудящая, набитая отголосками голосов, команд, криков, писка аппаратов. Всё ещё слышу монотонный ритм кардиомонитора, скользящий металл скальпеля по стерильной коже, ощущаю под пальцами липкую горячую кровь, хотя перчатки я сняла ещё час назад.

Я просто хочу домой. Просто добраться до своей квартиры, включить горячую воду, смыть с себя этот день, лечь в постель и впервые за долгие недели заснуть без мыслей о нём. О том, как он смотрел на меня в ту последнюю ночь. О том, как спокойно произнёс: «Ты слишком стара, чтобы начинать заново». О том, как внутри что-то разорвалось, а снаружи не дрогнуло ни один мускул.

Я устала. Устала от боли, устала от себя, устала от этого города, где каждая улица, каждая вывеска, каждый фонарь напоминает о том, кем я была и чего больше нет.

Тёмные окна больницы остаются за спиной, и я выдыхаю, словно оставляю там часть себя. Вперёд – только пустая улица, мокрый асфальт, серые дома, редкие фонари, которые отбрасывают длинные тени на стены. Ночь разверзлась над городом густым, глубоким бархатом, и в её тишине есть что-то успокаивающее. Она больше не пугает меня. Она укутывает, скрывает, позволяет не думать.

Стоянка пуста, фонари бросают длинные тени на мокрый асфальт, и в этой тишине есть что-то успокаивающее. После бесконечного дня в больнице, после часов, проведённых в операционной, где время течёт иначе, я наконец-то иду домой. В кармане греются ключи, мысли спутаны, но в голове уже рисуется картинка: горячий чай, тёплый плед, закрытые глаза, и хотя бы несколько часов безмятежности. Без Глеба. Без его голоса в голове. Без боли, застрявшей под рёбрами, словно заноза, которую невозможно вытащить.

Я уже возле машины, рука тянется к дверце, когда всё рушится.

Грубый рывок.

Воздух мгновенно срывается с губ в хрип, прежде чем чья-то ладонь закрывает мне рот.

Запах табака, кожи, металла ударяет в нос, оседает во рту горечью страха. Чьи-то руки сильные, грубые, привыкшие ломать хватают меня за плечи, рвут назад, так резко, что ноги теряют опору. Я захлёбываюсь в панике, дёргаюсь, но меня сдавливают, вжимают, парализуют. Сердце, только что мечтавшее о покое, теперь колотится громко, бешено, с разрывами.

– Dzlier, dzlier! (Держи крепче!)

Голос, резкий, низкий, незнакомый. Я не понимаю слов, но понимаю интонацию.

– Iqna gadaitane! (Затащи её внутрь!)

Меня толкают вперёд, тёплые пальцы вцепляются в запястье так, что я чувствую, как внутри что-то ломается. Я пытаюсь дёрнуться, ударить ногой, но это смешно, бесполезно, жалко.

– Ar gauvdo, sulaperia! (Не ори, всё нормально!)

Я пытаюсь закричать, но рука сжимает рот сильнее, грубо, безжалостно, вдавливаясь в кожу.

Машина. Тёмный салон, запах виски, сигарет, крови.

Меня толкают внутрь, я падаю, больно ударяясь боком, ещё не осознавая, что теперь я больше не принадлежу себе.

Дверца захлопывается.

И мир вокруг становится чужим.

В полумраке салона, пропитанного запахом кожи, я различаю силуэт. Он лежит на заднем сиденье, тяжело дышит, бледное лицо контрастирует с густыми пятнами крови на белой рубашке. Красное расползается неровными, липкими разводами, ткань напиталась, темнеет по краям, и я вдруг осознаю, сколько здесь крови. Слишком много. Это не простая рана. Он истекает кровью. Умирает. Я смотрю на него, почти забыв, что сама нахожусь в плену, что меня выдрали из привычного мира и бросили сюда, в чужую машину, в эту ночь, в этот страх.

Грудь у него вздымается неровно, дыхание тяжёлое, как будто он втягивает воздух через сжатые зубы. Губы сухие, чуть приоткрытые, но глаза… глаза открыты. Темные, глубоко посаженные, из-под прищуренных век скользит по мне взгляд – тяжёлый, осмысленный, злой. Даже сейчас, когда жизнь утекает вместе с кровью, даже в этом состоянии он не выглядит сломленным.

– Ты врач? – Голос рядом, резко, требовательно, и я вздрагиваю.

Один из них наклоняется ближе, обдавая меня горячим дыханием, пропитанным никотином и тревогой. Чёрные глаза, резкие скулы, напряжённые губы, в которых застыла нетерпимость. Он не будет слушать мои возражения. Не будет ждать. Не будет умолять.

– Ты можешь его спасти?

Вопрос звучит как приказ.

Я медленно поворачиваюсь, ощущая, как в груди разрастается паника, как адреналин ударяет в голову. Я не знаю, кто они. Не знаю, что здесь происходит. Но я вижу кровь. Вижу рану.

И знаю, что если ничего не сделать – он не доживёт до утра.

***

Горячая, липкая, насыщенная железом кровь стекает между моих пальцев, просачивается под ногти, пропитывает тонкую ткань халата, впитывается в кожу. Её слишком много. Я вижу, как пульсирует рана, выталкивая наружу жизнь, как он судорожно дёргается, когда я разрываю рубашку поперёк груди, обнажая изувеченную кожу.

Пуля вошла ниже правого ребра, и это хуже всего. Я вижу, как тёмная жидкость продолжает вытекать, знаю, что печень скорей всего разорвана и где-то в глубине брюшной полости повреждён кишечник. Это не просто рана. Это часовой механизм, ведущий к смерти.

Он почти не реагирует. Только судорожно втягивает воздух. Лицо бледное, напряжённые скулы покрыты испариной, челюсть сжата так, что заходят желваки. Он держится, но боль разъедает его изнутри. Глаза открыты – чёрные, тяжёлые, полные той темноты, которая не боится смерти. А потом веки дрожат, опускаются, он судорожно выдыхает, и мне кажется, что я его теряю.

– Mokvdeba! Is mokvdeba!

Голос взрывается рядом – громкий, грубый, резкий, как выстрел. Мужчина, который до этого нависал надо мной, кричит, срывается, и мне не нужно понимать языка, чтобы уловить смысл.

"Он умирает!"

_____

Я не смотрю на него, не реагирую. Я знаю, что он умирает. Я чувствую это руками. Чувствую, как пульсирует под моими ладонями его жизнь, вытягиваемая невидимой рукой куда-то в темноту.

– Gadakete ragac! Akhla!

"Сделай что-нибудь! Сейчас же!"

Я не думаю. Я зажимаю рану, давлю так сильно, что он дёргается под моими пальцами, едва заметно, почти незаметно, но всё же живой. Я знаю, что времени мало. Я знаю, что если не остановить кровотечение – он не доживёт до ближайшего перекрёстка.

– Ver moukhtes! Ar sheidzleba!

"Он не должен умереть! Это невозможно!"

Я зажмуриваюсь на секунду, глубоко вдыхаю, пытаясь поймать этот адреналин, этот страх, этот невыносимый жар крови, бьющийся в висках. А потом просто начинаю работать.

Кровь не останавливается. Она липкая, горячая, густая, будто жаждет покидать его тело, вытекает из глубины, тёмными потоками стекая по коже, пропитывая ткань, забирая с собой время, которого у нас больше нет. Я прижимаю к ране повязку, давлю так сильно, что мои пальцы немеют, но это не имеет значения. Нужно достать пулю. Сейчас же.