Слово за словом

– И что теперь? – спросил он, не ожидая ответа. Но ее молчание было именно тем ответом, который он искал. Она не знала, что будет дальше. Но она понимала, что он уже не будет тем, кем был.

Он подошел к столу и взял в руки один из листов. Лист, на котором было его имя. Одновременно – имя, которое не было его, но которое теперь стало частью его существования. Он посмотрел на него и улыбнулся.

– Это не имеет значения, – сказал он, убирая лист в сторону. – Я не хочу быть кем-то, кем меня создали. Я хочу быть собой. И для этого не нужно ничего больше.

Он положил руки на стол и почувствовал как мир вокруг него изменяется. Не в смысле внешних изменений, не в смысле того, что происходит за пределами его палаты. Он почувствовал, как меняется его восприятие – как его сознание раскрывается в новой реальности.

Его жизнь была не просто результатом чужих решений. Он мог жить так, как выбирает. И, возможно, это было самым важным откровением, которое он мог бы получить.

Медсестра, стоя в тени, молча наблюдала, как он садится за стол, снова берет ручку и начинает писать. Не о прошлом. Не о том, что было. Он писал о себе.

Скрип двери не нарушил этого момента. Он больше не был тем, кто вошел сюда. Он был тем, кто нашел свою реальность среди чуждых воспоминаний.

С этим он и остался.

ДЕНЬ 3. ОРГАН

I

Карл стоял перед инструментом, который будто дышал. Орган простирался от пола до сводов зала, его трубы напоминали застывшие кости, а клавиши сверкали перламутровым блеском, словно вырезанные из живого материала. Академик, высокий молодой человек в черной мантии, молча наблюдал, как Карл протянул руку и коснулся одной из клавиш.

– Это… живое, – прошептал Карл, отдернув руку. Ему показалось, что клавиша под кожей пульсировала.

– Жизнь – это основа гармонии, – сухо ответил академик. – Этот орган был создан для великой цели. Он ждет, чтобы вы завершили его историю.

Карл не стал спрашивать, чья жизнь стала основой инструмента. Он знал, что ответа не получит.

Музыка всегда для Карла была спасением. В его детстве, когда отец бил мать за неудачно приготовленный обед, он прятался на чердаке с маленькой флейтой. Позже, когда болезнь отняла отца, Карл играл свои первые импровизации на церковном органе. Но ни одна мелодия, ни одна симфония не могла заглушить тишину, поселившуюся внутри него после утраты.

Теперь перед ним был орган, который, казалось, умел говорить. С первой же ноты зал заполнился звуками, которых Карл никогда не слышал прежде. Ноты сплетались в мелодии, словно рассказывая истории – мимолетные, прекрасные и ужасные одновременно.

Но чем дольше Карл играл, тем яснее становилось: эти истории не были плодом его воображения. Каждая мелодия звучала как голос. Чужие воспоминания.

II

На четвертую ночь Карлу приснился отец. Он стоял в комнате, будто живой, с серьезным, почти осуждающим выражением лица.

– Это не твоя музыка, – сказал он. – Это их музыка.

Карл проснулся в холодном поту. Он не знал, что имел в виду отец, но на следующий день отправился в библиотеку Академии.

Старые архивы подтвердили его худшие подозрения. Орган был построен из тех, кого Академия считала «незавершенными» – преступников, бездомных, нежелательных. Каждый из них оставил что-то свое: голосовые связки, кожу, легкие. Но больше всего Карла поразило имя в списке жертв: Генрих Мюллер. Его отец.

Карл вернулся к органу. Ему казалось, что инструмент ожидал его с нетерпением. Тонкие, почти незаметные вибрации проникали в пол и стены, заставляя дрожать воздух.

– Ты знал, – сказал Карл, глядя на академика, стоявшего в тени. – Ты знал, что здесь мой отец.

Академик улыбнулся

– Ваш отец не был идеален. Но теперь он часть великого произведения. Разве вы не хотите закончить его?

Слова заставили задуматься. Пауза.

Карл дрожащей рукой прикоснулся к клавишам. Мелодия сама сорвалась с органа, оглушая его. Он слышал голос отца: не слова, но чувства – печаль, гордость, прощение.

III

Карл закрыл глаза. Он слышал, как орган «говорил». Но это была не музыка, это был крик. Каждая нота кричала о боли, утрате и отчаянии.

– Они заплатили своей жизнью, чтобы это произведение спасло миллионы, – сказал академик, делая шаг вперед. – Все, что нужно, это ваша последняя нота.

Карл набрал в грудь воздуха и снова было хотел коснуться клавиш. Его руки замерли над ними, но он не стал играть. Вместо этого он медленно отвел их назад.

– Я не буду твоей марионеткой, – прошептал он, скорее самому себе, чем академику.

Академик нахмурился, его лицо исказилось гневом.

– Ты должен! – закричал он. – Ты принадлежишь этому инструменту, как и все остальные!

Но Карл сделал то, чего академик не ожидал. Он набрал аккорд, который не принадлежал ни одной гармонии, ни одной известной мелодии. Это был диссонанс – резкий, грубый, разрывающий.

Орган застонал, трубы задрожали, и весь зал наполнился визгом рвущейся плоти и металла. Каждый звук казался ударом по самому сердцу инструмента.

Академик кричал, его слова тонули в хаосе. Орган начал рушиться: сначала трубы, потом клавиши, наконец, массивный каркас, который некогда возвышался над всем залом.

Когда все закончилось, Карл остался один в разрушенном зале. Инструмент исчез, а с ним и его ужасная музыка.

Академия пропала из города, как будто ее никогда и не существовало. Карл выжил, но больше никогда не играл. Иногда он слышал музыку – не реальную, а ту, которая осталась в его памяти.

Он не знал, спас ли мир своим поступком. Но он знал одно: никакое искусство не стоит души.

ДЕНЬ 4. МЕХАНИЗМ

В начале была тишина. В ней не было ни шепота ветра, ни стука сердца, ни треска старых деревянных половиц. Лишь пустота, недвижимая и безграничная.

Потом кто-то – имя его утеряно – вставил первую шестерню. Она повернулась, замкнула круг, и началось движение. Механизм родился.

Шли века. Шестерни росли, множились, переплетались между собой. О них сложили легенды. Кто-то видел в них разум. Кто-то – проклятие. Но все без исключения знали: жизнь подчиняется вращению. Шаг вправо, шаг влево – и тебя смелют зубцы.

Так было всегда. Так будет вечно.

Но в тот день, когда Аурелио нашел сломанное колесо, впервые за тысячу лет что-то перестало двигаться.

Когда Аурелио заметил его, солнце уже коснулось горизонта, окрасив все вокруг в бронзовый цвет. Колесо лежало среди травы – ржавое, не больше ладони, но с хрупкими изящными зубцами. Оно казалось неживым, но от него исходило какое-то неправильное, сбивающее с толку присутствие.

– Шестерня… – прошептал Аурелио, осторожно поднимая находку.

Он был часовщиком, и механизмы всегда были для него живыми: он видел их дыхание в скрипах и щелчках, слышал их голоса. Но это колесо не шептало – оно молчало, как будто потеряло связь с миром.

Аурелио нахмурился и перевернул находку на ладони. И тогда он услышал это.

– Ты…

Слово было слабым, словно пробивалось сквозь тысячелетние слои пыли. Оно пришло не изнутри колеса, а откуда-то из глубины Аурелио самого – из его собственной груди, как стук сердца, забывшего, как биться.

– Кто здесь? – спросил Аурелио вслух, оглядываясь.

Пустошь вокруг молчала. Только трава колыхалась от вечернего ветра, но теперь и она казалась частью чего-то фальшивого.

– Ты нашел меня.

Слова упали в его сознание, как капли на поверхность воды, оставляя круги вопросов.

Аурелио сжал шестерню в руке и понял, что ошибся. Это не было обычной находкой. Это было сообщение.

Он шел по городу, где все тикало. В воздухе стоял запах масла и пыли. Мостовые были собраны из зубчатых плит, каждый шаг отзывался гулким эхом. Дома дышали – их стены сокращались, с шорохом сжимая свои легкие из металла.

Жители города ходили с идеально выверенными шагами, будто встроенные в общий механизм. Их взгляды – пустые, стеклянные – были направлены внутрь себя.

Аурелио остановился перед фонтаном, где вместо воды бежали золотые струи масла. Он всматривался в шестерню на своей ладони, словно она могла подсказать, что делать дальше.

– Эй! – раздался голос.

Из тени вышел человек с разбросанными черными волосами и руками, покрытыми пятнами ржавчины. Его взгляд был живым – редкость для этого места.

– Ты выглядишь не так, как остальные, – сказал незнакомец. – Ты тоже слышишь его?

– Его?

Человек усмехнулся и махнул рукой в небо.

– Механизм. Шепот, стук, скрежет… Называй как хочешь. Он везде. Только не все его слышат.

– А если он замолчит? – вдруг спросил Аурелио.

Незнакомец замер и посмотрел на него так, как смотрят на человека, сорвавшегося с края реальности.

– Тогда все остановится, – сказал он тихо. – И мы вместе с ним.

Аурелио вновь взглянул на шестерню и почувствовал, как от нее исходит тепло, слабое и мерцающее, словно последний огонек в глубине вечной машины.

«Или… начнется что-то другое», – подумал он, но не сказал вслух.

Город засыпал. Лампы-спирали мерцали золотым светом, гасли одна за другой, как будто кто-то невидимый, огромный, выключал их по заранее рассчитанному графику.

Аурелио остановился у старой башни с часами, которые больше не работали. Циферблат был покрыт трещинами, а стрелки застыли в нелепом положении, словно спорили о том, куда им идти. Шестерня в его ладони задрожала.

– Здесь? – спросил он, не ожидая ответа.

И все же голос пришел.

– Внутри.

Аурелио толкнул дверь башни, и та открылась со скрипом. Внутри был полумрак, пахло пылью и машинным маслом. По центру комнаты стоял странный механизм: переплетение шестерен, трубок и проволоки, тянувшееся вверх, как железное дерево.

– Никогда его раньше не видел, – пробормотал он, подходя ближе.

Шестерня на его ладони начала светиться слабым золотым светом. Аурелио поднял ее, разглядывая: зубцы идеально совпадали с одной из шестерен в этом дереве.

– Совпадение? – он не верил в случайности.

Он осторожно вставил свою шестерню в механизм. Она встала на место с едва слышным щелчком, и что-то вокруг изменилось.

Гул. Глухой, мощный, словно биение сердца под слоями земли, эхом отдался по стенам башни. Внезапно вся комната наполнилась движением: шестерни заскрипели, трубы задрожали, а воздух наполнился звуками, которые невозможно было разобрать.

– Почему ты разбудил нас? – голоса. Они были десятками, сотнями, сплетенные воедино, как если бы сама башня пыталась заговорить с ним.

– Кто вы? – Аурелио чувствовал, как холод пробегает по его спине.

– Мы – часть. Мы – механизм. Ты ищешь сердце?

– Да… Да, ищу.

– Зачем? Ты хочешь его починить или уничтожить?

– Я… – он запнулся. Он сам еще не знал.

Голоса смолкли на мгновение, словно обдумывали его слова.

– Тогда иди. Но знай: правда не принесет тебе покоя.

С этими словами свет в башне вспыхнул, ослепив Аурелио. Он почувствовал, как пол под его ногами исчез, и мир начал рушиться.

Когда он открыл глаза, то оказался в совершенно другом месте. Здесь не было ни башни, ни механических городов. Только бескрайнее поле, покрытое ржавчиной, словно остатки древнего мира, разрушенного временем.

Посреди поля стоял человек. Высокий, худой, с мрачными глазами и одеждой, напоминающей одновременно монашескую рясу и лабораторный халат.

– Ты новый искатель?

– Кто вы? – спросил Аурелио, поднимаясь на ноги.

– Зови меня Патриком. Когда-то я был философом. А теперь… просто сторож.

– Чего?

В глазах Патрика было что-то древнее, потустороннее.

– Того, что ты ищешь.

Аурелио ощутил, как шестерня, которую он до этого вставил в механизм, оказалась снова у него. Она начала нагреваться, словно реагируя на этого человека.

– Вы знаете где сердце?

– Знаю. Но зачем ты хочешь его найти? Думаешь, ты сможешь изменить то, что было создано миллионы лет назад?

– Если оно сломано, его нужно починить. Разве не так?

Патрик рассмеялся – горько, коротко, будто услышал старую, надоевшую шутку.

– Сломано? – переспросил он. – А что, если оно вовсе не должно работать? – Что, если вся эта система – ложь, которую мы сами себе внушили, чтобы бояться меньше?

– Что вы хотите этим сказать?

– Что механизм – это ты. Это я. Это все. Мы его части, но мы же и его создатели. Если ты разрушишь сердце, ты разрушишь и себя. Ты готов?

Аурелио замер. Слова Патрика повисли в воздухе, как незаконченная мелодия. Он ощутил, как в груди поднимается что-то странное – смесь сомнения, страха и… гнева.

– Если мы его создатели, значит, мы можем его исправить.

Патрик усмехнулся.

– Исправить? Ты говоришь, как неисправимый оптимист. Исправить можно только то, что еще живет. А что, если сердце – давно мертвое?

Он шагнул вперед, и Аурелио ощутил, что воздух вокруг Патрика словно сгустился.

– Расскажи мне, часовщик, почему ты так цепляешься за этот мир? Что ты видишь в его шестеренках и ритмах?

– Я вижу порядок, – ответил Аурелио твердо. – Я вижу смысл. Без движения все исчезнет.

– Порядок, говоришь? – Патрик наклонил голову, как будто прислушиваясь к чему-то далекому. – Ты видел это поле?

Он взмахнул рукой. Пространство вокруг изменилось. Ржавчина и бесплодные земли сменились картинами разрушения: огромные города, поглощенные песками; реки из масла, в которых тонули мертвые механизмы; небо, закрытое зубчатыми конструкциями, неподвижными и безжизненными.

– Это и есть твой порядок. Это то, что он оставляет, когда больше не может питаться нашими жизнями.

– Неправда! – выкрикнул Аурелио, сжимая кулаки. – Это просто иллюзия.

Патрик приблизился. Его глаза стали жутко глубокими, словно в них отражалась вечность.

– Иллюзия? А разве ты не ее часть?

Он вытянул руку, указывая на грудь Аурелио. Тот отшатнулся, но внезапно почувствовал странное: шестерня, спрятанная у него в кармане, начала крутиться сама по себе.

– Что ты делаешь?! – вскрикнул он.

– Показываю правду.

Аурелио осел на колени. Шестерня, которую он нашел, больше не была отдельным объектом. Она светилось изнутри, а линии света тянулись к его груди, как будто пытались соединиться с ним.

– Это что? – прошептал он, ощущая, как что-то внутри него начинает двигаться, как забытый, но внезапно пробудившийся механизм.

– Это ты. – мягко сказал Патрик. – Ты всегда был частью механизма. Каждый из нас – его шестерня, его винтик, его топливо. Мы движем его, а он нас.

– Нет… Это невозможно…

– Почему же? Ты думал, что все это время был свободным? Что ты можешь что-то исправить? Но в действительности ты просто выполняешь свою функцию. Ты искатель, потому что тебя таким создали.

Аурелио поднял голову. Его глаза горели яростью.

– Если я всего лишь часть… почему тогда я могу сомневаться? Почему могу задавать вопросы? Почему могу искать ответы?

Патрик рассмеялся – этот смех был тяжелым, горьким, полным усталости.

– Потому что система несовершенна. Потому что в каждом механизме есть слабина, есть ошибка. Но ты не понимаешь: если ты вырвешь ее, ты разрушишь все.

– Тогда пусть все разрушится. Если система построена на лжи, она не заслуживает существования.

– Ты действительно этого хочешь? – голос Патрика стал холодным. – Ты готов пожертвовать всем, что есть, ради того, чтобы узнать, что будет после?

Аурелио не ответил. Он медленно подошел к краю поля, где под грудами ржавчинами виднелась большая массивная конструкция – сердце.

– Я найду сердце, – сказал он тихо, но твердо. – И если оно сломано, я дам ему остановиться.

Патрик ничего не сказал. Он лишь смотрел, как Аурелио уходит, его фигура растворяется в тумане, а звук шагов сливается с гулом огромного древнего мира, который знал: искатель, возможно, станет последним.

Аурелио остановился на границе поля, где начинались глубокие трещины, будто земля сама трескалась под весом времени. Впереди виднелось сердце, но путь к нему оказался прегражден фигурами.

Их было трое. Каждый выглядел так, словно пришел из разных эпох.

Первой была женщина в плаще, сотканном из тончайших нитей меди и серебра. Ее глаза светились неестественным белым светом, а голос звучал, как эхо тысяч голосов.

– Я – Статика, защитница покоя. Я храню то, что всегда было.

Вторым был мужчина, чье тело напоминало мозаичный узор: части металла и плоти чередовались, как будто его создали из обломков. Он говорил низким, гулким голосом.

– Я – Прогресс, движение вперед. Сердце – мое дитя, и я не позволю его уничтожить.

Третий был ребенком. Его облик казался почти обычным, но в глазах было что-то тревожащее. Он был молчалив, но его присутствие ощущалось особенно остро.

Аурелио сделал шаг вперед, сжимая шестерню в кармане.

– Вы тоже части механизма?

– Мы – его отражения, – ответила Статика. – Я символизирую порядок, который сохраняю. Прогресс воплощает силу, что движет. А он…

Она указала на ребенка.

– Он – Резонанс. Последствия. Это те, кто живут между нами. Он покажет тебе цену твоего выбора.

Аурелио смотрел на них, чувствуя, как нарастает напряжение.

– Сердце повреждено, – сказал он твердо. – Его нужно остановить.

Прогресс рассмеялся, в его смехе звучал металл, как будто гул труб и шестерен.

– Остановить? Ты хочешь вернуть нас в хаос? Ты даже не представляешь что было до сердца! Пустота! Невежество! Без сердца мы – ничто.

– Но ты готов закрыть глаза на то, что система убивает людей? – ответил Аурелио.

– Это цена развития. Всегда так было. Тот, кто не двигается вперед, должен уйти с пути.

– Ты ошибаешься, – вмешалась Статика. Ее голос стал мягче, как колыбельная. – Сердце – это не только движение. Оно – стабильность. Оно – порядок. Без него мир превратится в хаос.

– Может, хаос – это свобода, – произнес Аурелио, смотря на ребенка – А ты что скажешь?

Резонанс наконец заговорил. Его голос был тихим, но в нем чувствовалось что-то необратимое.

– Я – результат. Вы все забыли о последствиях. О том, что сердце забирает у нас. Вы спросите о движении и покое, но никто не думает о том, кто платит за это.

Его слова повисли в воздухе.

– А кто платит? – спросил Аурелио.

Резонанс указал на самого Аурелио.

– Мы. Те, кто еще чувствует боль, кто пытаются бороться. Мы – ошибка системы.

Аурелио замер, осознавая, что каждый из них прав по-своему. Но выбор был его.

– Если ты выберешь меня, – сказал Статика, – мир замрет, но сохранит себя.

– Если ты выберешь меня, – сказал Прогресс, – сердце восстановится, и мир станет сильнее.

– А если выберешь меня… – прошептал Резонанс. – Ты разрушишь все, чтобы начать заново.

Аурелио посмотрел на шестерню, которую достал из кармана. Ее тепло стало почти обжигающим.

– Я выберу свободу, – сказал он наконец.

И с этими словами он бросил шестерню в пропасть, которая окружала сердце.

Шестерня исчезла в глубине пропасти. Казалось, время остановилось. Статика, Прогресс и Резонанс смотрели на Аурелио, каждый с выражением, в котором смешались удивление и ожидание.

Первой заговорила Статика. Ее голос звучал надломлено, но все еще твердо:

– Ты сделал свой выбор, искатель. Теперь никто не сможет остановить хаос.

Ее облик начал дрожать, словно покрытый трещинами хрусталь. Ее тело, столь идеально собранное из металла и света, начало рассыпаться на мелкие частицы, которые растворились в воздухе.

Прогресс, напротив, издал рык, полный ярости. Его металлическая рука протянулась к Аурелио, как будто он хотел схватить его, но замер на полпути.

– Ты уничтожил все, ради чего мы работали веками! – прокричал он. Его тело искрило, трещало, как перегруженная машина. – Ты даже не представляешь, что ты натворил!

С этими словами он рухнул на землю, а его обломки стали покрываться ржавчиной, словно ускоряясь в тысячекратном времени.

Оставался лишь Резонанс. Он смотрел на Аурелио, и его лицо, хотя и детское, казалось старше самого времени.

– Ты освободил их. И теперь я тоже свободен, – сказал он тихо.

Мальчик начал уходить в сторону сердца, а с каждым его шагом пространство вокруг менялось. Шестерни остановились, и их ритм стих, словно кто-то выключил невидимый механизм, который веками поддерживал мир.

Аурелио почувствовал, как вокруг него что-то рушится. Земля тряслась, воздух наполнялся гулом, словно мир сопротивлялся своему концу.

– Что теперь? – прошептал он.

Сердце, стоящее перед ним, начало изменяться. Его шестерни отваливались одна за другой, открывая внутри бескрайнюю пустоту. Эта пустота втягивала в себя все вокруг: ржавчину, обломки, даже сам свет.

И вдруг голос снова заговорил, но теперь звучал иначе. Это был не голос сердца, а множество голосов, сливающихся в единый хор.

– Твой выбор запустил распад. Теперь ты видишь: порядок не вечен, но он необходим.

– А хаос? – выкрикнул Аурелио, сжимая кулаки. – Что, если хаос даст нам шанс?

Голоса смолкли, оставив его одного.

Когда все закончилось, Аурелио открыл глаза. Он лежал на земле, но эта земля была другой. Небо стало чистым и голубым, каким он никогда его не видел. Вместо ржавчины вокруг росли деревья, их кроны простирались вверх, как будто стремились коснуться нового, бескрайнего неба.

Но он был один.

Шестерня, которую он отбросил, лежала рядом. Ее свет угас. Аурелио поднял и посмотрел на нее в последний раз. Теперь это был всего лишь кусок металла.

– Это все? – спросил он, не ожидая ответа.

Но мир был молчалив. Свобода пришла, но вместе с ней пришла пустота. Теперь он должен был создать новый ритм, новый смысл.

Он улыбнулся.

– Теперь это мой мир.

И он сделал первый шаг.

ДЕНЬ 5. ОБСТАНОВКА

В мире будущего, где интерьер значил больше, чем душа, имя Аделаиды Лейнер звучало с уважением. Ее проекты были революцией, изменяя жизни так же, как хирурги изменяли тела. Ее офис, утопающий в зелени и мягком свете, символизировал то, чем он занималась: идеальную гармонию среды.

Утром в пятницу в дверь ее кабинета вошел мужчина. Высокий, сдержанный, словно изваяние, он смотрел на нее взглядом, который обычно принадлежал людям, потерявшим себя.

– Аделаида Лейнер? – спросил он, голосом глубоким, но каким-то пустым.

– Да, – кивнула она, жестом приглашая его сесть.

– Мое имя Дамиан Холл. Я хотел бы заказать обстановку. Особенную.

Ее брови слегка приподнялись. Она знала, кто он. Миллиардер, магнат, человек, о котором говорили, что он построил империю из ничего, а затем окружил себя непреступными стенами. Люди назвали его «человеком без чувств».

– Расскажите подробнее, – произнесла она, беря в руки планшет.

Он помолчал, словно подбирая слова, затем произнес:

– Я хочу научиться любить.

***

Проект начался. Аделаида и ее команда изучали все о Дамиане. Его привычки, страхи, воспоминания. Они анализировали, почему он стал таким отстраненным, и пришли к выводу, что он построил вокруг себя не только стены, но и пустоту.

Дизайнеры создали интерьер, где каждая деталь была призвана пробудить эмоции. Стены теплого оттенка янтаря. Полки с книгами, которые могли бы растрогать даже самого хладнокровного человека. Скульптуры, намекающие на уязвимость.

Но что-то внутри тревожило Аделаиду. Проект шел идеально, и именно эта безупречность вызывала в ней странное беспокойство.

***

Когда дом был готов, Дамиан пригласил Аделаиду на первый ужин. Она вошла внутрь и почувствовала себя так, словно ее обняло само пространство. Мягкий свет, запах свежего хлеба, легкий шепот флейты из невидимых колонок. Все идеально.

Дамиан встретил ее у двери. Его взгляд был другим – открытым, спокойным.

– Это потрясающе, – произнесла она, рассматривая детали. – Как вы себя чувствуете?

Он улыбнулся.

– Я чувствую… легкость. Свободу.

Но чем больше она разговаривала с ним, тем больше понимала, что перед ней стоит чужой человек. Он был вежливым, доброжелательным, но в его словах не было ничего личного. Ни искры боли, ни намека на сомнение. Личность, которая была в нем раньше, исчезла, растворившись в совершенстве ее работы.

***

В ту ночь Аделаида долго не спала. Она думала о своей роли в его жизни, о том, что она создала. Впервые за много лет она почувствовала груз своей ответственности.

На следующий день она отправила Дамиану письмо:

«Настоящая обстановка – это не вещи, которые мы создаем, а люди, которых мы выбираем. Ваш дом может быть совершенным, но без людей вокруг он останется просто местом. Я ошиблась, и теперь мне нужно начать с чистого листа.»

Она уничтожила свои чертежи и покинула профессию, оставив позади все, что было ее жизнью.