Море и я

Анна Сталь

Море и я

Посвящается всем девушкам и женщинам,

мечтающим или намеревающимся

выйти замуж за иностранца и жить за границей.

Глава 1

Антверпен.

Накануне переезда, разбирая заваленный бумагами комод, мне в руки случайно попался старый давно затерявшийся снимок. Я присела на край кресла, и взор мой так и впился в местами помятую, непонятно как попавшую в комод фотокарточку. То была я много лет назад. Мне шёл тогда двадцать второй год. Вот она я. Посмотрите на меня. Молодая девчонка с широко распахнутыми доверчивыми глазами, длинными каштановыми водопадами волос и тонкими длинными ногами и руками. Я скорее напоминала молодую лань, такую же резвую и беззаботную, и жизнь рисовалась мне в солнечных тонах, словно мимолётное загадочное путешествие с меняющимися декорациями городов. Я стою на снимке у входа в институт переводчиков в Антверпене1, в городе, в который я попала совершенно случайно, наверное, как думаю я теперь, по роковому зову судьбы, не догадываясь, правда, тогда об этом, поэтому и улыбаюсь на снимке так ещё широко и наивно. Меня отправили туда на учёбу по обмену, и предвкушение моей первой осени в Европе вдали от родителей совершенно очаровывало меня.

То была пора, когда первые поцелуи осени уже чувствовались в прохладе раннего утра. Холодная синева неба с быстро плывущими по нему облаками чётко обрамляла белые лестничные фасады фламандских домов, сомкнувшихся сплошной стеной по краям длинных узких улиц. То тут то там попадавшиеся деревца, зажатые в городских переулках, припудрили кроны золотом, багрянцем, глубокими бордовыми оттенками. Стояло бабье лето, та благодатная осенняя пора, когда воздух уже охладил летние страсти, но еще прозрачен и ясен.

Я с наслаждением бродила по извилистым улицам города, открывая Антверпен по велению сердца. То рассекала я длинную Насьоналестраат, зажатую между барочными серокаменными фасадами особняков, с ее широкими витринами, сквозь которые кричащими пятнами то тут то там появлялись рваные блузы, необычные платья, рассечённые брюки и прочие новшества от местных модельеров; то выходила я к центральному собору, готической стрелой прорезавшему небо; то ступала по неровным со сбитыми краями булыжникам улочек и площадей (сколько же ног прошлось по ним до меня!) и уходила в узкие переулки, которые совершенно неожиданно выводили меня к затерянным магазинчикам с широкими окнами и дверными колокольчиками. На подоконниках за стеклом пылились груды книг про Сартра, Шагала, Дали, пожелтевшие музыкальные партитуры. Если же дверь случайно распахивалась, обязательно охватывало лёгким запахом залежавшихся книг. Ещё я натыкалась на безлюдные художественные галереи, почему-то всегда закрытые, с расставленными в тихих залах странными расчленёнными скульптурами, скорее страшными, чем красивыми. А ещё на меня одиноко и как-то уныло смотрели современные полотна в ярких акриловых пятнах или дико исчерченные небрежными полосами краски холсты. Искусства я этого не понимала, однако всё казалось мне необычным и потому очаровательным.

Осенняя прохлада забиралась под плащ, джинсы, кофту и даже шарф и я, поёживаясь, нигде не могла скрыться от неё. Но молодость склонна воспринимать всё с любопытством, небрежной лёгкостью, и даже это неудобное обстоятельство имело тогда в моих глазах штрих новизны, лёгкую печать европейского шарма. И я, оставив на время свои привычки, куталась в шарф, передёргивалась, забегала, улыбаясь, в небольшое кафе согреться чашкой густого чёрного кофе и, как то, по моему мнению, делали французы, которым я пыталась подражать в то время, закусывала круассаном.

А из окна кофейни я с любопытством наблюдала за фламандцами – людьми неоднозначными и очень, как я сразу отметила, замкнутыми. В них словно поселилась хмурость осеннего дня, и его прохлада, казалось, оставила печать на их душах. Поговорить мне так ни с кем не удавалось, и поэтому они продолжали будоражить моё воображение. «Странные», размышляла я про себя, «бесед они практически не ведут, в трамваях ездят молча». Лишь пару раз случайно наткнулась я на белоголовых бабушек, столкнувшихся друг с другом в парке и расплывшихся в широкой улыбке. Однако поднимался такой «лай» на шипящем германском языке, что я с испугом оборачивалась, боясь, как бы они не вцепились друг другу в пышные накудрявленные причёски. Но дамы, окончив «разговор», звонко расцеловывались и расходились. «Значит», думала я – «всё же беседовали по-дружески».

      В один из полудней, когда осенние холодные, но ещё яркие солнечные лучи залили светом Грунплатц2 и широкими золотыми пятнами легли на булыжник площади, я соблазнилась круглым столиком террасы напротив позеленевшей от времени статуи Рубенса, и заказала чашку кофе. Безликая толпа продолжала стекаться и растекаться по площади. Женщины с бесформенными блекло-русыми пучками волос и свешивающимися небрежно косыми чёлками, одетые в коричневатые кожаные куртки или розовато-бежевые пальтишки, в башмаках «коровьи копыта» (так прозвала я совершенно крестьянские, на мой взгляд, сапоги с широкими круглыми носами на полунизких подогнутых вовнутрь каблуках) проходили мимо меня. В этих коренастых фигурах отсутствовал хоть какой-то намёк на лёгкость, изящество движений, и они больше напоминали приземистых фламандских лошадей. Мужчины же, напротив, были тонки, как гороховые стручки, проворно бежали куда-то на своих длинных ножках в джинсах или жёлтых, малиновых, бежевых брюках, а сверху на них красовались пиджачки с большими декоративными заплатами на локтях (по-видимому, последний писк фламандской мужской моды). Но наблюдения мои прервал официант, со звоном поставивший чашку кофе передо мной и тут же положивший чек с расчётом под блюдце. Не успела я вытащить кошелька, как он юркнул куда-то в сторону, оставив меня наедине с непередаваемо манившим запахом чёрным кофе и чеком. Но последний предательски подпрыгнул пару раз на ветру, хрустнув бумагой, и, весело вырвавшись испод блюдца, полетел прочь от меня. Совершив приличный полуоборот в кресле с соломенной спинкой, я рванулась было схватить его, но он приземлился прямо на столик чуть позади меня, и молодой довольно худой мужчина с чёрными кудрявыми волосами, в очках и тёмно-синей куртке быстро прихлопнул его напряженной ладонью.

– Кажется, это Ваше, протянул он мне помятую бумажку с тут же появившейся внимательной улыбкой на лице.

– Спасибо, улыбнулась я в ответ.

Тогда он встал и подошёл ко мне.

Вот, пожалуйста, положил он чек прямо передо мной. Погода сегодня хорошая, но ветрено, и далее с ломанного английского он перешёл на фламандский.

– Простите, не понимаю голландский, улыбнулась я.

– Тогда по-английски?

– Да, можно, но и по-французски тоже пожалуйста, я хорошо говорю по-французски.

      И он заговорил по-французски, но перековерканные на несколько грубоватый фламандский манер слова складывались в неуклюжие фразы. Однако, как я сразу заметила, молниеносно оценив его беглым взглядом, ему очень хотелось продолжить со мной беседу хоть на каком языке, и вскоре он, слегка смутившись, осмелился всё же подсесть за мой столик. Я в общем-то была совсем не против, в конце концов, наконец-то мне предоставилась эта редкая, как я уже поняла, возможность пообщаться с местным. И он, прихватив потрёпанный темно-синий рюкзак и бокал жёлто-янтарного пива, окончательно пересел на соседний со мною стул. Он, кажется, не знал, что сказать далее, и рука его нервно вцепилась в стеклянную ножку бокала. Я выжидающе смотрела на площадь, покрытую бликами осеннего солнца, которые постоянно играли на ней из-за стремительно проносившихся по небу облаков. Но вот он осмелился и спросил меня о чём-то. Я ответила. Вновь тишина. И снова вопрос, теперь уже про мою учёбу. Я отвечаю чуть подробней. Он снова задает вопрос, а я лишь отмечаю про себя, что голос его слегка дрожит. И этого вполне достаточно, я улавливаю тонкую нить увлечённости мною. Теперь я, кажется, играю им, захватив его внимание. И мне нравится нравиться. Я правда еще объясняю всё себе тем, что это простое любопытство к фламандцам, но, кажется, я лгу себе, и именно желание нравиться тонкой нитью пролегло в том моём разговоре с ним, и, возможно, он тоже понравился мне. Наверное, поэтому я так легкомысленно быстро наделила красотой его орлиный изогнутый нос, сравнила его карие глаза с молодым лесным орехом и пришла в опьянение от толстых размашистых чёрных бровей. Он тоже был совершенно очарован мною, и, закончив беседу, мы договорились встретиться вновь.

Глава 2.

Студенческие дни.

      Начались университетские дни – пора абсолютной свободы и полного безразличия. Впрочем, расскажу всё разом, чтобы разделаться с этой довольно скучной главой моей жизни в Антверпене.

      В самый же первый учебный день в просторном каменном холле старинного здания на юге Антверпена меня встретила куратор – дама коренастая, невысокого роста, коротко стриженая и с проседью в волосах. Она взглянула на меня большими продолговатыми глазами выцветшего голубого цвета, которые казались стеклянными, и заговорила по-русски без ошибок, но с акцентом и какой-то утомительной монотонностью в голосе, выражавшей, как я сразу верно заметила, безразличие. Она незамедлительно ввела меня в просторный кабинет со стеклянными стенами и потолком и на широком дубовом столе разложила несколько длинных исчерченных от руки листов. Это было расписание курсов. Однако она тут же пояснила, что выбор мой был весьма ограничен за незнанием голландского, этим в общем-то и было всё сказано. «И ещё», добавила она, «на программу магистра вам лучше не ходить, у нас считается, что русские студенты не дотягивают до неё». С этими словами она повернулась на тупых каблуках своих аккуратных туфель и вышла, оставив меня один на один с длинными исчерченными листами бумаги.

Выбор предметов был таким образом невелик. Голландского я не знала, а на французском здесь говорить отказывались (в противоположность тому, что утверждали в моём университете!). Вся эта затея, как я поняла позже, была организована именно для фламандцев, изучавших русский – им было выгодней ездить в небольшой провинциальный сибирский город, чем в Москву, а я, соответственно, просто стала разменной монетой… И хотя я и начала было ходить на занятия, но пользы какой-либо они мне не приносили.

Чаще всего занятия напоминали хаотичный поток данных, фраз, каких-то фактов, со студентов никогда ничего не спрашивали, никогда не задавали им заданий. Программы у преподавателей словно и не было, и они, казалось, вырывали откуда-то куски информации по воле души своей. А однажды я и вовсе наткнулась на явно нерасположенного ко мне профессора, который так и заявил при всех, что студентам по обмену он уроков не даёт, и выпроводил меня за дверь. Острый укол унижения больно ужалил меня куда-то в живот, и крупные солёные слёзы закапали на, как помню тогда, вязаный серый жилет. В пустынном белом коридоре с высоким потолком, который я невольно сравнила с католическим монастырём, никого не было, и я, облокотившись на широкий подоконник, дала волю слезам, пока они совсем не иссякли и глаза не обсохли окончательно. А потом долго с примесью набежавшей грусти смотрела на пустынный внутренний двор университета, вымощенный крупной чёрной и белой плиткой в шахматном порядке, пока не успокоилась совершенно.

Ещё мне пару раз пришлось столкнуться с враждебно настроенными студентами-поляками, которые непонятно за что принялись вдруг оскорблять меня на перемене, брызжа слюной от злобы. Я предпочла больше не встречаться с ними. Сами же фламандцы оказались людьми замкнутыми и не особо дружелюбными. Заговорить с ними никак не удавалось, сидели они всегда порознь, на помощь не приходили, на переменах не общались, а если мне приходилось обратиться к ним с каким-либо вопросом, они принимали крайне удивлённый вид и ретировались. Странные. Единственные с кем я время от времени перекидывалась парой слов были две девушки марокканки: одна в простом длинном платье чёрного цвета и белом платке на голове, подколотом булавкой, лицо её было не ухожено и даже некрасиво, но, казалось, её это мало беспокоило; другая была одета по-европейски, всегда накрашенная и аккуратно причёсанная. Они много улыбались и были довольно разговорчивы, но приходили не всегда. А потом та, которая была одета посовременней, однажды пропала. Её подруга рассказала потом, что Хадижа, так звали девушку, начала встречаться с бельгийцем, поэтому родители насильно отправили её в Марокко. Помню, на меня это произвело впечатление. А потом я и сама начала всё реже и реже показываться в старинных стенах университета, где в общем-то всем было глубоко всё равно ходила я на занятия или нет, а так как сами занятия напоминали нескончаемый поток пустых фраз, знаний из которых получить никак не удавалось, я решила предаться более интересным для молодой души занятиям: путешествиям и любви.

Глава 3.

Любовь.

Тоска моих одиноких дней была быстро скрашена, и голову мою совершенно вскружила влюблённость. Мне двадцать один, ему двадцать девять. И уже сама мысль того, что я, совсем девчонка, могла вскружить голову мужчине, окрыляла меня.

Ах, помню, как сейчас – вокруг узкие фламандские улицы, лестничные фасады, Гроте Маркт и пронзающий ночное небо антверпенский собор, а мы сидим в средневековом подвале в окружении мерцающих свеч, и город вокруг вторит нам. Весь вечер пронизан волшебством, таинственностью, загадкой. Его взгляд проникает мне в душу, мягкую и ранимую, и наполняется эмоцией поэта. Его кудри богемно раскинуты по челу, губы не говорят, но выражение нежности задержалось на них безмолвно, и они сложились в улыбке, которую он и сам не замечает. Его рука осторожно прикоснулась ко мне, и мы полетели, как Белла и Шагал, на крыльях сюрреалистической любви.

Этот волшебный полёт чувств, слияние сердец, казалось, никогда не иссякнут, и я, совершенно воскрылённая, таяла в неге любовного очарования. Его лицо также украсила нежность, и он, дав волю чувству, с трепетом подносил мои руки к своим губам, покрывая их поцелуями. Я стала его царицей, его королевой, его богиней, и он больше не мог спокойно дышать вдали от меня. Голова моя позабыла про всё и также дышала только им – его глазами, взором, улыбкой, теплотой его рук. Казалось, всё моё существо растворилось в нём, а он во мне, и мы стали едины. Мы наполнились непередаваемым счастьем. Оказывается, это и была любовь…

«Это он», шептала я себе вечерами в кровати, закрывая наполняемые сновидениями глаза. «Это он. Как странно, что мне суждено было встретить его именно здесь…», и больше не думая ни о чём, я закрывала глаза и погружалась в крепкий сон молодых грёз ещё беззаботной души.

Наша любовь была скрашена путешествиями, которых требовала моя юность, и вместе мы покорили парижские бульвары под звуки разноцветной карусели; кривые улочки Амстердама с сотнями мостиков, перекинувшихся через угрюмые каналы; Кёльн с его весёлой рождественской ярмаркой.

А в дни, когда ему приходилось работать, я продолжала путешествовать одна.

Глава 4.

Северное море.

И вот настал день, когда я решила отправиться в Остенде.

Своего первого знакомства с Северным морем я не забуду никогда.

Стояла та прохладная осенняя пора, когда яркие холодные солнечные лучи то появятся, то снова скроются за проплывавшими по небу белыми облаками. Именно в такой день я впервые ступила на площадь перед нарядным остендским вокзалом. Острый шпиль кружевного готического собора вонзился в небо по ту сторону канала, на волнах которого покачивались сотни мачт белобоких яхт. Грузные чайки и прочие морские птицы плавно позволяли нести себя ветру, раскинув грациозно широкие крылья. Свежесть бриза затронула моё лицо и покрыла щёки прохладными поцелуями моря. Море, я ещё не видела его, но оно было рядом, я ощущала его рокот, его дыхание, и моя душа наполнялась невероятным ощущением свободы.

Мой путь лежал вдоль рыбацких ларьков с горами рыбы, улиток, крабового мяса. Довольные лица продавцов виднелись сквозь ряды покупателей. Однако утром эти ряды были не так многочисленны, как вечером. Заглядевшись на них, я подошла к самому краю променада и повернула голову возглас восторга невольно вырвался из моей груди, я увидела Море.

Широкое бескрайнее море величественно раскинулось передо мной. Его бутылочного цвета волны пенистыми гребнями набегали на жёлтую полосу пустынного пляжа. То тут то там блестели, отражая небесный свод, плевочки воды. Морская пена рассыпалась на тысячи пузырьков и исчезала на веки, её с рокотом накрывала новая волна, оставлявшая свой поцелуй на влажном песке. С собой она выкидывала на пляж большие продолговатые раковины, сплетения водорослей, камушки. Раскинув царственно крылья, белые и в коричневую крапинку чайки плавно прорезали воздух над волнами, курлыча время от времени свою морскую песню. «Счастливые», – подумала я, – «вы парите в небесах, каждый день созерцая Море». Пахнущий йодом порыв ветра внезапно поцеловал моё лицо в ответ. С этого и началась моя дружба с Северным морем.

Вы скажете, что море неживое, что оно совсем не похоже на нас. И тут я с вами не соглашусь. Только посмотрите на него, море ежесекундно меняет свои оттенки. Северное море – не южные моря, в нём нет яркости летней лазури, оно предпочитает пастельные тона. Но зато как разнообразны его оттенки – бутылочного цвета волны стихают, акварельные голубые воды сливаются с горизонтом, и белые треугольники парусников рассекают прекрасные пряди, а потом море хмурится, и серые тона разливаются по мелкой сверкающей ряби. Часто море напоминает полотно художника, все ноты серого, голубого, зеленоватого слились в нём, а потом оно снова прячется, вбирает один тон, переливается сверкающим золотом на солнце и бросает к ногам тающую жемчужную пену.

Северное море словно моя душа, такое же глубокое и переменчивое, познать его до конца невозможно. Наверное, поэтому мы сразу полюбили друг друга.

Я познакомилась с Остенде в тот день, когда на широкую полосу жёлтого пляжа одна за одной набегали на берег крупные волны дивного бутылочного цвета с белыми пенящимися гребнями. Небо застилали серо-сизые низкие облака, и пахнущий йодом ветер то и дело подхватывал пряди моих темных волос, смело играя ими и раскидывая их по моему лицу. На променаде кроме меня никого не было, и морская даль всецело принадлежала моему взору. Я спустилась на песок и, укутавшись в длинный шарф, дотронулась до прохладного крупного песка рукой. Плоские раковины розового, фиолетового, жёлтого цветов, совсем недавно ещё бывавшие в глубинах морских вод, рассыпались теперь передо мною мозаикой, тускло поблескивая на свету. Я скинула туфли и побежала навстречу морю! Мягкая пенистая кромка волн коснулась моих ступень и тут же отступила обратно. Потом она накрыла мои ноги по самую щиколотку, едва не замочив наспех подвёрнутые брюки, охватив меня прохладой и свежестью. Рассекая волны, я словно бегущая по волнам устремилась по кромке накатывавших прохладных вод по направлению к солнцу и самому сердцу города – дворцу короля Бадувейна. Давно покинутый дворец мощными флигелями с колоннадой раскинулся вдоль пляжа, отделяемый от моря разве что рядом пустовавших в осенний сезон полосатых кабинок для переодевания. Поравнявшись с дворцом, я остановилась. Ветер раскидывал мои волосы во все стороны и покачивал мою руку с туфлями, другой рукой я придерживала плащ, чтобы его полы совершенно не разлетелись в стороны. Я ещё раз взглянула на пенящуюся морскую даль, и солнце на миг осветило золотом прекрасные бутылочного цвета воды, уходившие в бесконечную даль. Да, где-то там за дымчатым горизонтом, наверное, была Англия, но я представляла себе, будто море было совершенно бесконечно, и неописуемое чувство свободы врывалось в мою душу. Я улыбалась чему-то. Потом я вышла из воды и еще долго сидела на прохладном песке, наслаждаясь морской далью, глубоко вдыхая её в себя.

Поднявшись с пляжа по небольшой лестнице в город, я оказалась у колоннады дворца. Двери были открыты, и я неожиданно очутилась в пустынных белых залах с широкими полотнами современного искусства на стенах. Это была выставка, на которой почему-то никого не было. В зале слышался разве что рокот моря и курлыканье пролетавших мимо чаек. Я бегло прошлась взглядом по странным полотнам со множеством непонятных акриловых пятен, но ни одно не впечатлило меня. Кажется, так представляли местные художники себе море. Но разве можно уместить море на полотне? Ах, нет, море – это словно небо, оно не может уместиться даже в нашем взоре, что уж говорить про холст…

Рядом с колоннадой раскинулся ряд ресторанов, наперебой предлагавших морскую кухню, однако многие из них были закрыты. Наконец, мне посчастливилось заказать в небольшом кафе чашку горячего крепкого кофе и тарелку изумительного крем-брюле. Я была совершенно одна и неторопливо помешивала кофе изящной ложечкой, застыв очарованным взором в морской дали. Поговорить было не с кем, и мне разве что не хватало хорошей книги или лучше блокнота, листам которого я могла бы поведать о своей влюбленности в Море.

Да, в Северное море я влюбилась с первого взгляда и твердо решила вернуться в Остенде ещё, увозя в суетливый Антверпен частичку свободы морских горизонтов.

Глава 5.

Семейный ужин.

Любовь с Д. воскрыляла нас обоих, и очень скоро наступил день, когда меня пригласили на семейный ужин. Я, помню, немного нервничала, застегивая перед зеркалом очередную пуговицу на непослушной блузке, но потом взглянула на себя, ещё раз поправила волосы, улыбнулась и совершенно успокоилась. В подарок я взяла коробку сибирского кедрового грильяжа всегда брала его с собой для особенных случаев. Во Франции, помню, этот грильяж имел большой успех.

Ужин устроили в доме сестры Д., в престижном районе Схилде за городом. Когда мы подъехали, повсюду лежали густые сумерки, и мне запомнились только большие светящиеся окна сквозь голые ветви деревьев в садике перед домом и вырисовывавшийся чёрным треугольник фасада.

Дверь отворила его сестра. Она была немного старше меня, красивая, с острым носом, карими глазами на тон темнее чем у Д., блестящими чёрными волосами по плечи. На лице её тут же появилась широкая улыбка, обнажившая ровные белые зубы. Жёсткой рукой она схватила меня за плечо, так что даже стало больно, и энергично поцеловала в щёку, потом поцеловала брата и уверенным быстрым шагом отправилась на кухню, при этом она сказала что-то довольно низким голосом на фламандском и скрылась.

Её такое быстрое появление и исчезновение оставило шлейф не оформившегося впечатления в моей голове. Между тем из тесного коридорчика меня ввел за руку Д. в довольно просторный зал с большой стеклянной верандой. У стеклянной перегородки между залом и верандой на подстилке на полу сидели две маленькие девочки – одна лет пяти, другой, наверное, только исполнилось три.

– Это О., сказал мне на ухо Д., а это И., показывая на младшую. – Ну, как тут у Вас дела? – обратился он к девчушкам. Старшая заулыбалась и протянула мне игрушку. Внешне она удивительно походила на свою мать – такие же почти черные карие глаза и узкий заостренный нос. Младшая продолжала играть.

Внезапно на пороге появился мужчина, степенный, с широкими чёрными бровями и значительной проседью в чёрных волосах. На нём был тёмно-синий пиджак с заплатами на локтях (признак фламандского модника), рубашка в мелкую полоску и брюки. Он пожал Д. руку, они о чём-то поговорили, и он присел к девочкам на коврик. Ему было за сорок, может, около пятидесяти, и я незамедлительно подумала, что он и был отцом Д.

– У вас славные внучки, улыбнулась я, чтобы как-то начать разговор.

Но мужчина сделал вид, что не услышал. Я повторила чуть громче.

– Эй, шепнул мне Д., это их отец.

Я осеклась и покраснела. Мужчина, однако, сделал вид, что ничего не заметил. Вскоре он ушёл куда-то наверх, и мы снова остались одни с детьми в зале. Вечер, казалось, начинался неуклюже. Но вскоре позвонили в дверь, и в коридоре раздался рокот мужского голоса, затем громкий крикливый женский голос, звук поцелуев, и в зале появились они, его родители. Д. заискивающе заулыбался, что я невольно отметила про себя, но совершенно не придала этому значения. Его отец с широкой улыбкой на лице, обнажившей крупные белоснежные зубы, направился прямо ко мне и протянул руку. Он тут же заговорил по-английски, забалагурил и сразу же произвёл о себе вполне положительное впечатление. Он, казалось, наполнил залу разговором, движением, смехом, полились шутки. Ко мне поздороваться подошла и его мать – дама в меру полная, даже круглая, с каштановыми волосами по плечи, аккуратно накрашенным лицом и со сверкающими бриллиантовыми кольцами на пальцах. От неё крепко пахло духами. В одной руке она держала поводок, и за ней покорно плёлся довольно старый терьер, послушный и хорошо ухоженный, с блестящей прохладного серого цвета шёрсткой и выразительными чёрными глазами. Она мягко и в тоже время как-то сдержанно поцеловала меня в знак приветствия, прислонив ароматную полную щёку своего круглого лица к моему лицу, и тут же отправилась на кухню к дочери, куда мне негласно вход был воспрещён. Я осталась в компании мужчин. Отец Д., которому я явно понравилась, создавал атмосферу, шутил, о чём-то расспрашивал. Сам Д. стоял рядом, кивал, улыбался, однако, как я заметила, был почему-то постоянно насторожен, словно что-то могло пойти не так. Он иногда напряжённо потягивался и нервно смеялся над очередной шуткой. В., как оказалось друга сестры, который ненавязчиво участвовал в разговоре. Он расслаблено сидел в широком кожаном кресле и, не торопясь, покуривал толстую сигару, вставляя время от времени свои реплики тихим голосом, предпочитая больше наблюдать за происходившим. Потихоньку мы переместились за стол. Из кухни вернулась мать Д. и села по другую сторону длинного стола. Этот вечер явно принадлежал её мужу, который, казалось, решил сделать центром внимания меня. Д. был чрезвычайно доволен. Мать его сидела молча, лишь изредка вставляя редкие фразы в общий разговор. Сестра всё время бегала из зала в кухню, принося на подносе печёные закуски, лосось с соевым соусом, суп в маленьких кружечках. Порции подавались сразу на тарелку, так что сам стол все время оставался пустым, а подносы мгновенно уносились. Здесь сложно было наесться, сразу же отметила про себя я.