Марс, 1939

– Оглушительно. – Восторгу Генриха требовался простор. Простора у нас много, порой кажется – слишком много, ценить перестаем.

– На слух ты нарыбачил изрядно. Ну а поймал что? С лопату или хоть поменьше?

– Немножко. Пустячок. Какой с меня рыбак. Вот если бы с вами, Константин Макарович.

– Возможно, завтра. Если получится.

– Но я приготовлюсь, хорошо?

– Не спеши. Вечером решим. Как погода, как время. Что зазря колготиться.

Константину рыбачить не хотелось, но вот так отказываться от самой идеи рыбалки не хотелось тоже. Традиции. Без традиций и отдых не в отдых. Казалось, что он ежегодно приезжает сюда исполнить ритуальные действа – рыбачить, сходить по грибы, поохотиться, не интересуясь ни конечным результатом, ни даже самим процессом. Просто – положено, как положено на Рождество ставить елку, а на Масленицу есть блины.

Куранты за окном отбили четверть.

– Ох, мне пора заниматься. – Генрих нехотя поднялся с кресла. – Четырнадцать параграфов по физике и три часа математики. Так вы вечером скажете, Константин Макарович? Решите и скажете?

– Насчет рыбалки-то? Решу и скажу. Обязательно.

После ухода Генриха он не спеша допил остававшийся в термосе кофе, разглядывая пронзительно яркую картинку: поле, розы, гора, небо. Китайский лубок. Но сам термос тепло держал хорошо, что и примиряло с аляповатым пейзажиком на корпусе. Не нравится – разверни тыльной стороной. «Доброму русскому солдату от жителей Пекина». Термос подарили в госпитале, где он провел три месяца, после чего комиссия постановила, что поручик Фадеев свое отслужил и долечиваться ему сподручнее дома. Правильно постановила.

Он решил погулять. Погода в любой момент переменится – что тогда? Привел себя в надлежащий вид и чинно спустился с лестницы.

Баронесса на его приветствие ответила сдержанно. Он справился о ее здоровье, похвалил Генриха, полюбопытствовал, где сейчас фройляйн Лотта. Здоровье было, благодаренье Богу, крепким, Генрих – прилежный мальчик, что неудивительно, а фройляйн Лотта с раннего утра у принцессы Ольги, помогает собирать посылку на фронт. В словах ее о раннем утре сквозило неодобрение к молодому человеку, встающему столь поздно и ведущему откровенно праздную жизнь. Но потом она смягчилась, вспомнив, что Константин уже и не молод и первую свою рану получил под Кёнигсбергом, сражаясь под знаменами того же полка, что и ее покойный супруг, и даже пригласила его откушать с ней чаю, целебного травяного чаю, собранного ею самой по рецептам ее бабушки. Здесь, правда, травы немножечко не такие, но все-таки…

Пришлось выпить, похвалить, и лишь затем Константин смог удалиться. Девять лет под чужой кровлей сделали баронессу либеральной, терпимой старушкой, но сейчас это огорчало. Что хорошего в невольном смирении? Стать на старости лет нахлебницей, приживалкой, да еще в чужой стране… Мало радости. А забот много. Генрих – ладно, поступит в политехническую академию, сделает карьеру – как всякая мать, баронесса не сомневалась в талантах сына, а Генрих действительно был способным, даже одаренным, – но вот что с дочерью делать? Где найти ей достойную партию, да еще проживая здесь, в глуши, почти среди медведей? Вот и приходится улыбаться и вести разговоры с ним, Константином, каким-никаким, а потомственным дворянином, дальним родственником принца, самостоятельным и даже состоятельным человеком. Мезальянс, конечно, но в сложившихся обстоятельствах…

Константин решил не печалиться о баронессе. Кто знает, о чем та думает на самом деле.

Седой, сгорбленный Ипатыч прошел мимо, не замечая; он поздоровался, и старик так досадовал на невнимательность, что стало жалко и Ипатыча.

– Как жизнь? – спросил Константин, пытаясь ободрить лакея.

– Служим. Стараемся.

– Не тяжело?

– Какое тяжело. Это молодые гневили Бога, теперь-то в окопах, поди, мечтают назад вернуться, на пироги.

– Петр Александрович когда приезжает?

– Их к обеду ждут. Только что телеграмма пришла. Так я побегу, ладно, а то немка… ох, простите дурака… баронесса браниться будет.

– Ступай. – Он смотрел, как лакей ковылял на ревматических ногах. Побегу… А ведь Ипатыч, пожалуй, и доволен. Нужен, опять при деле, в семье не рот лишний, а кормилец.

Константин обогнул дворец, длинной каменной лестницей начал спускаться к реке. Давно не стриженные кусты возвращали парк в первозданное, российское состояние, вода сбегала по каскаду – не Петергоф, зато рядом, близко, почти свое. Вспоминалось детство, как играл он здесь, разглядывал букашек и пускал в фонтане кораблики.

Он прошел мимо фабрики, конфетный дух продлевал лирические воспоминания, но что съедено, то съедено, и нечего возвращаться к конфетным фантикам. Мимо катила дрезина, доверху груженная свеклой, вместо мотора две работницы качали рычаг, уголек нынче нормирован, и ему стало стыдно своего безделья. Барин. Дрезина пересекала путь, и он остановился, пропуская. До сахарного завода от станции было близко, версты полторы, но двигалась дрезина медленно, едва в полчаса управятся. Показалась и другая, третья. Он поспешно перешагнул через рельс и пошел рядом с узкоколейкой, стараясь не смотреть на работниц. Те, полураздетые, жарко, хоть и сентябрь, поглядывали на него скорее весело, что за ферт гуляет. Рычаги, передачи, для привычных к мускульному труду выходило не очень тяжело, да еще ветерок обдувает, не то что в цехах.

Он пересек мост, давно не чиненный, – если и раздобудет принц угля, все равно паровоз не пустишь; по пути посмотрел вниз, в воду, под поверхностью мелькало серебро уклеек, а настоящая рыба была глубже, угадываясь тенью, разбегом рыбьей мелочи. Лопатой плашмя, да. Он помнил, каких сазанов лавливали раньше, в два, в три пуда. Сейчас и побольше должны быть. Ловят их теперь мало – кому ловить? Кто не на фронте, работают за двоих, не до баловства.

Он прошел сквозь калитку на огороженный берег, чистый пляж. Запустение коснулось и его, повсюду росли колючки, кое-где даже виднелся гусиный помет, чего раньше не водилось. Давно не крашенные купальни стояли у воды, пустые, никому не нужные. Константину вдруг захотелось поплавать. Жаль, костюма не захватил. Можно, конечно, и так. Но неловко было проезжающих ниже по течению через мост работниц, неловко не в смысле наготы, далеко всё же, а опять своей праздности. Бабье лето, воистину бабье. Пять миллионов под ружьем, а сколько пало, покалечено за эти годы? Лучших, здоровейших мужиков. Сейчас хоть затишье, дурное, но затишье, окопная война, а первые годы, когда по сто тысяч за битву в землю укладывали? С каждой стороны.

Он подошел к воде, стараясь не замочить новые дорогие штиблеты (по-прежнему учитывал каждый рубль, как в прежние годы, хотя сейчас с деньгами стало хорошо, насколько вообще с ними бывает хорошо, патенты давали много, он негаданно разбогател на этой самой войне, антигазовые маски да искусственный каучук пользовались огромным спросом), наклонился, зачерпнул воды. Теплая. А он вечером придет, к ночи, когда она станет парной, еще теплее и мягче, вот тогда и наплавается. Если не ухватит за бочок трехпудовый карась.

У берега он набрел на россыпь ракушек. Как их, перламутровки? Он напряг память, но быстро сдался. Помнилось зато, как, начитавшись книжек про робинзонов, испек несколько в костерке и съел; Лиза плевалась, глядя на него, но он мужественно терпел, давя подкатывающую к горлу рвоту. Теперь не терпит устриц. Невелика беда. А месяц устричный, сентябрь, с рокочущей буквой «р».

Пляж кончился, Константин шел дальше. Лес встречал стеной, с виду необоримой, стеной высоченных корабельных сосен. Новый флот строить – хоть сейчас. Босфор и Дарданеллы теперь наши, но есть еще и Гибралтар. Воздух роскошный, дыши – не надышишься. С собой в Москву увезти? Закачать в баллоны и потом продавать по копейке за вдох.

Константин придерживался тропы, жалея, что не оделся попроще. Надо поискать – где-то же осталась его старая одежда, в которой он и студентом, и позже гулял подолгу, днями, исхаживая окрестности на десять, двадцать верст, ночуя у знакомых мужиков на сеновалах. По глупости казалось, что этаким манером он познаёт народ, даже сближается с ним. Затем пришло понимание, что барин есть барин, мужик есть мужик и вместе им не сойтись. И никаких Маугли. В детстве он воображал себя и им, усыновленным волком. Волком был Роб Рой, роскошный колли, снисходительно позволявший командовать собой и иногда даже, в хорошую минуту, команды эти исполнявший. Иногда в походах попадались им оленята, лани; здесь, в заповеднике, были они непугливы, подпускали совсем близко, доверчивые ясноглазые зверушки.

Константин огляделся. Ноги привели его к Лысому кордону. Место это он не любил, как и любой выросший здесь, пользовалось оно дурной славою, о нем дворовые мальчишки рассказывали по вечерам, пугая друг дружку, страшные истории – с ведьмами, чертями и прочей нечистью. Непонятно, почему назывался кордон Лысым: деревья росли буйно, и порубок на памяти Константина не было никогда, даже браконьеры сторонились этого места. Верхом доблести считалось прийти сюда вечером, особенно при луне, и передавали как тайну, что именно таким смельчаком и был Петлуска, когда-то отчаянный парень, а после ночи на кордоне – пугливый деревенский дурачок. Потом, уже повзрослев, Константин интересовался, не было ли в истории кордона реальных событий, жутких и кровавых, но ничего загадочного и ужасного ни на памяти живущих, ни в достоверных сведениях прошлого не нашлось. Но, как и в детстве, замирало что-то внутри, захотелось уйти, быстро, но не поворачиваясь спиной.

Он действительно почувствовал на себе чей-то взгляд, наблюдающий, недобрый. Вы иметь сильно расстроенный нервный систем, как ему говорил Юнг, московское светило. Коверканье слов (помимо размеров гонорара) было единственным отличием его консультации от консультаций других врачей, все они сходились на одном – необходим отдых, покой, и настаивали на шести месяцах вдали от лаборатории. Шесть не шесть, а месяц-другой Константин решил отдохнуть, поездить по стране, навестить друзей или просто знакомых, зная, что именно так, нежданно, в неподходящей обстановке, вдруг, порой приходят свежие идеи.

Неприятное чувство тем не менее не проходило. Не исключено, что это не воображение, а кто-то в самом деле следит за ним. Волк, например. Последние годы волков развелось по губернии во множестве: егерей мало, молодых призвали, и хотя поблизости хищников не видели, но стали пропадать овцы, козы, иногда находили останки оленей. Впрочем, скорее виной тому были дезертиры, кружившие вокруг деревень и сел. В семье не без урода, в селе не без дезертира. Волков Константин не боялся, все же не зима, а вот дезертир разный бывает. Один дезертир ничего, с одним он справится, а как стая? При себе даже трости нет, а зря, надо будет револьвер, что ли, попросить у принца. Ерунда, чушь, россказни про злодеев-дезертиров на девяносто пять процентов были пропагандой, но пять процентов тоже немало, и гулять расхотелось совершенно. Он повернул назад, беззаботно насвистывая что-то веселенькое, и стоило покинуть Лысый кордон, как вернулось настроение если не хорошее, то спокойное, умиротворенное. Прав был австриец, нервный систем есть сильно расстроенный. Не револьвер нужен, а кроличья лапка и чеснок.

Посмеиваясь над собой, он опять наслаждался днем, чудным сосновым бором, воздухом, пропитанным живицей, и, выходя к реке, твердо решил – завтра рыбачит с Генрихом, а искупаться нужно непременно сейчас, не дожидаясь вечера, пока солнце ласково и нежно. Осеннее тепло летуче, подхватится, улетит, и жди будущего лета.

Он успел вволю наплескаться, иззябнуть до синевы, даже нырял у обрывистого берега, не раков искал, а так, смывал усталость, и, когда вернулся в купальню, кожа была – гусиной. Солнце не обмануло, грело хорошо, не хватало лишь полотенца высушить голову, но Константин радовался и тому, что есть, – теплу, чистой воде, свету.

4

– Тамара Юхансон, «Женщины Швеции». Господин Вабилов, не является ли отсутствие вашей жены на церемонии награждения очередным свидетельством мужского деспотизма? Домострой – так это по-русски.

Домострой. О господи, домострой!

Вабилов задавил в себе смех – надрывный, горький, со слезками – и ответил вежливо:

– Нет, не является. Со дня на день мы ожидаем пополнения семейства, и потому моя жена сочла, что рожать и получать награду одновременно будет уж слишком даже для самой эмансипированной женщины.

– О! – Корреспондентка явно оживилась. Фагоциты, парабиоз – кому это, если честно, интересно, а вот личный момент! – Тогда вас можно поздравить дважды.

– Рано, сударыня, рано. Постучите по дереву.

Вабилов держал улыбку, как пятипудовый куль, – напряжением последних сил.

Они не посмеют. Они не посмеют.

– До вечера, господа. – Атташе демонстративно посмотрел на часы. – У господина Вабилова очень плотный график. Сожалею, но сейчас он вынужден оставить вас.

Охранники оттеснили корреспондентов. Собственно, теснить не потребовалось, не толпа. Человек десять всего: трое своих, русских, местные плюс скандинавы. Карманная пресса.

Они покинули зал важных персон Таллиннского вокзала, зал, где двадцать минут шла хорошо импровизированная пресс-конференция, – Вабилов, атташе, охранники. «Руссобалт», черный, длинный, блестящий, ждал их у специального выхода.

– Автомобиль консула. Прошу. – Атташе подвел его к мотору. Шофер в казацкой форме – фуражка, штаны с лампасами – распахнул дверцу.

Изнутри «руссобалт» был не меньше, чем снаружи. Коврики на полу, занавески на окнах. Атташе сел рядом, один из охранников – вместе с шофером, остальные – в мотор попроще, что пристроился позади.

– Трогай, Микола, – скомандовал в переговорную трубку атташе; машина покатила тихо, едва слышно.

– Впервые в Ревеле? – Атташе раскрыл погребец, притороченный к перегородке, отделяющей водителя от салона. – Выпьете чего-нибудь? Личные запасы консула, Ивана Андреевича.

– Был когда-то. Давно, он еще нашим был.

– Нашим он и остался. Глядите, – атташе указал на окошко. – Вон, флаг на башне, Длинном Германе. Вольный город Таллинн. – Атташе нарочито, не в две, а в пять букв растянул согласные. – У нас об этом флаге так рассказывают: премьер-министр электрический полотер завел. Куда тряпку половую деть? Ну и решили – дать Ревелю вольную, а тряпку на место флага и назначить. Занадобится – назад отберем, в двадцать четыре минуты. – Не увидев ожидаемой улыбки, атташе посерьезнел. – Шутка, может, и не умная, но суть отражает. Ревель – вольный город, покуда выгодно России. Через него идет торговля с нейтралами, банковские и прочие связи. Приличия соблюдены, интересы тоже. А эстонцы пусть поснимают пенки нашего варенья. Так выпьете? Мартель, шотландский виски, нашу очищенную?

– Нет.

– И я воздержусь. Вечером расслабиться не грех будет, а с утра… – Он вернул бокал на место.

– Далеко еще ехать? – Вабилову стало тесно в просторном салоне. Может, действительно – стакашек? Сила слабых.

– Ревель, куда здесь поедешь? Приехали!

«Руссобалт» остановился рядом с особняком – белым, трехэтажным, восемь колонн напомнили Большой театр. Маленький Большой театр. Князь Игорь.

Искупить нельзя ничего. Ни деньгами, ни жизнью. Можно покаяться. Кусочек свободы заверните, пожалуйста, вон тот, слева, он попригляднее будет. Счет домой пришлите, мелких при себе нет, кончились.

Казачок, ловкий, крепкий парень лет двадцати, занялся багажом. Что багаж, пустяк, пара чемоданов.

– Иван Андреевич просил извинить – он в городе. Дела. Готовит ваше торжество. Знаете, в последний момент имеет обыкновение возникать раздрай. Согласование протоколов – российского, шведского и, разумеется, вольного города Таллинна. Чье место выше. Будто не ясно. Вы располагайтесь, располагайтесь. Гостевые апартаменты налево. Отдохните, сосните часок-другой, если хотенье есть. Про напряженный график я так сказал, слукавил. Завтра, да, после награждения. А до – негоже, по протоколу не полагается.

– Выходит, день у меня свободный.

– Получается – да. – Атташе привел его в большой светлый холл. – Ваши апартаменты. Сейчас вызову камердинера и покину вас. Если что – протелефонируйте мне, я всецело в вашем распоряжении. Как и все консульство. – В голосе атташе было несомненное уважение, более того – почтительность, но почтительность временная, к калифу на час. Короткое служение короткому господину.

На столике красного дерева с выгнутыми ножками – стопка свежих, еще влажных газет. Событие. Почти везде на первой полосе его портрет. Его ли? Вабилов посмотрелся в зеркало. Два разных человека. Оба чужие. Он забыл первого, молодого, задорного – фотографиям было лет пятнадцать – и знать не хотел этого, в зеркале. Пятнадцать лет спустя. Тогда, в девятнадцатом, ему и Елене послан был дар. Дар, иначе и не назовешь. В три месяца прошли путь от случайной идеи, идеи вечернего чаепития, до воплощения – пробирки универсальной вакцины. Инфлюэнцы больше нет. Инфлюэнцы, кори, коклюша, обычной простуды – словом, большинства вирусных хворей. Презрение академических кругов («молокососы нашли панацею, какой вздор!»), бешеный интерес газетчиков и осторожный, но нарастающий – промышленников. Еще через год капли РУВ – Российской Универсальной Вакцины – заполонили аптеки. По одной капле в день в течение сентября и марта. Миллионная экономия: прогулы по болезни сократились вдвое, втрое. Серые шинели избавились, пардон, от соплей. Господа офицеры, извольте соответствовать!

Они с Еленой отказались от патента: вакцина принадлежит всем людям. Пользуйтесь. И капли РУВ вошли в обиход, как аспирин, горчичники и скипидар. Кто помнит творца аспирина? Брокгауз и Ефрон? А это кто такие будут? Какой национальности?

Кому надо – помнили. Потрудиться, постоять за державу – священная обязанность патриота. За матушку-Русь!

Открытый лист – впишите, все, что может понадобиться. Любое оборудование. Любые реактивы – хоть из преисподней. Любых сотрудников, даже инородцев. И – добро пожаловать в ваш институт!

Остров Науки. И робинзоны.

Морских свинок? Мартышек? Шимпанзе? Извольте получить. Товар самого первого сорту, иного не держим-с.

Он отошел от зеркала, к окну, к панораме Таллинна – теснящимся крышам марципановых домишек, дымки из труб делали вид совершенно сказочными. Большие башни сторожили старый город – зорко, недреманно.

Вабилов прошел в спальню. Вещи разложены – фрак, сюртук, всякая мелочь. Разложены аккуратно, знающе.

Захотелось принять ванну, очиститься. Хотя бы на часок.

Вода, пенная и теплая, не загасила волнений, напротив, нервическая дрожь била сильно, крупно. Спустя пару минут наконец отпустило, но пришел зуд, кожа чесалась, покусанная мириадами блох – черных, длинных, крысиных.

Нет покоя.

Он вылез из ванной, обернулся махровой простыней.

Утро делового человека. Позднее утро. Какие черты человеческого характера для вас наиболее адекватны? Даниил Хильдебранд, «Вечерний Таллинн», спасибо. Пожалуйста. Целеустремленность, собранность, патриотизм. Патриотизьм, зьм, с мягким знаком, как произносит веселый хлопчик-стеклодув. Под сорок ему, а все хлопчиком рядится. Неосознанное бегство в детство.

Взять и уйти самому. Уйти и не возвращаться. Чего проще. Пятьсот единиц инсулина и грамм веронала. Пропись академика Павлова. Абсолютно безболезненно, как комарик укусит. Павлов, Басецкий, Зильберт, Бехтерев, Рудин. Какая компания! И не догонят, как ни грозятся.

Он отбросил полотенце и, как был, голым зашагал по апартаментам. Второй выход – дверца бара. Патриотического бара. Водки, отечественные коньяки – шустовский, «Нистру», «Мтацминда», «Двин». Широка страна моя родная. Услужливо распахнуты дверцы, извольте. А что? Выход и выход. Вышел, забылся, и назад. Туда-сюда, туда-сюда. На острове трактир работал вечером, с восьми до одиннадцати, чтобы господа ученые к утру успели протрезветь. Тщетная предосторожность. В любой лаборатории этанола – залейся. На полыни, на шалфее, да на чем угодно. Шаламов так специально затребовал однажды аргентинских степных трав. «Для опытов по извлечению соков», – написал коряво в требовании. Потом настаивал на них водки, а вечером бродил по городку, убеждая всех и каждого, что не прав был Дмитрий Иванович, в водке должно быть сорок четыре градуса крепости. Почему сорок четыре, не знал, наверное, и сам Шаламов. Кто-то проверил, не поленился – в шаламовских водках разброс был от двадцати пяти до шестидесяти градусов, делал он их на глазок, по вдохновению, и получалась порядочная дрянь.

– Жрите, милостивые государи! Жрите, я вам говорю! – Шаламов на секунду возник перед ним, в лабораторном халате, с костылем в одной руке и колбой очередной «шаламовки» в другой.

Сгинь.

Не до тебя.

Вабилов зажмурился, затряс головой, а когда открыл глаза, Шаламов исчез. Еще бы. Горячки не хватает.

Нагота помогла опомниться. Голый мужик, хлещущий «Смирновскую». Фи.

Он начал одеваться – медленно, тщательно. Трясущиеся руки и не дали спешить. Белье. Рубашка. Носки. Брюки. Галстук. Жилет. Туфли. Маленькие шажочки. Путь ребенка. Цель на завтра, на будущий вторник, на конец месяца. И в конце – да что же это? Я ведь не этого хотел! Я думал – так, пустяки, игра ума. Забава.

Вабилов подошел к телефону, набрал номер.

– Я бы хотел погулять по городу. Скучно мне здесь. Нет, пешком, только пешком. Хорошо, жду.

Повесив трубку, он вернулся к бару, налил в стакан на палец пахучей анисовой и выпил, блаженно улыбаясь.

Нужно держать образ.

Держать, твою мать!

5

Гагарин неловко взмахнул удилищем, над головой просвистело, поплавок звучно пал на воду. И пусть. Не везет в малом – авось в большом иначе будет. Вообще-то он любил рыбалку, но преимущественно теоретически, по книгам Сабанеева; правда, снасти у него были отменные, и без рыбы оставался он редко, но сегодня, право, не до нее, хотя и время уловистое, начинался осенний жор, но главнее был жор другой. Куда главнее.

Переступив с ноги на ногу, он огляделся. Охранник маячил поодаль, нечего вид застилать, легкий туман над озером доживал последние минуты, ветерок тихий, неприметный, благодать. Поплавок повело, и он нарочно рано подсек. Впустую, на крючке один червяк, натуральный, навозный.

– Не везет, – выбранился он вполголоса, – поменять место, что ли.

Неловко, по-городскому, он пробирался по берегу, ища, где бы пристроиться; камыша было много и не так-то просто сыскать гожее место. Вот вроде есть, но – занято: рыболов в дождевике грязно-зеленого цвета как раз вытащил карасишку и теперь отправлял того на кукан.

– Позвольте полюбопытствовать. – Гагарин из вежливости держал удочку так, что было ясно – он не претендует на данное место, просто поглядит и удалится.

Охранник захотел было приблизиться, но Гагарин коротким кивком остановил его. Держись где велено, без нужды не мельтеши, мил человек, ясно?

– Так себе, хвалиться нечем, – отозвался рыбак, но рыбы на кукане было изрядно. Он тоже глянул на охранника, но не мельком, а долгим взглядом, запоминая и давая запомнить себя.

– Недурно, – Гагарин вздохнул завистливо. – Сегодня. Ты готов?

– Конечно. – Рыбак невозмутимо насадил на крючок червя, забросил удочку. – Не сомневайтесь. Винтовку пристрелял, приличная винтовка, хотя из нашей я и за версту бы достал.

– Никаких наших. Обязательно этой.

– Я понимаю, понимаю. – У рыбака клюнуло, опять карась. Прикормил место? С него станется.

– Тебя не замечали? Не останавливали?

– Три раза ходил, ни одна душа не спросила куда. Они, лейб-стража, у самой ограды пасутся, а вглубь не идут. Место, что вы показали, дрянь. Я лучше подобрал, чуть ближе, зато и терраса, и столовая – всё на ладони.

– А отойти сможешь?

– Я что, враг себе? Уйду.

– Винтовку брось на видном месте, чтобы долго не искали.

– Обижаете, – усмехнулся рыбак. – Я понимаю, что главное – винтовка. Американская штучка.

– Прекрасно. – Гагарину не хотелось развивать тему. – За понятливость тебя и ценю.

– Премного вами благодарен. Лучше бы золотом.

– Золотом так золотом, – согласился Гагарин. Он еще раз увидел карася – точно, прикормленное место – и, небрежно распрощавшись, оставил рыбака.

– Может, его прогнать? – спросил охранник, когда Гагарин поравнялся с ним.

– Зачем, ловит и ловит себе. Успеем к поезду семь пятьдесят две?

– Быстро идти придется. – Охранник посмотрел на часы. – Быстро и напрямик.

– Тогда веди.

Напрямик получилось через кустарник, не слишком густой, но глаза пришлось поберечь. Зато шли быстро, успевая не только к поезду, но и к станционному буфету с его вечными балыками, слоеными пирожками, жареными курами и свежим духовитым хлебом. Похоже, и ханжой приторговывают, даже наверное приторговывают – чай в углу пили зверскими глотками, морщась и кряхтя, но Гагарин сегодня не был настроен изображать Deus ex machina, не тот день. И он не тот, хватит директору Департамента безопасности играть в Ваньку-Каина. Поначалу, впрочем, это было полезно, давало дивиденды и популярность росла, как бурьян, весело и стремительно, но нынче времечко наступает серьезное.