Валюта самоуважения

Анастасия Волгина

Валюта самоуважения

Глава 1 Парадокс

Новая кожа Porsche 911 Carrera S. Дышать ею – все равно что вдыхать концентрированную сущность денег. Горьковато-масляный, тяжелый запах, въедающийся в одежду, в легкие. Он смешивается с паром от бумажного стакана с кофе – Venti, обезжиренное, без сахара. Ритуал контроля. И еще что-то… солоноватый, едва уловимый шлейф. Пот. Мой пот. Пальцы правой руки сжимают холодный, скользкий корпус iPhone Pro Max. Фронталка. Я в кадре.

Тело вжато в кресло, будто несемся под двухсот. Но за тонированным стеклом – грязь, пробка, медлительные муравьи-пешеходы. Раздражение. Оно сверлит виски, заставляет мышцы челюсти сжиматься. Жду. Жду момента, когда можно будет вдавить педаль в пол, почувствовать, как эта угольная стрела рванет вперед, сметая эту удушливую медлительность. А пока – камера. Угол выверен. Волосы слегка растрепаны – небрежность по расчету. Взгляд поверх руля, в никуда. Безразличие – лучшая маска для ожидания. На заднем плане – священный центр руля, герб коня. А дальше – размытость. Городские огни, расплывшиеся в движении, как слезы на стекле. Алгоритм камеры стирает детали, оставляя только абстрактное сияние чужой жизни.

Большой палец дернулся. Легкая, предательская дрожь. Тап. Запись. Stories.

«Пятница». Голос прозвучал глубже, громче, чем внутри. Чужой голос в дорогой коробочке. Расслабить челюсть. Широко. Оскал зубов. «Жизнь удалась, друзья! Зацените вид!» – кричу я в пустоту салона, в предполагаемую толпу подписчиков.

Камера плывет вправо. Плавно. Усилием. Капот. Изгиб крыла. Хромированный диск, ловящий блики уличных фонарей. «Хайп». Пауза. «Ха-айп». Лицедейство. Камера плывет внутрь: алькантара, карбон, холодный металл. И тут – левая рука. На руле. Без четверти три. Суставы пальцев – белые от напряжения. Не касаются – впились. И дрожь. Сначала – едва заметное биение под кожей тыльной стороны ладони. Пульсация. Как слабый ток. Бегает вверх по предплечью, под дорогой тканью футболки. Не для чужих глаз. Но камера видит. Камера фиксирует все. Каждая трещинка в фасаде.

И тут – он. Из ниоткуда. Помятая куртка, пустое лицо. Шагнул прямо под колеса. Сердце – в горле. Удар по тормозам. Рывок. Тишина. Воздух в салоне замер. Запах пота – моего страха – ударил в нос, резкий, животный. Сердце колотится где-то в ушах. Адреналин – горький привкус во рту. «Эй! Ты куда, слепой?!» – крик. Высокий, срывающийся. Не мой. Камера все пишет. «Нищебродов развелось! Шляются, мозгов ноль! Мешают нормальным людям жить!» – выплескиваю я в объектив. Ярость. Голос – лезвие. Руки мертвой хваткой вцепились в руль. Лицо – маска гнева и превосходства. Владелец Porsche. Хозяин положения.

Камера зловеще держит фокус на левой руке. Дрожь. Теперь она другая. Чаще. Сильнее. Вибрация почти неконтролируемая. От гнева? От испуга, когда тело поняло, что было в сантиметрах от превращения в убийцу? Или… или от этого внезапного осознания? Что его помятая куртка и моя кожа руля – это просто две формы уязвимости? Что скорость и статус – хрупкий панцирь? Что где-то в темноте подсознания шевелится страх: а вдруг я – это он? Завтра?

Тап по экрану. Стоп. «Жизнь удалась». Яркими, кричащими буквами поверх видео. #Porsche911 #DreamCar #Success #MoscowLife. Идеальная картинка. Почти.

Двигатель взревел стеклянным рыком. Педаль газа в пол. Машина рванула, послушный зверь. Откинулся на сиденье. Глубокий вдох. Успокоиться. Все шикарно. Все ОК. Я – это скорость. Я – этот рев. Я – этот успех.

Но кончики пальцев на руле… немеют. А в телефоне, в святая святых, лежит сторис. Идеальная картинка. И в углу кадра – крошечная, предательская рябь. Дрожь. Зияющая трещина в фасаде. Диссонанс, запертый вместе со мной в этой иконе скорости. Гул мотора заглушает улицу, но не может заглушить тиканье. Тиканье чего-то ненадежного. Где-то внутри. Рев двигателя – не просто звук, а физический толчок в спину, утверждение. Я здесь. Я контролирую. Угольная стрела Porsche вырывается из кокона пробки, пробивая узкий коридор между фургонами и ржавыми седанами. Скорость нарастает плавно, мощно, заполняя салон низким, басовитым гудением, которое отзывается в костях. Он откинулся на сиденье, позволив коже вобрать в себя вибрацию. Глубокий вдох. Выдох. Повтор. Дыхательные упражнения из приложения для медитации, которое он открывал ровно три раза. Контроль. Все под контролем.

Но кончики пальцев. Они – предатели. Чувствительность притупилась, словно после укола анестезии, осталось лишь далекое, неприятное онемение, как будто руль покрыт не кожей, а тонким слоем льда. Он сжимает его сильнее, пытаясь вернуть ощущение тепла, податливости материала, доказать себе власть над собственными конечностями. Белесые суставы выступают рельефнее. Дрожь в левой руке, та самая, что запечатлела камера, не исчезла. Она лишь сменила частоту: вместо мелкой ряби – редкие, но более глубокие подергивания, как судорога, пытающаяся вырваться наружу и снова подавленная волевым усилием. Мускулы предплечья напряжены до каменной твердости под мягкой тканью футболки.

Городские огни за тонированными стеклами сливаются в жидкие полосы. Грязь, пешеходы, унылые фасады – все это размылось, потеряло резкость, стало лишь абстрактным, неважным фоном для его движения вперед. Скорость очищала. Она была антисептиком для души, выжигающим ненужные мысли. Жизнь удалась. #Success. Хештеги всплывали перед внутренним взором, яркие и безапелляционные, как неоновые вывески.

Однако взгляд упорно цеплялся за экран телефона, лежащего в подстаканнике рядом с кофе. Черный, холодный, безжизненный прямоугольник. А внутри него – та сторис. Идеальная картинка. Его улыбка, широкая, зубастая. Капот, крыло, диск, ловящий блики. Бодрый голос: "Ха-айп!". И… тот угол. Левый нижний. Там, где край кадра схватывал руку. Где при увеличении, в моменте после слов "Нищебродов развелось!", можно было разглядеть эту самую дрожь. Непроизвольную, мелкую, но отчетливую вибрацию, идущую от белесых суставов вверх по предплечью. Как тик. Как сбой в матрице идеального мира.

Он оторвал взгляд от телефона, уставившись на дорогу. Это ничего. Никто не заметит. Слишком мелко. Слишком быстро. Но сомнение, крошечное, острое, как заноза, уже впилось. Адреналин, выброшенный при торможении перед тем, человеком в помятой куртке, уже схлынул, оставив после себя не энергию, а странную, тягучую усталость и… стыд? Нет, не стыд. Злость. Злость на себя. За эту дрожь. За этот микроскопический провал в контроле. За то, что тело осмелилось выдать то, что тщательно выстраивалось годами: образ человека, для которого все просто, легко, по-настоящему удалось.

Внезапный звонок разорвал гул двигателя. Резкий, настойчивый. Имя на экране телефона: "Марина". Он нажал на руле кнопку громкой связи. Голос, льющийся из динамиков премиум-класса, был легким, чуть игривым.

"Привет, герой! Я в восторге от твоей сторис! Машина – просто космос! Где ты так эффектно засветил крыло? Это у ЦУМа?"

Он заставил себя расслабить челюсть. Сделал голос бархатистым, чуть ленивым – таким, каким он звучал в начале записи, до него.

"Привет, солнце. Да, пробка адская, еле выполз. Крыло? Просто поймал удачный свет." Он услышал фальшь в собственной интонации, эту натянутую небрежность. "А ты где?"

"Собираюсь на ту самую вечеринку в Серебряном Бору. Ты же приедешь, да? Все ждут. Особенно после такого хайпового поста!" Марина засмеялась. Ее смех был как звон хрустальных бокалов – чистый, беззаботный. Мир, в котором не существовало ни дрожи в руках, ни запаха пота в салоне Porsche, ни внезапных пешеходов, выскакивающих из нищеты прямо под колеса.

"Конечно, приеду," – ответил он автоматически. – "Выпутаюсь из этого трафика." Вечеринка. Там будут все "свои". Те, кто в курсе, что Porsche 911 Carrera S – это не просто машина, это пропуск. Там нужно будет снова улыбаться той же широкой улыбкой, произносить "Хайп!" с правильной интонацией, ловить восхищенные взгляды. Тело снова должно стать безупречным продолжением машины, символом успеха. А левая рука… Он украдкой взглянул на нее. Она лежала на руле в положении "без пятнадцати три". Дрожь утихла, но напряжение осталось. Онемение кончиков пальцев тоже. Как будто они спали. Передавил нерв, – рационализировал он. – От неудобного хвата во время торможения. Логично. Убедительно.

"Отлично! Не опаздывай! Жду!" – щебетала Марина. – "И… береги себя там, на дорогах. Москва – джунгли."

"Не волнуйся," – он заставил себя усмехнуться. – "Я в танке." Фраза прозвучала дешево. Как из плохого боевика.

Связь прервалась. Тишину салона снова заполнил только ровный, мощный гул двигателя. Он прибавил газу. Машина отозвалась мгновенно, с рычанием ускоряясь. Скорость снова обволакивала, как наркотик. Он сосредоточился на дороге, на ощущении контроля, на плавности движений. Правой рукой потянулся к подстаканнику, к остывшему кофе. Пластиковый стаканчик был теплым, почти горячим снизу. Он взял его, поднес к губам. И тут случилось.

Онемевшие кончики пальцев правой руки не почувствовали скользкости стакана. Не уловили момент, когда хват ослаб. Стакан выскользнул. Падение показалось мучительно медленным. Он инстинктивно дернулся, пытаясь поймать, но лишь задел стакан краем ладони, придав падению ускорение. Горячий кофе с обезжиренным молоком, без сахара – выбор, отражающий самоконтроль – широким коричневым веером выплеснулся на коврик пассажирской стороны. Брызги долетели до дорогой алькантары на боковине сиденья.

"Черт! Черт возьми!" – вырвалось у него, громко, резко, с той же интонацией, что и крик на пешехода. Нецензурное слово, которого он избегал в своем "публичном" словаре. Он резко притормозил, съехав на обочину. Двигатель работал на холостых, тихо урча, как раздраженный зверь. Запах кофе, терпкий и сладковатый, мгновенно смешался с запахом новой кожи, перебив даже запах пота. Он смотрел на лужу на коврике, на темные пятна на алькантаре. Это была мелочь. Сервис уберет. Но ощущение было… катастрофическим. Как крушение поезда.

Он сидел, сжав руль до хруста в костяшках. Дыхание сбилось. Сердце снова заколотилось, но теперь не от испуга, а от ярости. Ярости на собственную неуклюжесть. На предательское тело. На эти чертовы немеющие пальцы! Он взглянул на них. Они были бледными, почти восковыми. Дрожь вернулась – теперь уже в обеих руках, мелкая, неконтролируемая, как озноб. Он сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль. Острая, реальная. Она должна была перебить этот стыдный тремор.

Контроль. Нужно взять себя в руки. Сейчас. Он закрыл глаза. Представил себя на той вечеринке. У бассейна. В идеально сидящих белых брюках. С бокалом дорогого виски. Марина рядом. Все смотрят с обожанием. Он – воплощение успеха, легкости, удачливости. #DreamCar. #MoscowLife. Картинка должна быть идеальной. Как в сторис. Без дрожи в углу кадра. Без луж кофе на коврике Porsche.

Он открыл глаза. Взял салфетку из бардачка (только не дешевые бумажные, а плотные, с логотипом). Начал механически вытирать капли с алькантары. Движения были резкими, беспощадными. Ткань терлась о ткань, издавая шипящий звук. Каждая капля казалась личным оскорблением. Каждое движение салфеткой было попыткой стереть не только кофе, но и этот эпизод. И дрожь. И память о помятой куртке, выскочившей из небытия.

Внезапно его взгляд упал на тыльную сторону левой руки, на которой он сосредоточил салфетку. Под тонкой кожей, у запястья, пульсировала вена. Не просто пульсировала – она дергалась. Синхронно с дрожью в пальцах. Ритмично, навязчиво. Как крошечный моторчик страха или гнева, вживленный под кожу. Он замер, наблюдая за этим непроизвольным движением собственной плоти. Это было гипнотизирующе и отвратительно. Тело жило своей жизнью, игнорируя все его усилия, всю выстроенную крепость статуса и контроля.

Что это? – пронеслось в голове, холодной волной. Нервное? Усталость? Или… что-то серьезное? Мысль о болезни, о каком-то сбое, была настолько чужеродной, настолько несовместимой с образом "владельца Porsche", что вызвала почти физическую тошноту. Горький привкус слюны вернулся. Нет. Не может быть. Просто перенапрягся. Надо отдохнуть. На вечеринке расслаблюсь.

Он швырнул пропитанную кофе салфетку на пассажирское сиденье. Включил зажигание (машина была заглушена во время уборки). Рык двигателя снова заполнил салон. Громче, агрессивнее, чем прежде. Он вдавил педаль газа. Шины с визгом сорвались с места, оставляя на асфальте черные полосы. Он мчался теперь не просто быстро, а с яростью, вкладывая в каждое нажатие на газ всю свою фрустрацию, весь страх, всю злость на предательское тело и на этот мир, который постоянно подсовывал ему помехи в виде пешеходов, пробок и выскальзывающих стаканов.

Огни города мелькали за окном с угрожающей скоростью, превращаясь в сплошные световые копья. Он ловко лавировал, ощущая мощь машины, ее абсолютное послушание сейчас, в этот момент. Скорость была наркотиком, заглушающим тиканье внутри. Он почти не чувствовал руля в онемевших пальцах – только вибрацию двигателя, передающуюся через весь каркас сиденья. Это было почти экстатично. Почти. Если бы не постоянный, назойливый внутренний диалог, прокручивающий кадры сторис: улыбка – крыло – диск – дрожь в углу. И вопрос, как червь: Увидел ли кто-нибудь? Заметил ли Марина? А другие?

Он приближался к повороту на Рублевку. Дорога стала шире, машин меньше. Скорость еще возросла. И тут – снова. Пешеход. На этот раз не на проезжей части, а на тротуаре. Молодой парень в дорогой куртке, с наушниками в ушах. Он шел уверенно, не глядя по сторонам, погруженный в свой мир, в свой, вероятно, не менее успешный телефон. Герой на мгновение поймал его взгляд в боковое зеркало. Уверенный. Спокойный. Без тени внутренней бури. Без дрожи.

И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, герой резко сбросил газ. Не тормозил, нет. Просто снял ногу с педали. Машина плавно замедлилась. Он ехал теперь чуть быстрее потока, но уже без той агрессивной ярости. Он смотрел на спину парня на тротуаре, удаляющуюся. На ту самую уверенность походки. И внутри, сквозь гул мотора и остатки адреналина, проросло что-то новое. Не злость. Не страх. Зависть? К этой… безмятежности? К этой кажущейся простоте бытия в своей шкуре?

Он потянулся к телефону. Не для того, чтобы смотреть сторис. Он открыл камеру. Не фронтальную. Обычную. Навел на руль. На свои руки. Снял крупным планом. Пальцы, все еще белесые от напряжения. Сухожилия, выступающие под кожей. Ту самую пульсирующую вену на запястье. Он не стал смотреть на получившееся видео. Просто сохранил его в "Избранное". Тайник. Документ. Доказательство диссонанса. Маленький, личный парадокс, спрятанный среди гигабайтов идеальных картинок.

Поворот. Дорога сузилась, потянулась вдоль заборов особняков. Вечеринка где-то здесь. Скоро нужно будет снова включать режим. Улыбаться. Говорить "Хайп!". Быть Porsche. Он сделал еще один глубокий вдох. Выдох. Попытался разжать пальцы на руле. Они подчинились с трудом, будто закоченели. Онемение сохранялось. Дрожь затихла, но он знал – она там, под поверхностью. Готовая вернуться. Как и запах пота, замаскированный теперь ароматизатором салона "Свежесть Альп" и едким духом пролитого кофе.

Он подъехал к указанному адресу. Высокие ворота, охрана. Идеальный газон. Мир, где не было места нищим в помятых куртках и нервным тикам. Он заглушил двигатель. В салоне воцарилась внезапная, гнетущая тишина. Тиканье чего-то ненадежного внутри стало вдруг оглушительно громким. Он посмотрел на свои руки, лежащие на коленях. Они были неподвижны. Но он чувствовал эту дрожь. Где-то глубоко. В самой сердцевине костей. Зияющий парадокс, загнанный в клетку роскошного салона. Он взял телефон. Пора выходить. Пора снова собирать идеальную картинку по кусочкам. Оставив диссонанс запертым в машине, вместе с запахами и немыми свидетельствами камеры.

Он сжал кулаки, ощущая подушечками пальцев влажную прохладу собственных ладоней. Онемение сменилось покалыванием – тысяча игл, возвращающих чувствительность предателям. Дрожь затаилась, но не исчезла; она пульсировала где-то в глубине запястий, тихий сейсмограф тревоги. Салон пах теперь кофе, «Свежестью Альп» и страхом, который не выветрился.

«Быть Porsche», – прошептал он ритуал, глядя в темное зеркало солнцезащитного козырька. Лицо было маской – гладкой, уверенной, чуть усталой в хорошем смысле. Улыбка. Широкая. Зубы. #Success. Он открыл дверь.

Шаг на идеальную брусчатку подъездной аллеи. Звук захлопывающейся двери Porsche – глухой, веский, финальный. Он не оглянулся. Нельзя было оглядываться на клетке роскоши, где остался его зияющий парадокс, его немота, записанная на видео. Гул мотора сменился музыкой и смехом, доносящимся из-за высоких дверей. Он пошел на звук, расправляя плечи, растворяя Марка – того, кто дрожал – в образе Владельца. Владелец не знал страха. Владелец не ронял стаканов. Владелец был цельным. Цельным, как полированный кузов его иконы на колесах. А дрожь? Просто тень. Просто цена скорости. Просто то, что остается за кадром идеальной жизни. Он толкнул тяжелую дверь. Улыбка застыла. Парадокс остался ждать в салоне, приглушенный, но живой. Не парадокс. Суть.

Глава 2 Знакомство

Его подогнал Макс на одном из этих вечеров-фантомов. Бар с панорамой ночных огней, что горели, как разбитые фары в мокром асфальте. «Макс, лови – Андрей. Наш новый локомотив. В прямом смысле». Макс шлепнул его по плечу – глухой, доверительный звук, как по капоту проверенной тачки перед дальним пробегом.

Андрей излучал. Не просто уверенность – плотное, почти осязаемое поле, как тепло от масляного поддона после скоростного заезда. Стоял с кажущейся расслабленностью, но стойка выдавала собранную пружину, готовность к рывку. Рубашка – дорогая ткань, прилипшая к телу без единой складки-пузыря, как вторая кожа. Часы с хронографом – не кричали, но вес чувствовался в воздухе, тяжесть литого диска. Его взгляд… Он не смотрел – сканировал. Камера ночного видения, высвечивающая слабые места. Вот он, пронеслось у меня под ребрами, человек в потоке. Знает свою мощность. Знает дорогу. Горьковатый привкус зависти? Да. Уважение? Пока – да. Он был воплощением глянцевой обложки: карбон, лак, безупречный крой жизни.

Говорили о городе. О пробках – вечном фоне. Андрей вел речь плавно, низким, поставленным баритоном – ровный гул V8 на холостых. Рассказ о проекте, о виражах переговоров. Фразы – отточенные, аэродинамичные. Я кивал, ощущая себя вдруг… пешеходом. Затерянным в потоке его высоких оборотов. Моя старая кожаная сумка, верный спутник лет пяти, висела на спинке стула – потертый угол, растянутый ремешок. Моя летопись.

Пауза. Его радарный взгляд – холодный, методичный – скользнул вниз. Зацепился за сумку. Задержался на потертости. И он выдохнул это. Не со злостью. Не с вызовом. С констатацией. Как диагноз неизлечимой болезни:

«У тебя сумка, кстати, – ширпотреб».

Слово повисло. Как запах гари после экстренного торможения – резкий, удушливый, въедливый. Не обида. Уничтожение. Точный удар под дверь на скорости. Разрушение балок.

Макс заерзал, фальшиво хихикнул: «Андрей, ну ты гонишь…». Но меня уже накрыло. Волной не гнева (хотя искра мелькнула), а острого, леденящего озарения. Рефлексия, как нож: Броня, не поза: Его излучение – не внутренний стержень. Это корпус. Дорогой, полированный, но требующий жертв. Жертвоприношения – в виде чужой неидеальности. Моя сумка – полигон для его самоутверждения. Объективация: «Ширпотреб» – не про кожу. Про меня. Низведение до уровня некондиционного товара. До фона. Как тот пешеход перед его Porsche – помеха, недосущество, «нищеброд». Мир его – бинарный код: Премиум или Шлак. Диссонанс – двигатель: Его поза – не случайность. Система. Здание совершенства требует постоянной подпорки – отрицанием другого. Дрожь в его руках на сторис, истеричный крик на пешехода – не слабость. Оборотная сторона брони. Страх быть разоблаченным. Страх оказаться… ширпотребом под глянцем. Агрессия – единственный клапан. Запах страха: В момент вердикта я не учуял его превосходства. Поймал другое. Едва уловимое. Запах страха. Страха, что его собственная конструкция хрупка, как мой потертый угол. Что под часами и тканью скрывается та же трещина. Этот страх – делает жестоким. Как жесток водитель, жмущий газ от испуга. Мой ракурс: Я не спорил. Не оправдывался. Просто смотрел. На безупречный манжет. На холодный блеск стекол часов. На напряжение в челюстной мышце, скрытое гладкой кожей. Я видел не успех. Видел сложную, дорогую машину, чей мотор работает на страхе и презрении. Машину, готовую сорваться в занос от одного неверного слова. И понял: Лучше быть честным «ширпотребом», знающим свою цену, чем блестящим Porsche, чей водитель боится собственной тени и сжимает руль в дрожащих пальцах, ненавидя мир за стеклом. Его уверенность – лишь дорогая краска. А под ней – все тот же зияющий парадокс, пойманный камерой в углу кадра. Теперь – пойманный моим взглядом. Диагноз поставлен.

Молчание после его слова «ширпотреб» растянулось, как резина перед разрывом. Неловкость Сергея была почти осязаемой – он переминался с ноги на ногу, его взгляд метался между Андреем, моей сумкой и куда-то в сторону бара, ища спасения в новой порции виски или знакомом лице. Он был мокрым местом в этой ситуации – ни рыба, ни мясо, ни премиум, ни ширпотреб, вечный посредник, чья роль – сглаживать углы, которые такие, как Андрей, точили с особой тщательностью. Его нервный смешок застрял в горле. «Ну… сумка как сумка, функциональная же, да, Макс?» – выдавил он, пытаясь натянуть улыбку. Это был не вопрос, а мольба: Пожалуйста, согласись, не усложняй, давай забудем.

Андрей не смотрел на Сергея. Его радар был сфокусирован на мне. Он ждал реакции. Ожидал вспышки гнева, оправданий («Это винтажная кожа!»), смущенного бормотания, подтверждения его диагноза. Любой отклик – топливо для его двигателя. Подтверждение его превосходства, его права судить. Его губы были слегка приоткрыты, уголки напряжены – не улыбка, а скорее ожидание щелчка камеры, фиксирующей его триумф. Тонкая сеточка морщин у глаз выдавала не усталость, а привычное напряжение – постоянную готовность к отражению атаки, реальной или мнимой. Под безупречной линией бровей – холодная оценка. Я был объектом. Экспонатом в его личном музее человеческого ширпотреба.

Я не дал ему топлива. Просто держал взгляд. Не вызов, не покорность. Наблюдение. Как энтомолог рассматривает редкого, но неприятного жука. Мой взгляд скользнул с его лица вниз, к его рукам. Они были опущены вдоль тела, но не расслаблены. Пальцы правой руки слегка постукивали по бедру – не мелодия, а ритм нервного ожидания. Тик-тик-тик. Как метроном тревоги. Тот же ритм, что пульсировал в его вене в салоне Porsche, когда камера ловила дрожь. Здесь, в полумраке бара, под приглушенную музыку, это было едва заметно. Но я видел. Видел, как сухожилие на тыльной стороне левой руки напряглось, когда Макс заговорил, нарушив его сценарий. Видел, как большой палец правой руки непроизвольно дернулся, будто хотел нажать на невидимую кнопку, остановить этот неудобный момент. Его броня была безупречна, но под ней копошилось что-то живое, пугливое и злое.

«Функциональность – базовый критерий для тары из супермаркета», – парировал Андрей, не глядя на Сергея. Голос сохранял ровную, низкую тональность, но в нем появилась стальная струна. Он перевел взгляд обратно на сумку, как бы подчеркивая ее убогость. «Премиум – это про эстетику, про долговечность, про… статус. Про то, что ты транслируешь миру». Он сделал паузу, давая словам осесть. «Ширпотреб транслирует только одно – отсутствие претензий. Или отсутствие возможностей. Что, в сущности, одно и то же».

Макс закашлялся, потянулся за бокалом, сделал слишком большой глоток. Его лицо покраснело. Он был не на своей территории. Его мир – это мир компромиссов, полутонов, «ну ты понимаешь». Мир Андрея – черное и белое. И Макс боялся, что его самого вот-вот запишут в «серую массу».

Я наклонился, взял свою потертую сумку со спинки стула. Кожа была теплой от моего тела, мягкой, податливой. Знакомой. Уголок, который он так презрительно отметил, был потерт от бесчисленных прикосновений, от того, как я ставил сумку на пол в библиотеках, кафе, на вокзалах. Каждая царапина, растянутый ремешок – это была карта моей жизни, непарадной, неглянцевой, но реальной. Я провел ладонью по потертости. Не защищая ее. Признавая. Да. Вот она. Моя ширпотребная жизнь. Без карбона, без V8 под капотом, без логотипа по центру руля.

«Транслирует», – повторил я его слово тихо, больше для себя. Потом поднял глаза на него. «А что транслирует Porsche, Андрей? Когда его водитель кричит "Нищебродов развелось!" в камеру? Или когда его рука дрожит на руле так, что это ловит объектив? Это премиум-трансляция?»

Эффект был мгновенным, как удар током. Его лицо не изменилось – маска осталась на месте. Но глаза. Глаза сузились до щелочек, зрачки резко сократились, поймав внезапный яркий свет. Тот самый холодный, сканирующий взгляд на миг дрогнул, в нем мелькнуло что-то животное – не гнев, а паника. Как у зверя, загнанного в угол фарами. Его пальцы, только что постукивающие по бедру, сжались в кулак. Белесые костяшки выступили под кожей – точь-в-точь как в той сторис. Сухожилие на левой руке напряглось до предела, стало рельефным, как трос. Он вдохнул резко, через нос, ноздри чуть раздулись. Запах – тот самый едва уловимый запах страха – стал чуть явственнее. Не пота. Адреналина. Сухого, горьковатого.