Капель: Граница Тишины

Роман Трофимов

Капель: Граница Тишины

ЧАСТЬ 1: ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО / Глава 1: Лошадь

Стеклянный хруст разрезал мертвую тишину. Степан шагнул внутрь. Аптека. Бывшая. Разграбленная до последней ампулы, до выдранных с мясом полок. Густой клубок морозного пара вырвался из легких – то ли от стужи, царившей даже под крышей, то ли от привычной уже тяжести на сердце. В мутном полумраке, что едва сочился сквозь разбитое окно, забитое снегом, угадывались лишь опрокинутые стеллажи, вывороченные ящики. Пол – месиво из снега, втоптанной грязи и… еще кое-чего.

Каждый раз, встречаясь с ними, у него сводило скулы тугой судорогой. Дыхание срывалось, учащалось, живот набивался ледяным комом, а к горлу подкатывало нечто вязкое, терпкое – тошнота? Ненависть? Или просто звериное отвращение.

В дальнем, самом темном углу, скрючившись, лежала обмороженная кукла, когда-то бывшая человеком. Степан не видел ее «глаз», если эти провалы еще можно было так назвать. Два мутных, стеклянных озера, цвета застоявшейся тины и зимнего дыма. Зрачки, если они там были, сливались с этой кашей из гнили и застывшей слизи.Обвисшая, пергаментная кожа едва прикрывала раздувшееся, массивное тело. Какие-то тряпки, некогда служившие одеждой, примерзли к полу вместе с ней. Пробирал холод, не столько от мороза, сколько от нутряного ощущения, что эти слепые глаза – смотрят. Буравят его насквозь. Но сейчас, в мертвый разгар зимы, – оно было обездвижено. Беспомощно. Ждало своего часа. Ждало прихода тепла и первой капели. Как и другие, ему подобные.

Степан заставил себя отвернуться, еще раз окинул взглядом лежащие на полу полки. Пусто. Он тяжело вздохнул, нагнулся, снял с плеч потертый брезентовый рюкзак, положил рядом. И принялся рыскать по полу, как крот во тьме, шаря руками в смерзшемся мусоре. Пустые бутыльки, картонные коробки из-под таблеток, осколки. Под одной из досок – бинт. Сверток, пожелтевший от времени, с бурыми, подозрительными пятнами. Такой, если и пользовать, – только после кипятка, – мелькнула мысль. – Неизвестно, какая зараза на нем. Бинт отправился в рюкзак. Степан попытался приподнять массивную полку – та со скрипом поддалась, грозясь рассыпаться в труху. Шарахнулась обо что-то, чего во тьме было не разглядеть, а затем поехала на скользкой ледяной лужице и с грохотом рухнула на снег. Пыль и снежная крошка на миг заполнили пространство. Грохот, наверное, был слышен во всей деревне. Только слушать здесь давно было некому. Эти… спали глубоким, ледяным сном.

Он стал действовать методично, обшаривая каждый доступный уголок. В прошлом году, когда он впервые забрел сюда, в эту крохотную, затерянную в тайге Верхнюю Заимку, добыча была куда богаче. Тогда ему даже показалось, что наткнулся на нетронутую золотую жилу, которую сможет «доить» еще долго. Дурак. Нужно было тогда забирать все, что мог унести. А теперь… теперь здесь, мягко говоря, не густо. Вот попалась под руку старая картонная упаковка, покрытая таким толстым слоем пыли и инея, что надпись не читалась. Протер рукавом ватника. Аспирин! Отлично! В последнее время головные боли, особенно по ночам, мучили его нещадно. Степан бросил таблетки в рюкзак, и тут же кольнуло разочарование – аспирин не бог весть какое обезболивающее, в его-то случае нужно было что-то посильнее. Ладно. Не в том он положении, чтобы жаловаться. После долгих, почти безнадежных поисков нашлись какие-то витамины, древние, как кости мамонта. Раньше бы и брать не стал – а сейчас, может, и пригодятся. На старости лет, – криво усмехнулся Степан своим мыслям. – Если доживу. Если захочу дожить.Флакончик хлоргексидина – вот это вещь!Обеззаразить рану, или прополоскать горло… Вспомнил сына. Мишу. Нет. Нет! Не хочу ничего вспоминать. У мальчишки проблемы с горлом были, чуть ли не с самого рождения. Врач, в той, другой, навсегда потерянной жизни, рекомендовал полоскать именно хлоргексидином…

Больше ничего. Крохи. Степан устало закинул рюкзак за спину. Взял ружье, верную «Сайгу», которую предусмотрительно оставил у входа. Подошел к выходу и все же не удержался. Ещё раз посмотрел на тварь в углу. Прикончить? Жалость – не к ней, к патронам – остановила. Всех не перебьешь, только без боеприпасов останешься. А их теперь почти невозможно найти. Степан шагнул на улицу.

Деревня Верхняя Заимка была укрыта снегом, будто толстым, стылым одеялом. Солнце, яркое и безразличное, искрилось, слепяще танцевало на крышах покосившихся домов, на сугробах, превративших деревню в один сплошной белый холм. Мороз заставлял двигаться быстрее, пробирал даже сквозь тулуп. Спасали старые, но крепкие валенки и теплые перчатки с меховой подкладкой. Возле аптечного крыльца его ждали самодельные сани из ПВХ-труб, смастеренные еще в первые годы. Других у него не было, да и эти служили исправно. Он перетянул веревку-лямку у себя на поясе, готовясь к долгому броску – сотня километров сквозь тайгу. Разочарование обливало его ледяной водой, смешиваясь с потом под толстым свитером. Нужно было идти в райцентр. Что он тут нашел? Немного чая, пара банок консервов – неизвестно чего и какого года. Пакет почерневшей крупы и несколько пачек каменных сухарей с давно выветрившимся «вкусом сыра». Ладно… уже хоть что-то. Главное – бензин! Бензин, такая же редкость, как и патроны. В одном из домов, за покосившимся сараем, под грудой смерзшегося хлама, он заприметил канистру. Почти полная! Вот это уже удача. Но надеялся, конечно, на большее.

Степан надел потертые охотничьи лыжи, подбитые камусом. Запряг себя в сани, как лошадь. Он и был как ломовая лошадь, тянущая эту бессмысленную, промерзшую жизнь. Куда тянул? В неизбежное забвение. Он двинулся в путь. Каждый шаг – усилие. Мышцы, изнуренные долгим переходом сюда, отказывались слушаться, ныли тупой болью. Но оставаться здесь не было ни малейшего желания. Они были повсюду. Стояли на дороге, на въезде в деревню, наполовину погребенные под снегом, как жуткие, обледеневшие истуканы. Яркое зимнее солнце танцевало на их скорченных, ветхих мордах, делая их еще более отвратительными. Сколько их здесь? Десять? Двадцать? В прошлом году, когда он рискнул сунуться сюда, были лишь единицы. Тогда даже мелькнула сумасшедшая надежда – может, дохнут? Или вовсе уходят из этих мест? А теперь… Теперь они снова здесь. Повсюду. Ждут тепла. Ждут капели. Оставаться здесь не хотелось.

Уж лучше в тайге заночевать, вырыть себе берлогу в снегу. Там чувствовался дом. Там было, по крайней мере, безопасно и понятно. Степан думал об этом, а Верхняя Заимка уже удалялась все дальше и дальше, крыши ее сиротливых домиков превращались в неясные, расплывчатые фигуры, которые скоро стало почти невозможно различить на фоне однородного, слепяще-белого пейзажа. А впереди уже открывался лес. Хвойный. Величественный. Его тайга. Где в сотне километров отсюда ждало его зимовье. Его обитель. Укрытие. Его дом.

Глава 2: "Если долго-долго-долго, долго топать по дорожке…"

Переход давался непросто. Уже через пару часов спина заныла, будто волк на исходе своих дней. Степан остановился. Развязал жесткий трос, обмотанный вокруг пояса, тяжело опустился на сани. Голова запрокинулась сама собой. Смотрел на голые, переплетенные ветви, рвущие свинцовое небо. Руки мёрзли даже сквозь видавшие виды перчатки. Опрокинулся навзничь, прямо на ледяной брезент саней, полежал немного. Голубые, почти весенние прорехи в облаках. Дышалось тяжело, с хрипом, вырывавшимся из самой глубины легких. Уже за сорок. Медленно, но верно здоровье начинает сдавать. В прошлом году сильно болел, температура несколько дней не сбивалась ничем. Еды было мало, приходилось охотиться, брести по тайге в таком состоянии. Потом, наверное, осложнение – отлёживался долго, глуша хворь найденным антибиотиком, отварами трав да кипятком. Старался больше пить. Вот и сейчас чувствовал, как измотал его этот переход в Заимку. А может, просто сама жизнь его так помотала? Может, не осталось причин цепляться за неё. Но он цеплялся. Несмотря на мысли, которые порой жили своей, отдельной жизнью, тело не сдавалось. Работало, строило, убивало ради пропитания, тащило эту упряжку через стылую тайгу по только ему ведомым причинам. А он подчинялся. Как подчинился тогда… в ту ночь…

Опять. Навязчивые мысли были его вечным спутником. Всё так или иначе сводилось к ним.

Приподнялся, сел. Резкая боль ударила в виски. Потёр их костяшками пальцев, будто смазал вьетнамской «Звёздочкой» – стало чуть полегче. Для верности закинул в себя таблетку аспирина. Запил водой. Глубоко вдохнул морозный воздух. Нет, останавливаться нельзя. Каждый раз в долгих походах мысли о прошлом норовили напрыгнуть на него с новой, остервенелой силой. Рутина зимовья же, тяжелая работа, необходимость постоянно быть начеку – это успокаивало. Вперёд. Не останавливаться. Только на ночь, до которой было ещё часа три, если не больше.

В сгущающихся сумерках налетела метель. Словно поджидала, выслеживала. Сначала робко, а потом всё яростнее начала полоскать его в своих ледяных объятиях, хлестала по лицу колючей снежной крупой, лишая всякого обзора. И вой – этот вой в ушах, не тот, что издавали они. Другой, ему понятный. Дикий, свободный вой природы, в котором не было злобы, только первозданная сила. И понимание. Нужно рыть яму.

Сбросив сани, он выбрал место под прикрытием густого ельника, где снега надуло поменьше. Лыжей, как лопатой, принялся яростно отбрасывать верхний, рыхлый слой. Потом пустил в ход нож, вырезая плотные пласты наста. Работа согревала, разгоняла кровь. Важно было выкопать достаточно глубокую нору, чтобы можно было укрыться от ветра, и достаточно узкую, чтобы сохранить тепло. Стенки старался делать отвесными, чтобы снег не обваливался. На дно бросил еловых лап – какая-никакая подстилка. Рюкзак затащил внутрь, накрыв брезентом. Вход в нору завалил снежными комьями, оставив лишь небольшое отверстие для воздуха. Тесно, темно, пахнет хвоей и сырой землей. Но здесь, в этой самодельной берлоге, было почти тихо и удивительно спокойно. Он съел кусок вяленого мяса, запил припасенной в термосе водой, смешанной со снегом. Усталость навалилась мгновенно. Провалился в тяжелый, беспокойный сон без сновидений.

Проснулся от тишины и ощущения, что его замуровали. Снег завалил входное отверстие. Несколько минут ушло на то, чтобы, отгребая снег руками, выбраться наружу. Откапывал сани, как откапывают из могилы последнюю надежду. Вокруг – преображенный, сказочный лес, укутанный свежим, ослепительно белым покрывалом. Тишина, нарушаемая лишь редким хрустом веток под тяжестью снега. Успокоился. Быстро перекусил остатками вяленого мяса. Захотелось открыть те сухари из Заимки, но решил поберечь для тихого вечера в своём зимовье. Со вкусом сыра… Бывало, возьмёт пива, сухариков, чипсов каких-нибудь, вечер перед теликом – болеть за любимую хоккейную команду. Сын играет рядом, лепит солдатиков из пластилина. Потом отвлечёшься на него. Наблюдаешь. И сам присоединишься, такой он был живой, такую радость приносил в дом, этот детский, чистый взгляд на мир. А Лена… Лена на кухне, что-то готовит к ужину, пахнет домом, теплом. А за окном ночь. Морозец. Тоска подкралась незаметно, как и всегда. Или просто не уходила, просто он её иногда не замечает. Отвлекается.

Запрягся. Резким толчком выгнал воздух из легких. Двинулся в путь. Этот день он шел почти без остановки. Спина снова начала болеть к полудню. Он шел, напевал про себя какую-то дурацкую песенку из прошлой жизни. "Если долго-долго-долго, долго топать по дорожке…"Просто чтобы не думать. Прислушивался к звукам тайги. Иногда чуял зверьё, совсем рядом. Заяц-беляк прошмыгнул метрах в десяти, оставив на снегу путаный след. Следы помельче встречались – куропатки, глухари. Мог бы остановиться, попробовать выследить, пристрелить… Но гнал и эти мысли. Потом. Всё потом. Ещё будет время.Сейчас – дойти. Побыстрее. Прочь, подальше от этих мест. Гадал, когда придёт настоящее тепло? В апреле? Или уже в марте оттепели зачастят? Не хотелось бы.

К вечеру разболелась нога. Перед ночёвкой, уже найдя укромное место под разлапистым кедром, снял валенок. Воняло страшно… тоже вечный спутник такой жизни. Тут некому было постирать носки, свернуть и положить в твой шкафчик. Конечно, он охотник, с подросткового возраста. Привык к тайге. Но раньше он всегда знал, что через два, три дня, неделю – вернётся домой. К семье. А сейчас… Покрутил ступней – что-то с суставом, или мышцы перенапряглись, или как-то неловко наступил, идя на лыжах. Огорчился – завтра тоже будет болеть.

Достал из рюкзака карту. В принципе, на автомате, острой необходимости не было – этот участок тайги он знал неплохо. Развернул потертый лист. Солнце уже почти село, но еще можно было различить изгибы рек, отметки высот. Он прикинул по знакомым ориентирам – вон та сопка с тремя вершинами, вот старая гарь, проплешина на склоне. Он примерно здесь. До зимовья оставалось не больше дня пути, если не сбавлять темп. Посмотрел на звезды, уже начавшие проступать на темнеющем небе. Полярная звезда – верный друг. Убрал карту. Сегодня тихо, никакой метели, никаких неприятных сюрпризов. Он набрал сушняка, развел небольшой, жаркий костер – нодью из трех бревен, чтобы горел долго и давал ровное тепло. Устроился спиной к стволу кедра, набросив на себя остатки брезента. Дым приятно щекотал ноздри. Ружье – рядом, всегда под рукой.

На третий день нога всё так же ныла. Тупо, навязчиво, будто к стопе приладили острый, холодный камень, и он трётся о кость, безостановочно, с каждым шагом. Хотелось его сбросить, отрубить. Степан знал – зимовье уже близко. Начал узнавать знакомые деревья. Не точно, не так, как узнают старых знакомых в толпе. Просто мелькало что-то привычное глазу – особый изгиб ствола, вывороченный с корнем пень, покрытый мхом. Затем увидел поваленное дерево, которое сам убирал с тропы пару лет назад, чуть дальше. Окончательный ориентир. Еще двадцать-тридцать минут – и дома.Прошёл мимо своего самодельного частокола, выстроганного из молодых сосен с почти щепетильной точностью. Его «китайская стена». Невысокий, чуть выше половины человеческого роста, но как раз такой, чтобы остановить их в случае чего. Чтоб напоролись в своем слепом приступе безумства. Они были тупы. Он знал. Сюда, в эту глушь, они, правда, так ни разу и не добрались. Сама тайга служила лучшей баррикадой. И расстояние. Именно поэтому он выбрал это место. Быть одному. Мысль мелькнула про Игоря. Не совсем одному. Там, за тридцать с лишним километров от его зимовья, такой же, как он, одиночка, охотник Игорь. Держит с ним связь по старенькой радиостанции. Его единственный друг. Его единственная хрупкая связь с миром и чем-то человечным. Внутри себя он человечное давно уже растерял. Во всяком случае, он так думал.

На исходе дня, когда солнце уже почти коснулось верхушек елей, он добрался до зимовья. Низкая, вросшая в землю избушка, сложенная из толстых, почерневших от времени бревен. Одно-единственное оконце, маленькое, как бойница, затянутое куском мутного пластика вместо стекла. Рядом, пристроенный к стене, такой же низкий и приземистый сарайчик для дров и всякого таежного скарба. Степан отстегнул сани, оставил их у входа. Проверил замок на двери зимовья – тяжелый, амбарный, висит, всё так же. С трудом провернул в нем ключ – тот щелкнул глухо, неохотно. Достал из сарая старую, видавшую виды совковую лопату. Замело всё знатно за его отсутствие. Из последних сил, превозмогая боль в ноге и общую усталость, чуть расчистил проход, чтобы дверь могла хоть немного открыться. Снял лыжи. И шагнул внутрь.

Зимовье встретило его ледяным, спёртым воздухом и запахом давно нетопленой печи. Небольшая, из грубо отесанных досок сшитая кровать у стены. Массивная печь-буржуйка, его главное сокровище. Маленький, шаткий столик, на нём – остатки продуктов, завернутые в тряпицу, и радиоприёмник, зелёный, советский Р-107. Древний, как этот мир. Старый деревянный сундук, который он притащил два года назад из брошенной заимки неподалеку, – полезная вещь, где можно хранить всякую всячину, от патронов до сушеных грибов. На полу, у печи, – небольшой бензиновый генератор и автомобильный аккумулятор для питания рации. Кровать была устелена несколькими старыми звериными шкурами и войлочным одеялом, жестким и колючим. Он сел на край. Сил затопить печь уже не осталось. Он просто повалился на кровать, как был, в одежде и валенках, и почти мгновенно провалился в глубокий, тяжелый сон.

Глава 3: Слёзы Зимовья

Ночью подморозило основательно. Там, за заиндевевшим стеклом окна, стояла Лена. Смотрела на него, не отрываясь, а он сидел за своим грубым столом из неотесанных досок. Чистил ружьё. Привычно, методично перекладывал тяжелые, холодные патроны. И почему-то не мог, никак не мог поднять на неё взгляд. Будто был виноват. Виноват так сильно, непростительно, что каждый её взгляд, каждое молчаливое слово, пусть даже сейчас она ничего не говорила, – било его по голове тяжелым, кузнечным молотом.

– Стёп, холодно. Простудишься опять, – её голос, тихий, почти шепот, но он услышал.

Степан не смотрел. Только глухо ответил:

– Сам знаю.

А в это время мысль билась, как пойманная птица: зачем я с ней так грубо? Она-то в чём виновата? Это я… всё я.

Отложил ружьё. Помолчал. И вправду, было очень холодно. Нестерпимо. Тело всё сковало, мелкая, знобящая дрожь охватила каждую клетку. Он посмотрел на себя – футболка, легкие домашние штаны. Странно… откуда они здесь? В его зимовье? И стекло на окне, откуда, у меня ж там пластик был. И Лена… откуда здесь Лена?

Страх, холодный и липкий, подступил к сердцу. В глазах помутнело, затуманилось, а по волосам будто кто-то ползал, мелкие, вредоносные, невидимые существа. Шептали ему на ухо, в самое сознание: «Спи, Степан, спи…»

А Степан вдруг подскочил, заметался по тесной комнате. Лены в окне уже не было.

– Я не хочу, не хочу спать! – он понял, что спит, чувствовал своё лежащее, замерзающее тело там, в реальности, но не мог пошевелиться. Видел и комнату, своё стылое зимовьё. Но не мог разлепить век. Лишь нога чуть дрогнула, почти невидимо, в тот момент, когда он вложил все нечеловеческие усилия в то, чтобы пошевелить её, встать. Он закричал: «ААА!!» Понял, что закричал и во сне, и наяву – хриплый, сдавленный стон.

Глаза вдруг распахнулись, будто освободившись от невидимого, тяжелого притяжения. Дыхание затрепеталось в груди. Руки мелко дрожали. Вокруг – его зимовьё. Мрак и пробирающий до костей холод. Он рывком сел на край самодельной кровати. Приходил в себя несколько долгих минут. Руки и ноги то и дело вздрагивали, будто в остаточных судорогах. Если бы не проснулся сейчас, может, вообще не проснулся бы. Нельзя так засыпать, без печи. Вот дурак. Всё ещё чувствовал Лену рядом. Здесь. У окна. Хоть понимал, что то был сон.

Боль, острая и горькая, подкатила к груди, норовя разорвать на пополам. Он подскочил, почти метнулся к маленькому оконцу, протёр ладонью намерзший лед. Мрак, стылый, скрытый пеленой мутного пластика. Мурашки снова разбежались по телу. Как близко он её чувствовал, как по-настоящему… будто она и вправду была здесь, с ним, всегда. Винила его. Она его винила. Разочаровалась… Или это просто бред. Его собственный бред. Его вина.

Холод и липкий пот смешались на его теле, вступили в какую-то жуткую химическую реакцию, заставляя дрожать еще сильнее. Вспомнил, что было раньше: он уснул, потому что смертельно устал, только-только вернулся с тяжелого похода. Нужно было время, чтобы просто прийти в себя. Пересобраться заново. Он тяжело опустился на скрипучий стул. Взгляд против воли то и дело возвращался к окну. Страх, его верный спутник, который он годами вытеснял, втаптывал в самые глубины сознания, – теперь прорвался наружу. Всё хорошо. Я здесь. Один. Успокаивал, заклинал себя он.

Нужно остудиться. Вышел на крыльцо, в морозную, колючую ночь. Набрал охапку промерзших, тяжелых брёвен из поленницы. Занес их в зимовье. Дрожащими руками нащепал лучины из сухого соснового полена, припасенного еще с осени. Сложил в топку старой буржуйки сначала скомканную бересту – лучшее средство для розжига, – потом мелкую щепу, затем поленья потолще, «колодцем», чтобы был доступ воздуха. Спички. Он чиркнул раз, другой. Огонек неохотно занялся, лизнул сухую бересту, и та вспыхнула ярким, веселым пламенем. Запахло смолой и дымом. Степан долго сидел на корточках перед открытой дверцей печи, подбрасывая дрова, глядя, как огонь жадно пожирает дерево, как разгораются угли. Тепло, сначала робкое, потом всё более уверенное, начало расходиться по стылой комнате, отгоняя мрак и холод. Он смотрел на огонь, долго, пытливо, видя в его пляшущих языках отражение собственной жизни. Жизни, которая когда-то тоже горела ярко, а потом… сгорела дотла. Хотелось сказать что-то, кому-то, но рядом не было никого. Поэтому Степан сказал очень тихо, почти беззвучно, в пустоту, или в огонь, или ей:

– Приходи ещё, ладно?..

Знал, зимовье протопится ещё не скоро; за время, пока его не было, оно промёрзло насквозь, покрылось изнутри толстым слоем инея. А теперь потихоньку оттаивало, и по стенам, по неровным бревнам, кое-где уже текли тонкие струйки воды, будто слёзы. Слёзы, о которых Степан давно забыл. Он снял валенки, свой пропахший дымом тулуп, забрался под тяжелое войлочное одеяло и наброшенные сверху шкуры. Задремал. Не сразу. Но задремал. Чуть спокойнее, согреваемый ровным гулом печи и мыслями, что зима ещё не ушла, что завтра он поговорит. С человеком.

Глава 4: Хрупкий порядок Зимовья

Степан разомкнул глаза ранним утром. Когда солнце только-только заводило свою тихую, невидимую музыку где-то за краем земли, беря первые, робкие, пробные аккорды. До его зимовья эти аккорды ещё не долетели. Глубокая тайга, высокие, как корабельные мачты, хвойные деревья, маленькое, матовое оконце – всё это сдерживало этот неясный предрассветный гул. Было темно. И холодно. Печь уже давно остыла, и зимовьё вновь сковал крепкий, бесцеремонный сибирский мороз. Степан съёжился под грудой жестких, пахнущих дымом и зверем шкур. Но от ощущения дома, своего, выстраданного укрытия, на душе было чуть теплее. Спокойнее. Понятнее. Впереди – день, со своим привычным, отработанным до мелочей распорядком. В голове уже медленно, как жернова старой мельницы, начинали крутиться мысли. Нужно будет снег у входа расчистить, опять наверняка намело за ночь. Дров наколоть, запас пополнить – зима еще не сдается. Силки проверить, те, что ближе к зимовью, может, хоть какая мелочь попалась. Да и починить надо ту полку у печи, совсем разболталась. Нож наточить. Поесть что-то горячее… да, обязательно.А вечером – радиоэфир с Игорем.

Степан не знал в точности, какой сейчас день недели, не знал и точной даты – календарь давно стал ненужной роскошью. Но с того момента, как они с Игорем впервые наткнулись друг на друга в этой вымершей тайге и договорились держать связь, они условились: выходить в эфир каждые два дня. В одно и то же время. Исключения составляли лишь вынужденные, долгие походы, когда один из них отсутствовал большее количество дней. В этом случае тот, кто отправлялся в поход, вёл свой, внутренний счёт времени. Два дня. На третий не успел – связи нет. Значит, жду еще два дня. Если к этому времени уже вернулся – выхожу на связь. Никто никогда не знал наверняка, когда вернётся другой, жив ли он вообще, но каждые два дня любой из них был готов к радиоэфиру. Чувство, что кто-то там, за десятками километров тайги, тебя ждёт, помнит, – это подпитывало душу, согревало кровь, вселяло призрачную, почти иррациональную надежду в этот Богом забытый, промерзший мир. Вот и сегодня, с самого утра, Степан чувствовал её. Жизнь. Она продолжалась.

Он рывком откинул шкуры. Холод тут же вцепился в тело, заставил двигаться быстрее. Первым делом – печь. Чугунная буржуйка, сердце зимовья, еще хранила ночную стылость. На этот раз растопка далась легче, чем после возвращения из Заимки; дрова, подсушенные за ночь у еще теплой вчера печи, занялись быстро от одной спички. Вскоре уже ровный, успокаивающий гул наполнил избушку, а по бревенчатым стенам заплясали живые, оранжевые отсветы, отгоняя утренний сумрак.

Пока комната понемногу отходила от ночной стужи, напитываясь живительным теплом, Степан занялся разбором скудной добычи из Заимки. Перебрал трофеи, раскладывая по своим местам. Чай, остатки почерневшей крупы и каменные сухари убрал в старый деревянный сундук, служивший одновременно и лавкой. Консервы – две банки непонятного содержания и одну сгущенки – поставил на шаткую полку у печи, где потеплее. Медикаменты в ларь на столе. А вот канистру с бензином, настоящую драгоценность, осторожно, будто неся хрупкое стекло, занес в дальний, самый холодный угол сарайчика, пристроенного к зимовью. Подальше от огня, но и чтоб не перемерзла совсем, если морозы ударят снова. Бензин нынче – вторая жизнь.

Вернувшись в теплеющее зимовье, он поставил на край печи котелок со свеженабранным снегом – талая вода была мягче и чище речной, а до реки так вообще еще нужно было и топать. Пока снег нехотя таял, превращаясь в воду, пришла очередь инструмента. В таежной жизни топор и охотничий нож – продолжение руки, и они всегда должны быть в идеальном порядке, готовые к любой работе или неожиданной встрече. Степан достал из потертого кожаного кисета, висевшего на гвозде у двери, верный оселок. Смочил его чуть теплой уже водой из котелка и принялся за дело. Сначала топор – методичные, выверенные движения, снимающие мельчайшие зазубрины и неровности, возвращающие лезвию рабочую, злую остроту. Потом нож – его он точил с особой тщательностью, почти с нежностью, доводя до бритвенного блеска, чтобы шкуру снимал как по маслу, а хлеб резал, не сминая. Звук металла, скользящего по камню, был привычным, почти убаюкивающим, частью этой молчаливой утренней рутины. Острый инструмент в тайге – половина успеха.