Полная версия
Александр Оним
Недетские сказки
Каша из серебра
Глава I: Монета на ладони
Дождь стучал в оконные стекла старого дома на окраине Блэкпайн, словно пытаясь прорваться внутрь, размыть границы между миром живых и тьмой. Грэйс Марлоу сидела в полумраке кухни, глядя на свои старые руки – дряхлые, иссохшие, как сам дом. В этом заброшенном месте, где каждый звук становился эхом прошлого, она жила одна уже много лет. Её муж умер давно, сын исчез при странных обстоятельствах – и всё, что ей осталось, – это одиночество и холодные стены, наполненные тяжёлым дыханием времени.
Вечерняя темнота опускалась на город, когда в дверь неожиданно постучали. Три коротких, чётких удара – тот, кто стучался из глубины ночи, словно чеканил заученный ритм. Сердце Грэйс забилось быстрее. Она не ждала гостей, да и с кем ей было общаться в этом забытом месте? Медленно подошла к двери и, дрожа от внутреннего беспокойства, открыла.
На пороге стоял незнакомец – высокий, в потертом плаще, лицо скрывал капюшон. Его взгляд был холодным и глубоким как сама ночь, а в руке у него блестела серебряная монета – старая, покрытая едва различимыми рунами и трещинами, словно она хранила в себе тысячи забытых историй.
– Прошу, пустите переночевать, – тихо сказал он, голосом, который едва прорезал тишину. – Я голоден и еды у меня нет, но я умею варить кашу… из серебряной монеты.
Грэйс не поняла сразу, почему слова так сильно врезались в её сознание. Может, это была шутка? Или какой-то обман? Но что-то в тени его лица и тяжелом блеске монеты заставило её отступить и впустить гостя внутрь.
В доме стало холоднее, словно сама тьма проникала через щели в окнах и стенах. Незнакомец сел за стол и положил на него монету. Свет, который исходил от неё, был тусклым и странным – не жёлтым и тёплым, а ледяным, проникающим в самое сердце.
Грейс достала из шкафа старую кастрюлю и налила в неё воду из крана – прозрачную и пахнущую металлом, поставила ее на плиту. Затем, незнакомец, бросил монету в воду. Вода вспыхнула холодным светом, и пламя под кастрюлей засветилось не привычным красным огнём, а дымчатым серым пламенем.
– Каша варится не из крупы, – сказал он, глядя прямо в глаза Грэйс. – А из того, что у тебя внутри – из голода, который не утолить обычной пищей.
В воздухе повисла тяжёлая пауза. Пар, что поднялся из кастрюли, пах сыростью заброшенных подвалов и древних могил, наполняя кухню ощущением запретного.
Кастрюля тихо закипала. Тусклое, ледяное пламя под ней не светило – оно как будто поглощало свет. Незнакомец склонился над ней, а его голос звучал теперь не голосом человека, а эхом из глубины.
– Шесть ингредиентов, – произнёс он, – и шесть шагов к истине. Ты готова?
Грэйс молча кивнула. Руки дрожали.
– Без соли каша мертва. Принеси свежие слёзы – те, что ты держала внутри десятилетиями.
Она закрыла глаза. Сначала ничего не происходило. Но стоило ей вспомнить… исчезновение сына, день, когда он ушёл и не вернулся – как внутри что-то надломилось. Слеза скатилась по щеке. Незнакомец поймал её пальцем и капнул в кастрюлю. Вода зашипела. Из неё повеяло стылым горем.
– Теперь – прошлое. Нечто значимое. Отдай его, и забудешь.
Грэйс медленно подошла к комоду. Достала старую фоторамку, покрытую пылью. На ней – мальчик в саду. Она сжала фото в руках… и швырнула в огонь под кастрюлей. Оно сгорело в тишине, и в ту же секунду – пустота. Она больше не могла вспомнить, как звучал его голос.
– Без масла – всё сгорит. Отдай любовь. Всё тепло, что осталось.
Она сняла с шеи цепочку с кольцом мужа. Долго смотрела, словно пытаясь почувствовать хоть каплю ушедшего. Кольцо скользнуло в котёл. Внутри – легкий золотой отблеск. Но в груди стало пусто и холодно, как в склепе.
– Вкус придаёт вера. Но у тебя она горчит. Сорви её с корнем.
Она достала с полки Библию – покрытую пылью, но хранимую, словно оберег. Медленно открыла… и закрыла. Затем – бросила в огонь. Листы шипели, закручивались, исчезали. Её дыхание стало тяжёлым. Мир стал серым. Без надежды.
– Дай тело. Малую часть. Твою.
Без слов она взяла нож с разделочной доски. Вскользь провела лезвием по ладони. Кровь упала в кастрюлю – капля, две. Вода вспенилась, запах стал медным, как в операционной. В зеркале на стене – её отражение постарело на десяток лет.
– Нужен не пламень. Нужен выдох. Отдай дыхание. Последний вздох – как плата за вход.
Она наклонилась к кастрюле. Сделала вдох. И… выдохнула. Тихо. Долго. С паром ушла её суть, как тонкая дымка. На миг – её не стало. Пламя вспыхнуло. И тут же потухло.
– Попробуй, – сказал незнакомец, протягивая ей ложку.
Она осторожно провела ложкой по поверхности жидкости. Каша была густой, почти как кровь, на вкус – холодной, металлической, с оттенком горечи, будто в ней растворилась печаль и смерть.
В этот миг мир вокруг погрузился в тишину, и Грэйс услышала шёпоты – голоса из темноты, которых не должно было быть слышно. Тени на стенах заиграли странными движениями, а холод проник в каждую клетку её тела.
– Это – каша из серебряной монеты, – прошептал незнакомец. – Она не варится и не съедается. Её пьют. Она открывает двери, которые лучше не открывать.
Грэйс смотрела на мерцающую монету и ощущала, как граница между настоящим и потусторонним размывается. Что-то ждет, скрытое в глубинах тьмы, и его час приближается.
Глава II: Взгляд из глубины
Утро не принесло облегчения – только густой туман, который опустился на Блэкпайн, словно серое покрывало, скрывающее город от самого себя. Грэйс Марлоу проснулась с тяжестью в груди, словно в её теле поселился чужой холод. Дом, в котором она просыпалась много лет, теперь казался чужим и мёртвым, хотя стены не изменились – это изменилось что-то внутри неё.
Кухня, где вчера варилась та зловещая каша, была пуста. Кастрюли не было, а на столе лежала та самая серебряная монета – холодная и ждущая. Она подняла её и ощутила, как металл буквально пульсирует, отдавая холодом, глубже любого льда. В её руках монета стала тяжёлой, словно она несла в себе целую вечность.
Грэйс вышла на улицу, пытаясь развеять сгустки ночного кошмара, но туман не отпускал, скрывая всё вокруг. По пустынной улице Блэкпайн она шла медленно, и с каждым шагом чувствовала, как кто-то – или что-то – наблюдает за ней из-за углов и теней.
Внезапно неподалёку раздался шерох – словно кто-то медленно ступал по гравию. Она обернулась, но улица была пуста. Только туман колыхался, и в нём играли призрачные отблески серебра. Серебряная монета в руке будто притягивала к себе тьму.
Грэйс почувствовала, как в груди растёт неутолимый голод – не физический, а нечто древнее, холодное и жаждущее. Ветер принес запах – не свежий дождь, а смесь сырой земли, старого железа и гнили.
Из тумана появился он – тот самый странник, с его холодным взглядом, в котором светилось нечто чуждое и пугающее.
– Ты носишь не просто монету, – сказал он. – Она – ключ. Ключ к дверям, что ведут в то, что ты боялась вспомнить.
– Какие двери? – спросила Грэйс, пытаясь удержать голос от дрожи.
– Двери в твое прошлое и будущее. Те, кто варит кашу из серебра, платят не только деньгами, но душой. Ты уже начала платить.
Он протянул ей тонкий серебряный ключ, вырезанный теми же рунами, что и на монете. В тот момент мир вокруг стал тусклым, и шёпоты, что слышались издалека, превратились в громкие голоса – зовущие, обещающие открыть то, что лучше навсегда забыть.
Грэйс понимала: её жизнь больше не будет прежней. Монета – это не просто металл, это проклятие, что затягивает её в бездну. И чтобы выбраться, ей придётся заглянуть в те двери, что открывает серебро – двери, из которых нет возврата.
Глава III: Погружение во тьму
Туман не рассеивался. Наоборот, с каждым шагом он становился гуще, словно окружающий мир сгущался в нечто плотное и вязкое, где всё живое тонуло в тени. Грэйс Марлоу чувствовала, как её разум медленно скользит в бездну – там, где реальность переплетается с кошмарами.
Дом, в который она вернулась, изменился. Стены будто дышали, а тёмные углы наполнялись шепотами, доносившимися из глубин. Ветер за окном превратился в вой, который звучал не как природное явление, а как плач потерянных душ. Монета в её ладони всё сильнее тянула к себе тьму, как будто была центром этой неизведанной силы.
Она не могла избавиться от неё – несколько раз пыталась выбросить, закопать, спрятать, но монета неизменно возвращалась, тяжёлая и холодная, как кусок живого металла.
В ночи к ней явились видения. В них её сын – безжизненный, бледный – стоял на краю бездны, протягивая руки в попытке спастись. За ним тянулись бесформенные тени, сотканные из страха и боли. Голоса звучали всё громче: это были воспоминания, смешанные с угрозами, голосами тех, кто когда-то заплатил цену серебра.
Грэйс не могла отличить, где сон, а где явь. Сны проникали в реальность, и в отражениях зеркал мелькали лица, которых не было в доме. Каждый вечер превращался в борьбу с невидимыми силами, которые тянули её в глубокую тьму.
Однажды ночью тени вышли из стен и окружили её. Шёпоты превратились в крики, и Грэйс поняла – монета связала её с древним проклятием, которое питается её страхом и отчаянием.
Она вспомнила слова незнакомца: «Каша из серебряной монеты – не просто блюдо. Это символ вечного голода, который нельзя утолить.»
Грэйс знала, чтобы спастись, ей придётся заглянуть в глубины этого проклятия, встретиться лицом к лицу с тенями прошлого и теми, кто навсегда остался в тени.
Но вопрос оставался один: готова ли она платить цену, которую требует эта каша? Или она навсегда останется пленницей серебряной монеты и своих страхов?
Глава IV: Цена каши
В ту ночь, когда тьма казалась самой густой и плотной, Грэйс Марлоу поняла: она больше не хозяйка своего дома, не хозяйка своей жизни. Серебряная монета лежала на столе, излучая холодный, почти живой свет. Тени вокруг сгущались, впитывая боль и страх, которые она носила в себе долгие годы.
В дверь снова постучали – теперь не три раза, а много, почти безумным ритмом. Грэйс, сердце колотящееся в груди, открыла дверь, и перед ней стоял незнакомец. Но теперь в его глазах горела не просто холодная тьма – там плескалась бездна, древняя и жадная.
– Ты готова узнать правду? – спросил он шёпотом, который звучал как ветер, пронизывающий кости.
– Что я должна сделать? – голос Грэйс был слаб и дрожал.
– Заплатить цену каши, – сказал он. – Ту самую цену, что платит каждый, кто берёт в руки серебряную монету.
В этот момент монета на столе вспыхнула ярче, и перед Грэйс открылась дыра во времени и пространстве – портал, ведущий в мир теней, где прошлое и настоящее сплелись в бесконечный кошмар.
Внутри портала мелькали лица – мужа, сына и тех, кого она потеряла навсегда. Но между ними таилось нечто гораздо более древнее и страшное – существо из темноты, которое питалось её страхом, её страданиями, её самой душой.
Грэйс шагнула в портал, понимая: чтобы освободиться, ей придётся встретиться с этим ужасом лицом к лицу. Только так можно разорвать цепь проклятия, которое заставляет варить кашу из серебра – кашу из боли, страха и потерянных надежд.
Битва была страшной и безжалостной. Тени пытались поглотить её, но внутри она нашла силу – силу матери, готовой на всё ради сына, силу женщины, которая не сдаётся даже перед лицом бездны.
Когда всё закончилось, Грэйс оказалась в доме. Монета лежала на полу – теперь пустая, холодная и безжизненная. Каша, что варилась в её душе, наконец остыла.
Но в воздухе ещё долго висел холод, и в тишине она слышала тихий шёпот – напоминание, что есть вещи, которые не забываются и не прощаются.
Грэйс знала, что жизнь никогда не станет прежней, но теперь она была свободна – пусть и заплатив страшную цену. Цену каши из серебряной монеты.
Глава V: Эхо в стенах
Грэйс больше не слышала крика ветра. Дом стоял в странной тишине, как будто сам устал быть свидетелем. Ни шепотов, ни теней. Только ритмичное тиканье часов, которое вдруг вернулось, как будто им позволили снова отсчитывать время.
На кухонном столе лежала монета – тусклая, молчаливая. Она больше не пульсировала, не звала, не тянула. И всё же, каждый раз, когда Грэйс проходила мимо, ей казалось, что тень на стене меняет форму. В ней скользили очертания чужих лиц, забытых жестов, неуслышанных слов.
Она больше не пыталась понять, что было наяву, а что сном. Те, кто задаёт такие вопросы, хотят вернуться назад – в мир, где всё делится на «до» и «после». А Грэйс знала: назад пути нет.
Она жила теперь как будто на другом берегу себя. И с этого берега многое казалось иначе.
Иногда ей вспоминались слова незнакомца, но не напрямую, а как будто в искаженном отражении. В том голосе не было приговора, но и утешения не было. Только необходимость. Он не требовал – он предлагал. И в этом предложении было что-то древнее, как сама нужда.
Не всё нуждается в объяснении. Не всё – в прощении.
Её руки, такие хрупкие теперь, будто стали частью мебели, дерева, трещин в штукатурке, вздрагивали, когда она наливала чай. В паре от чашки – всегда мерещилось нечто чужое. Но она не отводила взгляд. Теперь она умела смотреть – и не отворачиваться.
В один из вечеров она нашла старый платяной шкаф. Внутри, между одеялами, лежала детская рубашка – выцветшая, с пуговицей, пришитой неровно. Она прижала ткань к лицу, но запаха не осталось. Только память движения рук, когда рубашку гладили. И ощущение пустоты, которая теперь больше не пугала.
Всё, что происходило той ночью, не нуждалось в доказательствах. Она не рассказывала об этом. Никто бы ей не поверил. Да и зачем? Истина, разлитая в серебряной каше, не в словах. Она в отказе от привычного смысла, в том странном выборе: не убежать – остаться. Не сохранить – отдать.
Иногда ей снилось, что она идёт по длинному коридору, а по обе стороны – двери. За каждой – что-то знакомое. Письмо, которое она не отправила. Плач, который задавила. Фотография, которую не успела порвать. Она идёт, но не открывает ни одну. Монета в её ладони остаётся холодной, но лёгкой.
Может, он снова придёт. Или придёт к другой. Та, что потеряла, что ждёт, что гниёт изнутри от молчания – всегда найдётся. Ведь монета – не наказание. Это зеркало. Она просто показывает, сколько ты готова заплатить, чтобы вспомнить то, от чего всю жизнь бежала.
А плата – всегда разная. Кто-то отдаёт веру. Кто-то любовь. Кто-то – саму способность помнить.
Грэйс же… она отдала всё. Но, может быть, именно поэтому ей больше нечего бояться.
Репка
Глава I: Под тенью корня
В тот год осень пришла раньше срока, как будто сама природа хотела скрыться под землю – в корни, в сырость, в страх. Воздух на окраине деревни Костянцево был насквозь пропитан гнилью, и даже птицы летели выше, чем обычно, будто что-то в земле их отталкивало. Что-то старое. Что-то проснувшееся.
Старик, которого здесь звали просто Дедом, жил один. Жена давно умерла, дети разъехались, дом скрипел по ночам от времени и одиночества. Он редко выходил за порог, а если и выходил – то к огороду. Его последнее дело, последняя привязанность, оставленная жизнью. И там, среди кривых грядок, где ни одна капуста не прижилась, выросла она.
Репка.
Он не сажал её. Он не помнил, чтобы клал туда семя. И всё же – она была. Сначала маленькая, едва заметная – как шутка, как недоразумение. Потом – чуть больше, желтоватая, с листьями, что были не зелёными, а темно-бурыми, с прожилками, похожими на сосуды. Через неделю репка заняла весь центр огорода, подняв из земли клоки мха и мелкие кости, вытолкнув наружу камни, которые никто раньше не видел.
Когда он стоял над ней в тот вечер, её верхушка пульсировала. Совсем чуть-чуть. Как будто под кожей что-то билось. Он списал это на усталость. На возраст. На то, что сам стал видеть хуже и верить – странному чаще, чем разумному.
Но ночью ему приснилось, как корни репки тянутся под дом. Прямо под пол, где хранился старый сундук. Как они вьются в стенах, в щелях, как обвивают его ноги во сне. Он проснулся в холодном поту и услышал – скрежет. Нет, не снаружи. Из-под пола.
Наутро он взял заступ. Пошёл к репке. И впервые попытался её выдернуть.
Земля не поддалась. Он потянул – и почувствовал, как что-то сопротивляется, не как растение, а как живая плоть. Репка слегка качнулась… и из её верхушки вырвался короткий, едва слышный стон.
Старик отпустил руки. Посмотрел вокруг. Огород был пуст, но воздух стал гуще, темнее. Как будто сама тень деревни легла на него. В небе кружило вороньё, чернее обычного. И одна из птиц села на крышу и сказала его имя. Старик побледнел. Он пошёл обратно в дом, не закрывая калитку. Он знал: завтра он позовёт бабку.
Но бабки давно не было. Он называл так старую куклу в чулане, с которой говорил с тех пор, как остался один. Кукла была из тряпок, с лицом, нарисованным углём. Иногда ночью она двигалась – совсем чуть-чуть. Он сам шил ей платье, сам клал рядом на подушку. Но теперь, сидя у окна, он сказал:
– Ты должна помочь мне. Я не справлюсь в одиночку.
Кукла ничего не ответила. Но утром, когда он вышел в огород, вторая тень появилась рядом с ним. Он не смотрел на неё, но слышал, как она дышит.
– Дёрнем, бабка? – сказал он.
Она молча кивнула.
Вдвоём они тянули. Репка выла. Земля сотрясалась. И из глубины донёсся треск – не корня, а треск ломаемых костей. Кто-то внизу шевелился. Кто-то давно забытый.
Старик отпустил руки. Сердце в груди колотилось, как барабан. Он чувствовал: они разбудили не то, что спало. А то, что ждало.
В ту ночь он услышал, как в коридоре кто-то шепчет. Голоса были детскими. Но слов он не понимал. Только повторяющийся ритм: "Та-щи, та-щи, та-щи…"
Он встал и заколотил все окна. Но в зеркале у двери мелькнула третья тень – маленькая, с вытянутыми пальцами и чернильными глазами.
– Внучка… – прошептал он. – Я ведь… не звал тебя…
Но она уже стояла у порога.
На следующее утро трое тянули репку. Старик, бабка, внучка – и что-то ещё. Тень за спиной, холодная и не принадлежащая никому. Репка шевелилась. Земля под ней пульсировала. Из трещины выползла сороконожка – неестественно большая, с глазами на конце тела. Она свернулась в клубок и исчезла в яме.
Внучка потянула с особой, озлобленной силой, но из-под репки послышался только смех. Не людской. Глубокий, с мокрым послевкусием. Репка поддалась на миллиметр.
– Ещё. – сказала бабка. Но её голос был чужим.
Старик смотрел, как листья репки обвиваются вокруг забора, как корни переплетаются с корнями деревьев. Она растёт. Не вверх. Внутрь.
А в ту ночь, когда в доме погас последний огонь, за печкой появился кто-то новый. Рыжий. С ушами. С хвостом.
– Кот… – прошептал дед. – Ты ведь тоже чувствуешь, да?
Кот только моргнул. И лёг рядом с куклой в чулане. Та теперь тоже дышала.
Глава II: Зов из-под земли
В деревне, как говорили старожилы, нельзя копать слишком глубоко. Не потому, что камень. И не потому, что вода близко. А потому, что земля в Костянцево – помнит. Она тёплая даже зимой, и почти незаметно отдает запахом – не свежим, не растительным, а старым, как плесень в могильном саване.
Старик, бабка, и та, кого он называл внучкой, тянули репку второй день. Или третий. Или, может быть, уже годы. Время в огороде текло иначе. Солнце не двигалось по небу – оно словно зависло, будто боялось приблизиться.
Из под земли доносился всё тот же влажный, глухой треск, словно под корнями ворочалось что-то большое, не рожденное, но уже живое.
Они возвращались в дом только на ночь – если это можно было назвать ночью. Тьма не наступала. Она подкрадывалась, медленно, не сверху, а снизу – вытекала из подвала, из щелей, из узлов дерева на стенах.
Тени жили своей жизнью. Кукла в чулане больше не сидела – она стояла у зеркала. Иногда её лицо было другим.
Однажды утром старик вышел к колодцу. Воды там уже не было, только чёрная гладь на дне – как зрачок умирающего зверя. Он наклонился – и услышал, как кто-то зовёт его по имени, но голос был его же, только детский, потерянный.
С тех пор он не утолял жажду.
На следующий день пришла собака. Жучка. Уже давно издохшая и закопанная под яблоней. Она шла, хромая, с вывернутой лапой и пустыми глазами. Бабка молча впустила её в круг. Она легла у репки и начала рыть землю перед ней, как будто слышала сердце, бьющееся в глубине.
Иногда, когда репка содрогалась, на её кожуре проступали следы рук – будто кто-то изнутри давил, царапал, умолял. Но стоило моргнуть – и они исчезали.
– Поможешь, подруга? Помнишь, как мы ловили мышей в сарае? Всё возвращается. Всё вылезает.Старик позвал Жучку:
Жучка взвыла. Хрипло, по-собачьи. Но в этом вое был человеческий отголосок.
Репка стала гнить. Но не умирала. Она воняла, как мертвец, забытый в поле в солнечную погоду. Листья расползались, и в них кишели мелкие белые черви – безглазые, с лицами младенцев. Внучку стало невозможно удерживать в доме – она смеялась, когда они ползали по рукам.
– Они щекочут, дедушка, – говорила она. – Они шепчут. Там под землей… там мама.
Старик не ответил. Он и сам слышал голос. Временами – голос дочери. А иногда – свой собственный, но со стороны, как будто он уже умер, а кто-то лишь надел его оболочку.
К вечеру земля треснула. Из-под репки вырвался пар – тяжёлый, липкий. И из него вышло нечто.
Кот. Рыжий, как и прежде. Но с лишним глазом на лбу. Он подошёл, сел, и заговорил.
– Ещё одного зови, – сказал он. – Иначе корень не отпустит. Он требует замыкания круга.
– Кого? – хрипло выдавил старик.
Кот вылизал лапу, и его язык был раздвоенным.
– Ту, что маленькая. Та, что последняя. Та, что не боится.
Они нашли мышку у колодца. Она грызла кости. Маленькая, с глазами, полными разума. Она не убежала, когда бабка протянула руку. Она просто смотрела.
– Всё готово, – прошептала внучка. – Теперь мы можем вытянуть.
– Не вытянуть, – сказал кот. – Открыть.
В ту ночь огород стал другим. Репка больше не была овощем. Она была плодом, вызревшим на страданиях. Её поверхность покрыли знаки – руны, которых никто не учил. Воздух застыл, как перед бурей. Живое не приближалось. Даже ветер замер.
Старик стоял впереди. За ним – бабка. Потом внучка. Жучка. Кот. Мышка.
Шестеро.
– Раз, два… тянем, – сказал он.
И они потянули.
Земля вздрогнула.
Глава III: То, что под кожурой
Сначала был треск. Не земной – не тот, что издаёт сухая древесина под ногами или старый череп под лопатой. Это был треск изнутри реальности – хруст ткани мира, словно кто-то сжимал его, как гнилую пергаментную обложку.
Репка пошатнулась. Под ней земля вспухла, как от нарыва. Воздух задрожал, потемнел, как в момент солнечного затмения. Листья на краю огорода свернулись в трубочки и зашипели. Жучка зарычала, кот выгнул спину, а мышка… заплакала. Маленьким, тонким, почти человеческим плачем.
Старик, бабка, внучка и вся череда существ – как заколдованная карусель, стояли в кругу, напряжённо вцепившись в дрожащий клубень. Все тянули. И когда они сделали последний рывок, репка вырвалась.
Но корней под ней не было.
Из земли выскочила не нога. Не коготь. Не щупальце. Пустота. Живая, давящая, с пульсирующими краями. Она не вылезла – она развернулась, как воронка. Чёрная дыра, не в небо, а вглубь. Открытая пасть, сочащаяся запахом старой крови, мокрой глины и чего-то гораздо древнее – памяти, которую земля больше не могла удерживать.
Репка каталась по земле, а из расщелины бил свет – бледный, болезненный, как лунный на разрезанном теле. Она шептала. Говорила на языке, от которого слёзы текли по щекам. Старик зажал уши – но звук был не снаружи. Он шёл изнутри его черепа.
– Что мы сделали… – выдохнула бабка. Она пыталась отползти, но ноги не двигались. Внучка стояла неподвижно, голова её была наклонена вбок, будто к чему-то прислушивалась.
Кот подошёл к краю расщелины и посмотрел вниз.
– Я знал, что оно здесь, – сказал он. – Но не думал, что так глубоко. Или, наоборот, так близко.
Жучка начала рыть, будто надеясь, что под пустотой есть что-то ещё. Но лапы утонули в чёрной пыли.
Мышка исчезла. Просто пропала, без звука. Без следа.
Из зияющей дыры начало выползать нечто. Не тело. Скорее, идея тела, его кривое отражение. Она не имела формы – она имела волю. Первое, что увидели – глаза. Их было множество. Они не моргали. Смотрели не на людей – в них. Видели не лица, а все мысли, страхи, память.
– Это… я? – хрипло прошептал старик.
