Архив изъятых голосов

На самом дне урны, под слоем обугленного прошлого, лежала визитка. Обожжённая по краям, почерневшая, но упрямо сохранившая одну букву – «Ц.». Росчерки вокруг неё выгорели, а сама буква выжила. Как будто пространство между линиями защитило её. Больше на лицевой стороне не осталось ничего: ни имени, ни адреса, ни кода. Только тишина.

Он перевернул карточку. Пальцы нащупали на обратной стороне шероховатость, не просто структуру бумаги, а нечто вставленное под неё, крошечный выступ. Островок металла, запаянный под слоем целлюлозы. Размером с песчинку. Он поднял визитку ближе к свету. Свет прорезал её, и в глубине засверкала точка: металлический микрорезонатор. Loa. Миниатюрный, как крошка от голосовой струны. Брат той самой струны, спящей внутри шкатулки.

И в этот момент Тень, не голос, не сознание, а сам нерв его памяти дрогнула.

Внутри головы, под черепом, словно в затопленном архиве, осел шёпот:

– Это подписной обратный ключ. Если поставить рядом с коробкой – она откроет второй зал. Но не разрушит тебя. Цензор… оставил тропу. Он не сжёг до конца.

Он вложил визитку в ладонь вместе со шкатулкой. Металлическое зерно вспыхнуло внутренним индиго, и вибрация коробки слилась с невидимым тоном микрочипа – две частоты свелись, образовав устойчивое биение. Узор концентрических кругов на крышке стал перетекать, как жидкое стекло, вырисовывая странный символ – три незамкнутые дуги, знакомый знак «Круга-Паузы».

Но прежде чем крышка подалась, из коридора донёсся звонкий металлический лязг: операторы опустили защитную решётку – сектор отрезан. У него оставалась узкая шахта почтового лифта в самом конце склада. Надо уходить, не дав второму залу раскрыться под чужими датчиками.

Он снова затянул узел на ткани, плотнее, чтобы резонанс не выплеснулся наружу, и спрятал визитку в блокнот. На полях, рядом с пометками «Колыбельная» и «Бергамаска», вывел быстрою линией:

3. Пепел / знак «Ц.» / обратный ключ.

следующий фрагмент спрятан в архиве списанных лозунгов.

Свитки над головой зашевелились стихами ветра: «ТИ-ШИ-НА…» словно напоминали цену промедления. Он шагнул в тень почтового лифта, ощущая, как шкатулка стихает, не затихает, а ждёт, пока он найдёт место, где второй зал можно будет слушать без риска. Впереди лежал архив лозунгов, отдел, где промокшая краска давно стала кровью окаменевших слов. Там наверняка ждала третья нота и тот, кому она принадлежала.

За спиной урна затянулась серым дымком, будто сама память догорала, но в швах стальной крышки дремало тёплое свечение – знак, что следующее слово ещё не погасло.

Сквозной двор-колодец был похож на прямоугольную шахту бросовой памяти: стены из сырого бетона, разрисованные слоями прежних аварийных отметок – красный квадрат от замурованного выхода, жёлтая стрелка к несуществующей эвакуационной лестнице, чёрная буква Ω, которой помечали «зоны окончательного глушения». С высокого, затянутого смогом неба падал тусклый свет купольной лампы; он дробился на каплях конденсата, стекал по трубам и капал ему на темя холодными иголками.

Шкатулка под плащом по-прежнему дрожала, но иначе, не как затаённый механизм, а как хорошо натянутая кожа барабана, в которую раз за разом ударяет невидимый палец. Каждый короткий толчок отзывался эхом в груди, и он понял: в больничном коридоре, который он только что видел, шёпот безгласного мужчины не закончился. Туда, в темноту, всё ещё течёт нерождённая мелодия.

Стань их языком, – повторила Тень, обретая в холодном дворе больше очертаний; её шорох перекликался с дождевыми нитями.

Он обвёл взглядом стену. В метре от земли бетон был выщерблен временем; из щели торчала старая дренажная труба, уходящая в нутро комплекса. На стенке рядом с отверстой ржавчиной углем была выведена малозаметная надпись: «СП» – Служба Потерь. Ещё во времена купола здесь принимали списанные предметы, которые алгоритм признавал «эмоционально небезопасными» и отправлял в известковый крематорий. Если голоса в шкатулке действительно принадлежат лишённым слов, их письма могли уцелеть именно там: в яме, где сжигали всё, что могло заставить сердце сорваться с метронома.

Ни сирена, ни топот погонщиков пока не вырывались в колодец; бетон заглушал рации. Нужно действовать, пока поисковики теряют его след в ветвях коридоров.

Он втянулся в трубу боком, дышать пришлось ртутно-узким воздухом, пропитанным сыростью да горелой известью. Под ладонями хрустела соль, а на языке поселился отвратный привкус меди, казалось, сам воздух корродировал. Шкахатулка вибрировала чаще; на ощупь крышка стала теплее, словно кто-то изнутри долго стучался кулаком.

– Потерпи, – прошептал он, – сначала нужно найти письмена.

Труба оборвалась над арочным ходом. Внизу темнел узкий тоннель, выложенный кафелем цвета вываренной кости; лампы тут давно погасли, но от стен шёл ровный зелёный отсвет – фосфорила плесень, росшая на просоленных швах. В воздухе висел такой густой запах формалина, что даже соль не могла его разъесть.

Он спрыгнул, сел на корточки. В просвете туннеля чуть дальше поблёскивала алюминиевая дверь с гербовой эмблемой бывшего ЦЭР – зигзагообразный равноконечный крест, разделяющий три слога: ПО-ТЕ-РЯ. Запорный цилиндр был срезан кем-то изнутри, а пол под дверью был усыпан старым пеплом и белыми остатками крупой сгоревшей извести.

Когда он ступил на крошку, шкатулка задребезжала так яростно, что пришлось прижать её обеими руками. Слабый латунный щелчок, и крышка сама нашла щель. Оттуда вырвался тончайший перезвон, похожий на вибрацию затухающих нитей фортепиано. Видение ударило, не дав опомниться.

Третий зал памяти. Полигональный зал интенсива: флуоресцентные лампы, завёрнутые в шумоподавляющую оболочку, а посреди женщина в бумажной ночной рубашке держит в ладонях пустоту, будто ребёнка, которого изъяли. Она повторяет только беззвучное «где». Рядом пластиковый контейнер с марк-наклейкой «ЭМПАТ-ИЗЪЯТИЕ / Субъект 213-А». Запах асептики превращается в кислый туман.

Крышка опала сама. Вены на руке налились огнём: фрагмент закончился, но хвост воспоминания остался в нём, будто заноза.

Третий аккорд – безымянная потеря, – прошептала Тень. – В списках ЦЭР его нет, но женщина искала голос ребёнка.

Он отдышался, пальцы мелко дрожали. Блокнот дрянулся из кармана: на открытой странице чьи-то тонкие буквы, не его, вывели свежую строчку: «3. Интенсив. Пустая колыбель. Опекун: Ц.»

«Ц.» снова. Вопросы закружились с новой силой:

· Цензор ведёт его по следам изъятий или Цветаева – по следам ненаписанных пьес?

· Если духу Loa нужен посредник, значит ли это, что каждое воспоминание само найдёт плоть, едва прозвучит?

Над ухом хрустнула плитка – в дальнем конце коридора открывали резервный шлюз. Шаги загремели по кафелю: операторы продвигались колонной, тепловые камеры выискивали свежий след.

Он осмотрел дверь с гербом «Потеря». Замок срезан, но электрозащёлка не давала распахнуть створку. На панели мигал тусклый статус: «ПОРОГ ЭХО-0 %». Это барьер: за дверью абсолютная анэкоика, могила звука – печь, где уничтожали аудиокодированные эмоции. Шлемы поисковиков едва ли пройдут в такую зону: нет обратного сигнала, нет алгоритмической пищи.

Червь решения прожёг мгновенную дыру: если зайти внутрь, шкатулка сможет звучать, не тревожа датчиков снаружи, и он, впервые, выслушает фрагмент полностью. Только тогда женщины, мальчик с перевязью и девочка-музыка обретут язык, а после, в этой же зоне сгорит его тепловой след: погоня потеряет саму возможность искать.

Он вынул визитку-ключ «Ц.», и коснулся клеммы щелью в панели. Микрорезонатор и шкатулка затрепетали унисонно. Индикация сменилась: «ПОРОГ ЭХО-ШТИЛЬ». Раздался глухой щелчок, дверь отошла на ладонь.

Пыль формалина ударила в лицо, пахнула ушедшими годами стерилизованных слёз. Он оглянулся: в конце тоннеля вспыхнул луч фонаря, ищущий цель. Времени хватало только на шаг.

Проведи их наружу, – тихо попросил он Тень.

Тень шевельнулась вдоль стены, растекаясь в чёрный ртутный шлейф. Фонари поглотил оборот застывшего угла.

Он нырнул, дверь закрылась, и стала глухой плитой. Внутри ощущался полный вакуум эха, чувство, будто зажил между секунд. Шкатулка раскрылась без сопротивления: всё внутри просило воздуха.

Звучание третьего зала разлилось, как первая вода по сухой русловой трещине. У когтей темноты загорелся слабый пурпурный свет, отражая человеческие силуэты, теперь он видел их без стекла: десятки, у каждого своя рана, но все держат инструмент, молча просят слуха.

Он медленно вдохнул, и на выдохе проговорил первое своё, настоящее:

– Говорите. Я останусь пустым сводом, пока хватит крови и слов.

Купол плотного воздуха далеко наверху дрогнул, прислушиваясь, а за герметичной дверью поисковая бригада билась в белый шум: приборы, лишённые эха, показывали пустой коридор, будто человека и его след внезапно вычеркнули ластиком из нормированного мира.

Коридор вёл вниз пологими волнами, словно его когда-то проломили не строители, а подземная река. Своды дышали холодом, известка отслаивалась чешуёй; за очередным поворотом сырость сгустилась в густой туман – воздух здесь был почти плотью, а звук шагов тонул, будто в каше.

Карточка «Дальше» в ладони билась слабым импульсом, будто шептала собственным крошечным сердцем. Он прижал её к шкатулке: две пульсации соединились, и механизм внутри коробки ответил едва слышным «диннг-диннг», как настройщик, который проверяет, правильно ли натянута струна перед великим концертом.

Пройдя ещё десяток метров, он увидел отблеск медного света: узкая ниша, в которой висела старая противопожарная колба. Колбу давно разбили, стекла не было, только латунная рамка и пустое гнездо. Но к задней стенке ниши кто-то приклепал лист чертёжной бумаги, а на нём тушью, будто раскалённой проволокой, был выведен схематичный план: ТОННЕЛЬ ИКОНОГРАФИИ – стрелка – КРИО-ХРАНИЛИЩЕ «НЕЗАПИСАННЫХ».

Он вспомнил, как о крио-хранилищах упоминал профессор-иконограф. Там, в ледяных капсулах, консервировали «опасные символы», которые не успели удалить из языка, но и произносить их вслух было запрещено. Если колыбельная говорила о рождении, а больница о потерянном голосе, значит, дальше ждёт символ, лишённый даже имени: знак, который вырезали до скелета, чтобы никто не прочёл.

Тень одобрительно мурлыкнула, как кошка в тёмном проёме:

Тебя ведут туда, где хранят «нулевые слова». Вернёшь хотя бы одно, и купол плотного воздуха обретёт костяк.

Он достал блокнот, и под предыдущими записями добавил:

4. КРИО-ЗНАК. Нулевая статья.

Чернила блеснули и тут же впитались влажным воздухом.

Ниже коридор разделялся: левый склон вёл к «тоннелю иконографии», правый – к недействующему распределителю хлада. Он выбрал левый, шагнул, и почувствовал, как карточка «Дальше» стала холоднее, будто напоминала: «Идёшь правильно».

Дверь в тоннель была заварена, но металл проржавел, и одно плечо достаточно сильно ударило, чтобы сварной шов хрустнул. В лицо ударил мороз: не температурный, а идеологический, сухой, как кислород без запаха. Стены туннеля были выкрашены слоем отражающей краски, в которой проступали следы прежних фресок-императивов. Поверх них, словно исподтишка, тянулась новая роспись: чёрная, тонкая, непослушными зигзагами. Это были строки, сотни, тысячи строк, похожих на стрекозьи крылья, но если прищуриться, в кручении линии угадывались половинки букв.

Он провёл пальцами: краска крошилась, но под ней жило электрическое покалывание, тот же ток, который звенел в шкатулке. Значит, здесь кто-то уже пытался «вскрыть» лёд: выписывал буквы-споры, чтобы заразить туннель смыслом.

Дальше коридор раскисал лунным инеем: пол скользил, а воздух густел до белёсого тумана. Вдали виделся круглый портал с символом снежинки – вход в крио-камеру. Он приблизился, приложил визитку-ключ к панели. Свето-пиктограмма замигала жёлтым – доступ наследника «Ц». Дверца с шипением разошлась.

Внутри камера напоминала собор без сводов: ряды ледяных саркофагов, каждый – цилиндр с полупрозрачной стенкой. Внутри не было тел, только витые, как письмена, туманности: сгустки светящегося льда вращались вокруг невидимых осей. Над саркофагами тянулись тросы проводки, по редким вспышкам было видно: ток здесь не гас, обеспечение хранилища шло бесперебойно.

Шкатулка, словно наполненная живым жаром, ощутимо раскалилась, так, будто просила освободить заключённый внутри неё звук. Он подошёл к первому из цилиндров и встал перед ним, как перед капсулой с древней тайной. На табличке под полупрозрачным стеклом был виден лишь штрих-код, а ниже почти полностью стёртое слово, едва различимое: оно начиналось на букву «Р» и обрывалось на половине «О», оставляя ощущение утраченного смысла. Приложив ладонь к холодной поверхности, он сразу почувствовал, как ледяной металл вытягивает из пальцев тепло, и в этот момент на внутреннем слое стекла вспыхнул светящийся запрос: «СЛУШАТЕЛЬ?»

Не колеблясь, он осторожно приложил шкатулку к стеклу. Внутри неё со звоном сорвалась пружина, и крышка чуть приоткрылась, едва, на миллиметр, но этого оказалось достаточно, чтобы в пространство вырвался звук, напоминающий удар колокола. Однако этот колокол не звонил, а падал – тяжело и глухо, словно проваливался на самое дно глубокого колодца, и этот бас пронизывал тело до костей. Взрыв сенсорного восприятия вызвал у него яркую вспышку синестезии: он увидел площадь, залитую бледным лунным светом, где тысячи людей в масках, сделанных из тонкой слюды, танцевали, не сдерживая смеха. Но в каждом их смехе звучала странная, пронзительная тоска, возникающая, когда счастье приходит слишком неожиданно и кажется недостоверным, как в стихах Верлена.

Звук колокола разрывался на финальном аккорде, крича словом, которое невозможно было придумать, лишь услышать: «Ранорадость». Это слово, будто прыжок через половину алфавита, вмещало в себя сразу начало и конец, утро и вечер, рождение и потерю. В этот момент Тень, следовавшая за ним с самого начала, ахнула, осознав значение происходящего. Её голос раздался сдержанным шёпотом:

Это – один из слов так называемого свода «неогласных», гибридных лексем, запрещённых к произнесению, поскольку каждое из них могло породить новую, несанкционированную эмоцию. Если хотя бы одно из таких слов вырвется наружу, город рискует столкнуться с чувством, которое не описано ни одним фильтром и не поддаётся контролю.

Словно подтверждая её слова, саркофаг начал звучать сильнее, а на внутренней стороне стекла появилась вторая надпись, задающая новый вопрос: «ИМЯ НОСИТЕЛЯ?» Он сразу понял, что цилиндр ожидает возвращения слова, но не просто в мир, а в конкретного человека, из памяти которого это слово было вырезано во время одной из очисток, проведённых под куполом. Возможно, этим человеком был юноша с перевязью, которого он видел ранее, а может кто-то совсем другой, чьё имя давно стёрто из архивов, как избыточное.

Он достал блокнот и, стараясь не терять времени, быстро записал:

4.1 Ранорадость – неприкасаемое слово. Носитель неизвестен. Найти через женскую «пустую колыбель».

Шаги и отдалённое эхо наверху дали понять, что поисковая группа вскрыла предыдущую дверь и вот-вот приблизится. Он поспешно закрыл крышку шкатулки, приглушив её звучание, и сразу же заметил, как угасла люминесценция на поверхности цилиндра и исчез индикатор. Тем не менее, внутри коробки осталась искра – остаточный импульс, третья нота, пульсирующая в глубине, как затихающий колокольный гул.

Почти одновременно карточка с надписью «Дальше» едва ощутимо дрогнула у него в кармане, дважды толкнув ладонь, словно подтверждая, что следующий фрагмент, к которому ему следует двигаться, находится в «морозильнике сна». Тот самый морозильник, который он ранее обошёл, теперь снова звал его, и путь к нему требовал возвращения почти на прежний уровень, туда, где поисковая группа могла перекрыть выход.

Однако он не испытывал сомнений. Карточка – теперь уже не просто указатель, а настоящий компас направляла его. Он ясно ощущал: когда все восемь фрагментов будут найдены, крышка шкатулки раскроется сама собой, и заключённая в ней музыка обретёт не только звук, но и тело. Чьё это будет тело пока оставалось неизвестным. Возможно, того, кто наберётся смелости назвать свой страх вслух. А возможно, это будет сам город.

Он обернулся, стоя в сиянии ледяных саркофагов, и впервые осознал с пронзительной ясностью, что эти золотисто-мерцающие туманности, вращающиеся в толще кристаллизованного воздуха, вовсе не были безличными голографическими записями или цифровыми фантомами. Напротив, это были голоса, когда-то живые, звучащие, наполненные дыханием и интонацией, а теперь охлаждённые до предельной хрупкости, такой, при которой любое прикосновение слова могло расколоть лёд и высвободить их в мир, вернуть им силу звучания и оттенки забытых эмоций.

Он, ощущая ответственность за пробуждение этих голосов, склонился к карточке и, почти не слышно, прошептал единственное слово – «Дальше», как приказ, как молитву, как готовность продолжать путь.

И в ту же секунду ему показалось, что от его ладони, прижатой к поверхности стекла, словно сорвался тёплый луч, вспыхнувший, как прожектор в тумане, и это тепло, отразившись в ледяных стенах зала, вызвало мягкое, еле уловимое колебание, почти как аккорд, рассеивающийся в акустическом куполе. В этом звуковом облаке родилось слово, короткое, как первый вдох младенца, как еле различимое дыхание перед пробуждением: «Дыши».

Он шагнул назад, покидая зал и вновь оказавшись в коридоре, где плотный туман обволакивал лицо инеем, оседавшим на ресницах, а в отдалении, где-то в верхних уровнях города, начинал разгораться вой сирен, слабый, но зловещий, как напоминание о неотвратимости. Впереди его ждала новая развилка, и путь вёл к тому самому «морозильнику сна», мимо которого он прошёл ранее. Шкатулка у него под плащом пульсировала с такой силой, будто внутри неё раскрылась оркестровая яма, готовая исполнить мелодию, от которой зависело нечто большее, чем просто звук. Где-то далеко, над серым, выжженным куполом города, невидимая Луна, возможно, давно запрещённая к наблюдению медленно поворачивалась на своей орбите, и, казалось, беззвучно подпевала, мягко, точно и неизбежно.

Он ясно понимал: настоящее путешествие, по сути, только начиналось.

Глава 3: «Манифест молчания»

Путь вывел его к разлому старой, давно списанной канализационной артерии – технической камеры, которой уже не существовало ни на одной актуальной городской карте. Обшарпанный люк, обозначенный красной лентой с надписью «ОБРУШЕНИЕ», свисал с проёма, как прорванная пасть, сквозь которую можно было лишь крадучись проскользнуть в темноту. Он нырнул внутрь, и лицо его тут же обдало струёй прохладного воздуха, смешанного с гнилостным ароматом заброшенных каналов, от которого веяло забвением. Встроенный в запястье фонарик выхватил из темноты основание сводчатого коридора, где поверхность воды отражала свет, словно зеркало, а вдоль стен поблёскивали крошечные автоматические датчики, устаревшие и обесточенные, они уже не были связаны с сетью, и потому молчаливо терпели вторжение.

Где-то в вышине сигнал тревоги стих, и он понял: тепловой след, оставленный им, наконец распался; охотники потеряли его. Он знал, что теперь протокол изменится: когда цель становится недоступной, система не ищет – она уничтожает. Через полчаса весь этот сектор погрузится в «временную тишину» – глухой сетевой кокон, блокирующий любую передачу и стирающий следы, будто участок мира временно перестаёт существовать. У него оставалось не так много времени, чтобы пересечь этот район и пробраться в безопасный сектор, пока купол ещё способен «дышать».

Он успел пройти не более двадцати метров, когда шкатулка под его плащом затрепетала с такой силой, словно внутри неё проснулся живой, настороженный зверёк. Он достал её, ощущая, как холодная поверхность слегка вибрирует в его ладонях, а концентрические круги на крышке излучают мягкое, приглушённое серебряное свечение – не свет, а скорее прикосновение.

– Ты снова хочешь показать шрам? – с лёгкой, почти защитной усмешкой спросил он, словно обращаясь к существу, которое уже давно стало его спутником.

Ответ последовал мгновенно: вибрация усилилась и начала трансформироваться в звук, но этот звук не был обычным, он лежал ниже порога слышимости, скорее чувствуясь как давление, чем как колебание воздуха. И тогда, на стене тоннеля, где известковый налёт давно нарисовал случайные пятна, словно бы ожившая влага начала собираться в буквы, он с изумлением узнал почерк – свой собственный, хотя был уверен, что никогда не касался этой стены:

«Мы ищем того, кто вспомнит небо без купола».

Слова, подобно водорослям, качнувшимся в обратном течении, дрогнули, чуть исказились и исчезли, будто никогда и не существовали. Он почувствовал, как в голове разливается лёгкое головокружение, точно граница восприятия сдвинулась, и реальность, обретая зыбкость, начала отливать ртутью. Шкатулка, казалось, не просто вибрировала, она перестраивала саму ткань пространства вокруг него.

– Это не просто контейнер, – прошептала Тень, появившись вблизи его уха с дрожащей, почти благоговейной интонацией. – Это портал. Каждая её мелодия – это петля, вплетённая в ткань мира. И если ты готов падать – открывай.

Он на мгновение закрыл глаза, вбирая это предложение всем телом, а затем медленно покачал головой.

– Не здесь, – ответил он спокойно, но твёрдо. – Здесь слишком тесно… даже для падения.

Он продолжал двигаться по коридору, пока не оказался в тупике, где на поверхности старого вентиляторного люка до сих пор сохранялось выцветшее клеймо Контрольного Бюро Чувств – института, действовавшего ещё в эпоху Первой Реформы. Не раздумывая, он ударил по проржавевшей крышке, и металл, поддавшись времени и слабости конструкции, с лёгким хрустом поддался: в тот же миг сквозняк, хлынувший изнутри, втянул его в полумрак помещения, оказавшегося антикварным распределительным узлом, некогда снабжавшим энергией почти половину центрального сектора города.

Потолок в этом зале был усеян тяжёлыми медными наростами, напоминавшими сталактиты, достигшие зрелости, в то время как пол усеивали изломанные и обугленные корпуса высоковольтных коммутаторов, торчащих вверх, будто обрубленные и омертвевшие пальцы. В одном из углов его внимание привлекло едва заметное мигание – это отблеск исходил от никелированного торца терминала старого типа, чья панель давно погасла, но, как ни странно, внутренняя система питания – редчайшая находка в таком состоянии продолжала судорожно сжиматься в остаточных электроимпульсах.

Он осторожно прислонил шкатулку к корпусу терминала, и в ту же секунду устройство отозвалось резким писком, будто узнавая знакомую частоту, словно откликалось на возвращение утраченного сигнала. На дисплее, вспыхнувшем на фоне ряби и сбоев, один за другим пробежали строки кода – сначала обозначение «Σ-Синтакс*E7-утечка-ключ», а затем, будто вывалившись из недр машины, появился сухой, формализованный текст:

Городовая Передача №1 (служебная):

Неопознанное выражение выявлено.

Эмо-данные свидетелей нестандартны.

Фаза контроля: Стиратель-I.

Экран мигнул, изображение дрогнуло, и следом, сменив стерильный машинный язык, на экране появились строки совсем иного свойства, они не были распечатанными командами, несли дыхание и интонацию, будто сами слова дышали, пульсировали:

ты ещё помнишь до-голос?

до того, как язык стал кандалами?

там, за фильтром синтетических звёзд,

вращается луна –

её свет не одобряют,

но он всё-таки свет.

Он, не в силах сдержать внутренний отклик, выдохнул хриплым шёпотом:

– Чёрт… значит, я не один пишу.

Его пальцы, подчиняясь импульсу, автоматически скользнули по клавишам, оставляя за собой дрожащие, спонтанные символы, превращающиеся в вопрос:

кто ты?

Ответ пришёл почти мгновенно, будто не ожидал иного:

тот же, кто и ты. но я – уже вчера.

СЛЕДУЙ ЗА ШЁПОТОМ. ПОВЕРХНОСТЬ – НЕ ЗВУК.

В этот момент экран погас окончательно, а ядро, как будто истощившись до последнего электрона, выплеснуло свою энергию в никуда и навсегда замолчало. Всё вокруг погрузилось в абсолютную, пульсирующую тишину.

По мере того как он продвигался вперёд по коридору, шаги – чужие, новые, аккуратно выверенные, лишённые суеты отдавались в тоннеле глухим, но ровным эхом, будто кто-то невидимый прокладывал ему ритм, к которому нужно было подстроить дыхание. Ускорив шаг, он вскоре достиг массивной металлической арки, над которой, несмотря на ржавчину и налёт времени, всё ещё можно было различить старые литеры, некогда образующие название: «Логогриф» – слово, звучавшее как шутка или загадка, но имевшее в этом городе особое, почти мифическое значение. Он невольно улыбнулся: перед ним было не просто заброшенное помещение, а остаток древнего подземного кафе, некогда, ещё столетие назад, функционировавшего нелегально как клуб свободной речи – единственное место, где говорили, а не только писали.