Записки старой вешалки

Евгения Курилёнок

Записки старой вешалки

К ЧИТАТЕЛЯМ.

Писать биографию – дело неблагодарное.

Во-первых, кому интересны твои частные переживания?

Во-вторых, складного повествования никогда не получается: главное видится издалека, твои воспоминания внутри, а ты еще глубже – внутри них. Поэтому выбрать объективно важное – крайне тяжело, почти невозможно.

Много лет назад, еще работая редактором женской газеты, я начала записывать короткие истории, связанные тем, что для мужчин остаётся за кадром, а для женщин является постоянным фоном событий – одеждой.

Получилось странное: оказывается, платья – их эволюция, происхождение и даже фасон – являются той самой суровой ниткой, на которую эпизоды судьбы нанизываются легко и естественно, раскрывая и время, и характер, и корни, и судьбу.

Эти записки долго лежали просто так, но, похоже, пришла пора приводить их в порядок.

1. МАТРОССКОЕ ПЛАТЬЕ.

Это платье мама мне пошила мне специально для поездки с бабушкой в Курскую область, село Архангельское, к одной из ее сестер. Для первой и единственной моей поездки с бабушкой вообще куда-нибудь.

Платье было из алого сатина с белым отложным воротничком «а-ля юнга» и галстуком-бантиком. Очень красивое, прямо модельное – если можно считать моделью ребенка о четырех годах.

До Курска мы ехали на автобусе, а потом – на подводе до бабы Любы. По малолетству у меня мало воспоминаний осталось от той поездки, но все словно нарисованные фломастером – очень яркие и короткие.

Подвода – это большая телега с сеном. На сене – какие-то кожухи, на кожухи закинули меня. И вот я еду: провалилась в ямку в сене, наружу торчит только башка в панамке, сено пахнет горячо и сухо, голые ноги колет сухая трава и какие-то репяхи. Я смотрю вниз – и вижу лоснящуюся лошадиную задницу, из которой время от времени вываливаются черные кругляши. Меня завораживает это зрелище.

Дом бабы Любы, черной платьем старой девы, такой же, как она: мрачный, бревенчатый, ничем не обшитый и некрашеный. На окнах – белые занавески на шнурках, простые как наволочки. Забора вокруг дома нет, зато есть крапива – разлапистая, в два моих роста.

Баба Люба – такая же маленькая и сухая, как моя баба Липа, при фартуке и белом платочке, завязанном «домиком» – через лоб, под горло и назад.

Меня посадили на кожаный черный диван со злыми пружинами и прямой спинкой и ушли по своим важным делам. Позже я обнаружила, что на этом одре категорически не держалась простыня, и утром я просыпалась, прилипши ногами и попой к гладкой противной поверхности.

Рядом – тяжелый дубовый стол, на котором тарелка с хлебом, сахарница и глиняный кувшин с молоком – то парным, то кислым. Противны оба варианта, но выбора нет. Это мой завтрак. Вечером в качестве десерта добавляется вареная картошка и огурцы с грядки. Другой еды я не помню.

…Всего у моей бабушки Олимпиады, а во крещении Агриппины, было восемь сестер. В 1905 году мой прадед, чистый еврей, владелец бакалеи на Невском, спасаясь от беспорядков, посадил весь свой выводок и жену Сару, беременную моей бабушкой, на подводу и вывез из Питера в Курскую губернию.

По дороге «потерял» метрики, в Архангельском с божьей помощью крестился и стал «барышником» Фёдором – безземельным крестьянином, который ездил с ярмарки на ярмарку, перепродавая всякую мелочевку.

Всех дочерей выдал замуж исключительно за русских пролетариев, снабдив немалым приданым золотом.

Благополучно пережил революцию, раскулачен по безземелию не был, тихо там же и помер вслед за женой.

Бабушка моя по местному обычаю сначала была нянькой у племянников, жила у всех сестер поочередно, а потом ее выдали замуж за двухметрового столяра-краснодеревщика Ивана Ивановича Анненкова, которому она стала второй женой. Первая, любимая Наташенька, умерла родами.

С мужем, который был суров, неулыбчив, но очень добр и рукаст, она навсегда переехала в Воронеж, где родила четырёх детей, но трое умерли по недосмотру и военному времени. Осталась одна только дочка Тоня, которая потом родила меня…

…Баба Люба приветливым характером не отличалась. Я много раз пыталась вспомнить о ней хоть что-то, но кроме серной суконной юбки и картофельных очистков, падающих на пол длинной спиралью, но не смогла. Ничего не осталось в памяти, просто ничего.

Бабушки мной не занимались совершенно, и это было нормой как для того поколения, так и для той сельской местности. Городской ребенок, избалованный маминым вниманием, оказался один на один с несколькими проблемами.

Первой были гуси.

Их было множество, и они были агрессивны, как собаки. Мне они казались фантастическими чудовищами – уже хотя бы потому, что были с меня ростом, а местами шире.

Первое время я убегала от них стремительно и пряталась в самых неподходящих местах. Например, в уличном сортире, который был пострашней гусей, если заглянуть в дырку.

Второй проблемой были так называемые «сАжалки» – квадратные ямы на огороде, из которых сначала добывали торф для печки, а потом они сами собой заполнялись водой на полив, выполняя таких образом функцию ирригации. У сажалок были мягкие отвесные стенки, обросшие травой, но такая теплая и чистая вода, что в ней хотелось играть и возиться. Когда я туда свалилась в первый раз, я просто некоторое время висела, держась за траву, и наслаждалась.

Вытащил меня сосед.

Второй раз я могла реально утонуть, но спасли грабли, брошенные рядом. Возможно, тем же соседом.

Третьей проблемой были соседские дети.

Они видели во мне живую игрушку и таскали с собой везде и всюду, то и дело обо мне забывая: на пруд, на луг, в ночное…

Ночное я запомнила хорошо: меня там у костра накормили яйцами и печеной картошкой, а потом положили спать под чью-то теплую куртку. Я помню, что мне было хорошо и уютно, а потом прибежала бабушка с крапивой и забрала меня на скользкий диван.

Дома я в лицах и красках рассказала маме обо всех своих прекрасных приключениях, после чего случился не очень понятный мне скандал, и больше с бабушкой я никогда и никуда не ездила.

А красное матросское платье пришлось выбросить: перед отъездом, когда баба Люба и баба Липа мыли меня в тазу, выяснилось, что платье, которое я, не снимая, носила всю неделю, никуда не годится. Оно пошло на тряпки бабе Любе.

2. ПЛАТЬЕ СНЕГУРОЧКИ

Оно было глубоко-синее, как ночное небо в новогоднюю ночь, с серебряной искрой. Парча? Может и парча. Мне было пять, и я еще не очень разбиралась в тканях.

Мамино вечернее платье. Единственное. В пол.

Но в детском саду меня выбрали Снегурочкой, и мама сказала бабе Липе: «Режь!».

Бабушка всплакнула – и взяла портняжные ножницы.

За ночь она сшила мне костюм: шубку и шапочку с помпоном, отороченные вместо меха (какой там мех в начале 70-х!) белым поролоном. Для особого шика поролон был расшит снежинками из дождика. В иглу с большим ушком вдергивалась блестящая ленточка – и вот этим всем вышивалось, как ниткой. Бабушка у меня была рукодельная.

В пять лет дети верят в Деда Мороза. И я верила: он же приносил мне каждый год подарочек на порог. Хотя я его, конечно, и не видела – он же быстрый! Поэтому репетиции новогоднего утренника в детском саду под не наряженной еще огромной ёлкой проходили у меня в ожидании чуда: меня, конечно, выбрали Снегурочкой, но Дед Мороз-то будет настоящий! С подарками! А раз я буду как бы его внучка, значит, у меня и подарок должен быть особенный…

Примерно так я рассуждала, пока разучивала сценарий и песенку.

А сценарий наши воспитательницы придумали такой: меня должны были привести в зал заранее и спрятать за фанерным домиком в углу, чтобы я там сидела, пока все не начнут кричать: «Сне-гу-ро-чка! Сне-гу-ро-чка!». Тогда к домику подбегут другие дети, я выберусь, сяду в санки на колесиках, и они повезут меня вокруг ёлки к деду Морозу. Вот тогда-то все и случится.

Сначала все шло по плану за исключением того, что сидеть в этом клятом домике мне пришлось почти час, причем прямо на полу, а там было пыльно и холодно. Поэтому, как я ни берегла белый поролон, но все равно его слегка запачкала.

Второй афронт приключился, когда дети начали меня звать, я услышала голос Деда Мороза, от волнения вскочила и с грохотом повалила всю фанерную конструкцию. Пока белочки и зайчики с ужасом наблюдали, как Снегурочка попой вперед выползает из-под обломков своего домика, прибежала воспитательница, поставила меня на ноги, напялила обратно свалившуюся шапочку, подтянула мне колготки и ладонью придала ускорение по направлению к ожидающим Снегурочку саням.

Мы объехали вокруг ёлки, и я увидела Его: огромного, прекрасного, в шубе и красных валенках. Он был как бог и даже лучше. У него был мешок с подарками. Он поднял руку в большой варежке и опустил ее мне на плечо:

– А вот и внученька моя, о-хо-хо!

Песенку я спела, спасибо репетициям, на автопилоте. Потом мы водили хоровод и что-то ещё. Потом пришло время раздавать подарки. И мы с дедом Морозом их раздали – всем детям нашего садика.

Всем, кроме меня.

Мне не хватило.

Радостную толпу развели по группам, а мы с Дедом остались под ёлкой.

– Дедушка, – сказала я и почувствовала, как глаза предательски наливаются слезами, – а мне?

– Уффф, – сказал он, и к моему ужасу снял бороду вместе с шапкой, – что тебе?

– Подарок, – прошептала я.

Волшебный дед, освобождаясь от скорлупы новогоднего наряда, стремительно превращался в нашего сторожа дядю Валеру.

– Зоя! – крикнул он в коридор. – Что ж вы, ёб вашу мать, Снегурке конфеток не оставили?

– Ща! – послышалось из коридора. – Несу!

Но я уже бежала в свою группу, не оглядываясь. Шапочка из маминого платья осталась валяться под ёлкой как пустая обертка от конфетти.

С тех пор я не верю в Деда Мороза и не люблю сладкое.

3. ПЛАТЬЕ ДЛЯ ИГОРЬКА.

На моё полугодие подруга мамы Тома Замотайлова (да, та самая, знаменитая воронежская двукратная олимпийская чемпионка по гимнастике) подарила мне куклу-пупса производства ГДР, которых у нас в то время было не сыскать днём с огнём.

Пупс был кареглазый, с жесткими темными волосами и одет в полный младенческий комплект: трусики, распашонка, ползунки, курточка и шапочка с козырьком. Он был прекрасен.

Почему «он»? Не знаю. В то время никаких гендерных примет на игрушках не оставляли, давая волю детской фантазии. Но для меня он сразу был мальчиком – возможно, как предчувствие того, что сама я девочек не рожу, а второй сын в младенчестве будет точной копией этого пупса.

Эта игрушка была не просто игрушкой, со временем она так вросла в мой детский быт, что стала частью меня. Я катала его в своей коляске, спала с ним в обнимку, когда подросла, шила ему одежду взамен обтрепавшейся и никогда, никогда не позволяла в него никому играть!

Никому, кроме своему другу, который появился позже, но по случайности звали его так же – Игорёк.

Игорёк жил в доме напротив, был на два года старше и имел лёгкий дефект речи. Мне приходилось работать у него переводчиком, потому что окружающие не всегда его понимали, а я страшно на это злилась: как, как можно переспрашивать? Все же абсолютно ясно!

Стоит ли говорить, что он к тому же, как и моя любимая кукла, был жестковолос и кареглаз?

В моем детском сознании пупс Игорёк был логичным продолжением Игорька живого, а Игорёк живой – продолжением меня самой.

Мы играли каждый день: прямо с утра ныряли в наш мир, и возвращались только к вечеру, не расставаясь даже на обед: кормили нас поочередно то его, то моя бабушка.

Игорёк научил меня кататься на лыжах, строить снежные пещеры и шалаши, стрелять из рогатки, лазать по деревьям и крышам, делать солдатиков из желудей и «поджижки» – маленькие бомбочки из спичек, марганцовки и магния (его мама работала лаборанткой в химической лаборатории), которые мы подбрасывали из кустов под ноги влюбленным парочкам в парке Кагановича (будущий ЦПКиО).

При этом нельзя сказать, что из-за такой дружбы я совсем не играла в девочковые игры. Когда был дождь, играла – и он играл вместе со мной. В дочки-матери, например. Или в зоопарк. Или в демонстрацию, когда мы расставляли все имеющиеся в доме игрушки в рядок и кричали: «Даздраперма! Даздраперма!», что в переводе означало «Да здравствует первое мая», но нам казалось очень смешно.

Позже он научил меня играть в преферанс и фотографировать (замечу, что в то время существовали только плёночные фотоаппараты, и для того, чтобы получить снимок, пленку нужно было проявить, а фотографии – напечатать на фотобумаге, обработав сначала проявителем, а потом закрепителем в темноте). У него был фотоаппарат «Фет», а в сарае стоял специальный прибор – увеличитель – и мы развлекались, развешивая на прищепках мокрые снимки себя, друзей с улицы, окрестных котов и прочих декораций нашего мира. Вход в сарай был запрещен всем, кроме меня.

Позже нас вдвоём стали отпускать на «Собачку» (так назывался пляж на водохранилище), в парк на карусели и в кино. Я была очень горда, что рядом со мной идет большой красивый мальчик (а Игорек действительно вырос большим и красивым), и что никто не знает, что он мне – просто друг, почти брат. И девочки – да, завидовали, а я искренне не понимала, что им мешает тоже найти себе Игорька и дружить с ним?

А еще мы обижалась до слёз на наших родственников, когда они начинали заговаривать о том, что мы рано или поздно обязательно поженимся, и пора, мол, приданое готовить.

Мы были вместе до моих 13 лет – времени, когда я начала взрослеть, а Игорёк с мамой переехал на другой конец города, получив квартиру.

Потом у меня случился круговорот всяких подростковых любовей,

потом он поступил в на архитектурный, а я – на журфак, и мы стали видеться только случайно, когда он приезжал в старый бабушкин дом по делам, а домашних телефонов в то время почти ни у кого не было.

Потом мы совсем потерялись, последний раз встретившись в цирке, куда он пришел с женой и дочкой, а я – с мужем и сыном. Он уже был востребованным архитектором, а я – редактором какого-то очередного СМИ.

И только через много лет, когда мне уже было 57, а ему, соответственно, 59, мы нашлись в соцсетях, встретились и обменялись плодами хобби: он мне подарил настольное дерево для хранения украшений, а я ему – картину маслом под названием «Зимний кот». Теперь дружим семьями.

А кукла Игорёк дожила со мной почти до 40 лет. У него перестал открываться один глаз и нога стала отваливаться, но до самого последнего времени я продолжала обновлять ему гардероб и мыть в тазу, когда он запылится.

Не помню, куда он делся сейчас. Возможно, кто-то выбросил вместе с хламом во время очередного ремонта или переезде.

Мне почему-то жаль…

4. СТРАШНОЕ ПЛАТЬЕ

Маме подарили юбку. Необычную, импортную. Когда она просто висела, то была как закрытый бутон тюльпана. А если в ней покружиться, она раскрывалась зонтиком, и шла блестящими волнами – очень интересная была ткань. Я такой не видела больше нигде и никогда, хотя искала специально. По ощущению – тяжелый жатый шелк, но теплый. Цвет – тоже странный: светло-голубой с радужным отливом.

Поскольку папа был против такой развратной тряпки (о костре из маминых платьев я напишу позже), юбка досталась мне.

Резать было, конечно, жалко. Поэтому бабушка сделала хитрый ход: она спорола пояс, посадила тонкую ткань на резинку, а из пояса сшила широкие бретельки. После таких манипуляций получился у меня странный сарафан, напоминающий римскую тогу: длинный, шикарный, приятный на ощупь, но совершенно невозможный к выходу на улицу «в дети».

Зато я в нем спала – и было мне от этого счастье.

Это присказка.

А сказка вот: жили-были на улице Рылеева три богатыря об девяти годах, Димка, Сережка и Игорек. А остальные дети на нашей улице все были девочки.

Девочки играли в куклы и в «Я садовником родился, не на шутку рассердился…», а мальчики строили шалаши и запускали дымовухи. Разница, как вы понимаете, принципиальная.

В шалаши я была вхожа единственная из всех, потому что Игорек был моим другом почти с рождения, о чем я писала в предыдущей главе, но вот дальше – к кострам, игре в партизан и воровству яблок из ботанического сада – меня не допускали. Считали слабым звеном в силу анатомических особенностей, а также по малолетству: мальчики все были старше меня на полтора-два года, а это в детстве дистанция огромного размера.

Мне было, конечно, обидно.

Всё лето Игорек за меня ручался, а я пыталась подкупать непреклонных друзей земляникой и яблоками. Как-то раз в августе они сказали: «Ну, ладно». Но для того, чтобы влиться в их суровый мужской коллектив, я должна была пройти испытание на смелость. Чтоб все по-настоящему.

Испытание заключалось в следующем: наша улица граничила с парком им. Кагановича. (Это сейчас растительность там чуть подчистили, а тогда это был настоящий лес – с поваленными стволами, буреломом и всякими дебрями). Ровно в 23-00 мне надо было вылезти из окна, спуститься на три пролета центральной лестницы парка (сейчас на этом месте беседка над детским городком) и по тропинке между кустов дойти до Сухого озера. Там, на футбольной площадке, меня должны были ждать рыцари без страха и упрека, чтобы посвятить в Орден Бесстрашных.

При всей видимой легкости испытания, оно могло обернуться плохо.

Во-первых, меня могли хватиться.

Во-вторых, в парковых кустах во множестве водились как простые местные алкоголики, так и эти, у которых под плащом ничего…

В-третьих – лес же. Мало ли что. А страшных сказок мы знали множество.

В тот день уже в полдесятого я изобразила страшную усталость и пошла спать. Без десяти одиннадцать, оставив на кровати «куклу» из подушек и покрывала, я, как была в прекрасном ночном платье, так и вылезла в окно, захватив только бабушкин платок – и бегом рванула в парк.

В 70-х годах это место было живее всех живых. Внизу горели фонари, сидели на лавочках люди разной степени опасности, возле пустой по буднему времени танцплощадки разорялась гармошка. От пруда с Черномором тянуло водой и тиной, под ногами скользил жирный после дождя чернозем.

Я постояла на лестнице, собралась с духом и нырнула в кусты налево. Там было совсем темно, узко, тропинка прыгала то вверх, то вниз, с одной стороны – старый окоп, с другой – крутой склон. Пройти мне предстояло примерно 200 метров.

По условиям договора фонарика мне не полагалось, поэтому шла я осторожно, чтобы не упасть и не испачкать прекрасную свою, тускло светящуюся в темноте ночнушку.

Примерно на половине пути я поняла, что за мной кто-то идет. Причем не просто идет, а явно крадётся.

Причем не просто так, по своим делам крадётся – а точно за мной.

Потому что, как только я останавливалась или замедляла ход, тот, что сзади, тоже притормаживал.

Мама дорогая, как я испугалась! Страх ударил мне по глазам и в ноги так, что я стартанула с места заправским спринтером, забыв про грязь и кочки. Ветка зацепила и сбросила с меня бабушкин темный платок, но я даже не заметила. Бежала я молча, и только когда увидела впереди просвет футбольного поля – наши местные «Лужники» – закричала, а точнее тихонько завыла, прося о помощи: «Ауыыыы…».

Димка и Сережка, как и было обещано, сидели на бревне и палили маленький костер. Но вместо того, чтобы прийти мне на помощь, заслонив от неведомой опасности, с воплями вскочили и рванули по направлению к дому.

Я осталась на поле одна.

И тут из лесу следом за мной вышел Игорёк.

– Ну, ты и бегаешь! – сказал он. – На, замерзнешь.

И протянул мне платок.

Оказывается, это он так решил меня подстраховать и даже поссорился из-за этого с друзьями. Он тайно шел за мной от самого моего дома, охраняя, просто навыков конспирации не хватило.

Я его немножко побила за это и даже поплакала, а потом мы вернулись домой.

На следующий день Димка в лицах нам рассказал, что в лесу живет настоящее привидение, которое ходит по лесу в длинном саване и воет. Чуть не сожрало, короче, и только поэтому им пришлось отступить.

А в мужскую компанию меня тогда приняли, так и быть…

5. ПЛАТЬЕ В АНАНАСАХ

Юбка-солнце, пышные рукава, огромный воротник клинышками и пояс с бантом – такое платье появилось у меня неожиданно в пионерском лагере, когда мне исполнилось 10 лет. Его маме привезла школьная подруга из-за границы. Но, поскольку подруга была гимнасткой, платье могло подойти только мне, а никак не взрослой женщине.

Оно было глянцевое, плотное, коричнево-оранжевое, как июльское солнце, и такое же жаркое, но зато всё в крупных ананасах, которые были для нас тогда символом других миров и несбыточной мечты.

Я пошла в нем на танцы и была звездой танцпола со своей юбкой, летающей туда и сюда. Я кружилась и сметала соперниц со своего пути как комета. Во всяком случае, мне казалось, что всё происходит именно так.

Потом утром я пошла в нем на линейку.

Потом после завтрака (манная каша на подоле, ага) – на речку.

Потом на обед (красный борщ и котлета).

Потом мы немножко поиграли в пионербол – ну и с платьем на этом, собственно, было всё…

Но дело так просто не кончилось. Старшие девочки не могли стерпеть такого нарушения танцевальной субординации и решили меня побить в наущение.

Поэтому утром следующего дня, сразу после линейки, меня позвали на разборки.

Гонец – малыш из четвертого отряда – прибежал звать меня за душевые. Это была плаха, эшафот и лобное место нашего лагеря. Оно находилось сразу за территорией, было окружено кустами, а еще там было густо насрано, потому что ночью до туалета бежать было далеко, а сюда ближе.

Я пришла.

Ленка – здоровенная дылда 13-ти лет в коротких, не по росту, джинсах и разных (один зеленый, другой коричневый) кедах сказала:

– Где?

Я поняла, о чем она, и сказала:

– В палате.

– Неси, – сказала она.

– Дулю.

Я могла отдать ей компот с обеда и два банана с полдника, но платье с ананасами – о нет, только не это. Даже с учетом следа от котлеты на подоле. Все что угодно, только не платье.

Тогда она прыгнула на меня, как кошка.

Я знала, что так будет. Дома я водилась исключительно с мальчишками, и меня учили, как надо драться. Поэтому я нагнулась и подставила плечо.

Ленка была выше на голову и тяжелее, поэтому она сбила меня с ног, но и сама улетела по инерции дальше, в кусты.

Я на четвереньках побежала следом, упала ей на спину, и поняла, что не знаю, что делать дальше. Она была сильная, как лосенок и гладкая, как удав. От нее ужасно пахло – потом и давно не стиранным бельем.

Она скинула меня легко, я упала на бок и почувствовала, как зеленый правый кед с размаху въезжает мне в ребра. Мир потемнел. Это было очень, очень больно. Затем она схватила меня за волосы – бесчестный, бесчестный прием! – и я поняла, что о-ёй.

Девчонки кругом орали, как на ринге, но никто из взрослых этого почему-то не слышал. Никогда, собственно, не слышал. За всю историю моего пребывания в лагере «Вымпел», принадлежащем НИИ Связи, – ни разу.

– Платье теперь моё, – сказала Ленка, выкручивая мне волосы из макушки, и это был конец.

Но тут увидела свое спасение. Спасение было сухим и вонючим, но это было оно.

Да, в рифму.

Старая какашка, аккуратно ждущая своего часа под кустом. Как раз на расстоянии вытянутой руки.

Рассуждать было некогда, снятие скальпа – это очень больно. Поэтому я взяла ее и бросила вверх, за спину. И попала.

Раздался нецензурный вопль врага – и в глазах у меня просветлело. Перекатившись и отбежав за куст, я с глубоким удовлетворением наблюдала, как Ленка пытается избавиться от коричневой субстанции на лице, но только больше пачкается.

Хорошо, что дело происходило за душевыми. Ленку мы отмыли. А чтобы ей было, во что переодеться (джинсы и футболка пострадали тоже), я таки сбегала за платьем, и она в нем даже потанцевала один вечер.

После этого до конца потока я была под защитой старшего отряда.

Интересно, где Ленка теперь?

6. МАМИНЫ ПЛАТЬЯ

Иногда оборачиваешься назад, а там жизнь как лоскутное одеяло: кусок белый, кусок черный, кусок вязаный… Иногда и не твоя она, эта жизнь. Родительская. А ты – просто незаметный и не важный наблюдатель. Хотя именно на тех нитках, которыми в то время были сшиты эти разные куски, висит твоя судьба.

***

…Вот бело-розовая комната в солнечных лучах. Я – в кроватке, совсем маленькая. Стою, держась за решетку и зову маму – громко, очень громко! Кто-то вбегает в дверь – папа. Хватает меня на руки – тёплый, душистый, свой – и тут же отдает маме: «Она мокрая!». Мама – тоже теплая, круглая как блинчик, мягкая. Родная, как рука или коленка – неотделимая часть меня.